Борис Филановский

Всем известно, что СССР был оплот мира и дружбы между народами. Этот замечательный тезис хорошо согласовывался с простой советской жизнью. Например, Филановский Николай (Касриэль) Иосифович был солдатом Красной армии в войнах в 1930-32 и с 1939 по 1947. То есть почти всю взрослую жизнь… Но по порядку. Он родился в 1911 году в г. Невель. Закончил 4 класса. Дальше учится не смог. Не было денег. Работал на фабрике. Занимался спортом. Крутил «солнце» на турнике. Получил права водителя. Призван в армию, наверно в 1930. Служил в Средней Азии на танке Т-26. Там шла большая война с так называемыми басмачами.   Отец несколько раз говорил, что хуже перестрелки просто сидеть в танке при 40 градусной жаре. Его можно понять. Мне приходилось работать в Средней Азии. И без танка в июле на солнышке достаточно хреново. А каково сидеть в этой жестяной коробке – трудно себе представить.
Рассказывал, что самым большим оскорблением для местных туземцев был простой жест: погладить себя по усам, а потом сделать вид, что вытаскиваешь шашку.  Так красноармейцы изображали Будённого… Мой отец отслужил в армии. Когда начался в Невеле голод после коллективизации, сбежал в Питер. Устроился шофёром. Женился. Поселился у жены. Дело в том, что мой дед Игдалов Мендель был видимо человеком умным. Он ещё в 20-х продал дом в Невеле, посадил 6-х детей (3 мальчика и 3 девочки) на телегу и поехал в Питер. Как он говорил: нужно учить детей. Он ухитрился купить квартиру в центре, на улице Плеханова д.38. Квартира была на первом этаже, похожая на дворницкую, но отдельная. И очень легко представить, как они жили там в крошечной квартирке всей своей большой семьёй. Но и такая «жилплощадь» была большой удачей.
Отец поселился на Плеханова. Но ненадолго. Началась Финская война. Отца немедленно призвали. И он отвоевал от звонка до звонка всю зимнюю компанию. И вернулся живой.  Но никогда не рассказывал о той войне. Даже под хмельком. Никогда. Когда спрашивали, он только говорил: «это была такая мясорубка». И всё. Ни одного рассказа.
Однако в результате финской войны наша судьба повернулась самым неожиданным образом. Солдатам, тем кто остался в живых, предложили землю на завоёванных территориях. (Видимо местные политики сами того не подозревая следовали примеру Цезаря. Консул Юлий Цезарь жаловал своим ветеранам землю. Чтобы те заодно и охраняли границы). Отец согласился. Мы в 40-м переехали в городок Ляскеля, пригород Сортовалло. Дом был на берегу Ладоги. По-моему, это был двухэтажный дом. Первый  этаж был каменный, второй был бревенчатым. Может быть я и вру, но это были первые воспоминания 3-х летнего мальчика. Отец работал шофером на легковой машине. Она была большая, чёрная. Наверно это была ЭМКА. Отец возил какого-то местного начальника. Но машина всегда стояла у нашего дома. Видимо отцу крупно повезло.
 После войны отец рассказал, что читал книгу Гитлера «Майн кампф». По-русски.  Книга лежала у начальника в «бардачке». Там, - говорил отец,- было написано какой город и когда немцы захватят. Я не думаю, что это могла быть «майн кампф». Но какую-то книгу на русском о сроках немецкого вторжения мой отец читал. Когда дожидался своего маленького начальника в своей ЭМКЕ. И это интересное свидетельство простого рабочего. Какой-такой перевод немецкой книги (не позднее мая 41) лежал в машине мелкого провинциального начальника? Явно, книга была не особенно секретной, иначе стал бы держать её на виду (ну, почти на виду) районный функционер. Такая мирная наша жизнь длилась ровно до 22 июня 1941 года. Отца призвали сразу 22. Он успел только сказать: «пробирайтесь в Ленинград, там безопасно. Туда немцы уж точно не дойдут». И исчез до 1947 года.  Я точно помню над нашим домом низко летели самолёты с чёрными крестами. И всё. Никаких других воспоминаний.
Мы добрались до Питера. На нашу голову. Никому, естественно, и в голову не могло прийти, что в сентябре немцы прорвутся к городу. Что их остановят только в районе Средней Рогатки. Это где-то недалеко от нынешней станции метро «Московская». Где мы с Татой купили маленькую квартиру, чтобы иметь где преклонить голову во время наших частых приездов в Питер. Война шла прямо на проспекте Сталина. Интересно, вождь мог бы покраснеть от стыда за свою стратегию. 
Светлое имя вождя быстренько убрали после речи Хрущёва в 1956. Проспект при Хрущёве благодарные потомки сразу переименовали (тогда ещё не забыли блокаду). Я хорошо помню, как сдирали таблички с именем Сталина. Проспект стал Международным, а потом плавно переименовался в Московский. Ряд чудесных изменений милого лица. Да и городу вернули его славное имя. Может бог действительно существует. Кто знает.
А мы, как и многие сотни тысяч несчастных наших мирных жителей, оказались в блокадном Ленинграде. Сейчас много чего пишут о причинах блокады. Не мне судить о действиях генералов. Но в истории войны написано, что Гитлер отправил в отставку командующего фронтом фельдмаршала фон Лееба (по-моему, в начале 42, а м.б. и в конце 41) за то, что он не смог штурмом взять Ленинград. 
Я могу записать только то, что видел 4-5-летний ребёнок. А видел я мало. Я же не знал, что люди могут жить в квартирах с электричеством, водопроводом, канализацией и отоплением. Что хлеб можно просто купить в булочной на углу. Что бывают на свете конфеты и пирожные. 
Я помню, осенью были сплошные бомбёжки. Сначала спускались в бомбоубежище. Потом, месяца через два перестали. Я помню, что артобстрелы считались не очень опасными. Я помню, за водой ходили на Неву, наверно к памятнику Петра1. Воду везли на детских (моих) санках, в детской ванночке. Мимо Исаакия, Астории и Института растениеводства. По Новому переулку (теперь Гривцова) до Плеханова (теперь Казанская). По дороге половина воды выплёскивалась. Я помню сосульки – они были очень вкусные.
Институт растениеводства теперь носит имя замученного в Советских застенках великого Вавилова. Сотрудники Института засвидетельствовали в своих воспоминаниях, что советские учёные сами голодали, но не тронули коллекции семян, собранные Вавиловым в экспедициях. В Питере всё-таки были люди, которые думали о будущем нашей страны. Конечно, это никак не мои воспоминания. Но такие факты о героях-учёных греют душу.
А мы спаслись в голодную зиму отчасти благодаря деду. Он собирался сделать ремонт. И купил большой белый матерчатый мешок обойного клея. И несколько бутылок олифы. Клей тогда делался отсталым способом из отходов производства крахмала. А олифу приготовляли из кубовых остатков при рафинировании постного масла. Бабушка Эстер пекла очень тонкие лепёшки из этих как бы сказать ингредиентов. Я точно помню, белый мешок с клейстером продержался почти до весны. Таял, но постепенно. Ещё были у запасливого дедушки папиросы «Звёздочка» с красноармейцем на пачке. Это был золотой запас. Папиросы меняли на хлеб. Дедушка отдавал свою пайку нам. Он умер в начале 42. От голода. И холода.
 Однажды мой молодой дядя Люсик, ещё школьник, обменял папиросы на зажигательную бомбу. И эту бомбу положил в нашу печку-голландку. Было очень холодно. Бомба загорелась и согрела печь. Но температура была слишком высокой, и толстенная чугунная дверца начала плавиться. И «поплыла». К счастью, не до конца. Так и осталась эта сюрреалистическая дверца в духе Сальвадора Дали до конца (или середины) 50-х. Тогда только в центре Питера установили паровое отопление.
В начале блокады с нами жила мамина сестра Соня и школьник 8-го класса Люсик (Иосиф Менделевич Игдалов, доктор наук, академик АН УССР, один из главных разработчиков ракет СС-18, СС-20).  Соня поступила В ЛИАП (И-т авиаприборостроения). Институт эвакуировали на Большую землю (наверно, зимой). 
Сонины однокурсники лихо записали в студенты восьмиклассника Иосифа. Ребята эвакуировались в Алма-Ату и спаслись. А ведь не запиши в студенты тощего придурка, который меняет хлеб на зажигалку, может и не было бы у СССР ракет СС-20. «Сатана» по классификации НАТО. Взрослые дети старого Менделя, Абрам и Моисей были мобилизованы сразу в июне. Абрам Игдалов, бравый мичман, кончил мореходку. Служил в торг-флоте. В 1940 -41 ходил в Гамбург. Они возили туда хлеб для Вермахта. На выданные морячкам валюту  (рейхс-марки) Абраша покупал деду подарки. Сначала это был электро-патефон, который, к слову, я нещадно крутил уже после войны. Иголок, правда, не было. Делали деревянные. Из спичек. Маленькое примечание: электро-патефон не был электро-радиолой. Просто там стоял моторчик на 78 оборотов. Не надо было крутить ручку. Т.е фрицы тоже не особенно соображали тогда по части электронных усилителей.
Другой подарок был более идеологизированным. Это был 3-х ламповый приёмник «Телефункен». Шкала УКВ начиналась с 16 метров. Сразу в начале войны Телефункен у нас конфисковали. Выдали расписку. Трудно в это поверить, но после войны, когда мы вернулись из эвакуации, приёмник нам вернули. И приёмник сразу заработал как миленький. Это после блокады, обстрелов, бомбёжек, холода и холода. Это после того как от голода умерло по официальной статистике 1.200.000 человек, а по другой официальной же статистике только 800.000. (Подумаешь четыреста тысяч – кто считает). Другое дело техника. Здесь контроль и учёт поставлен был не как-нибудь. Ведь не только сохранили. Но и условия хранения соответствующие были подобраны. Температура и влажность. Если бы 4 года приёмник валялся в холодном и влажном сарае, то вряд ли то, что от него осталось, заработало бы. Сколько народу нужно, чтобы переписать все радиоприёмники, организовать отапливаемые склады, охранять от населения и т.д и т.п. На какие мысли наводит этот фактик? То-то и оно. Кстати, последний рейс Аркадия был в июне 41. Так мне сказала бабушка.
Мичман Игдалов служил в Кронштадте. Он несколько раз приезжал к нам на побывку. И каждый раз привозил маленький вещмешок с продуктами. Там был и шоколад. Вот этот шоколад я до сих пор помню. Тогда, конечно, я не понимал, что к чему. Только потом мне бабушка рассказала. Матросы просто собирали своему товарищу посылку домой. Они знали, что старики и дети подыхают с голоду. И они отдавали часть своих пайков. Просто по дружбе. Я помню, в вещмешке не было хлеба. Ни разу. Видимо хлеб моряки не могли отдать. Самим не хватало. Мичмана Аркадия Игдалова убили немцы поздней весной 42. В Кронштадте. А второй брат, Моисей, попал в пехоту. Его убили немцы в 1943, где-то на Украине. Светлая им память.
Я всё-таки мало что помню про блокаду. Зима была длинная. Суп гороховый я помню точно. Всем давали по три горошины на тарелку. Мне, ребёнку, полагалось 7 (семь) штук.  Дуранду (жмых от подсонечника) помню точно. Тонкие и белые оладушки из обойного клейстера очень хорошо хрустели. Это не для красного словца. Они действительно были белые. Очень тонкие. И хрустели. Весь вопрос, были ли они съедобными.
 Как хоронили деда я не помню. Я помню лёд на окне. Дом был старый. Подоконники были большие. Больше, чем полметра. Точно помню, весь подоконник был покрыт льдом. Такая ледяная горка. Сверху совсем тонкий слой льда. У подоконника примерно полметра. И лёд немного свисал вниз. Во льду мне вырубали ступеньки. Так у этого окна я «гулял». Весенние воспоминания веселее. Я помню с соседом Нёмкой (лет 6 было соседу) мы отправились к Казанскому собору собирать фантики. Это точно. Была весна. Тепло. И были фантики под остатками снега. Конфет не было. А фантики были. Мы проболтались долго. Когда мы пришли домой с фантиками, бабушка обрадовалась. «Я думала, вас съели». Эту сцену я помню точно.
Нас эвакуировали 27 июля 42. Видимо собирали детей, что остались живыми. И родителей заодно. Нас везли на катере (может и на барже, на буксире) – кто его знает. Но мне помнится, что на военном катере. По-моему, даже пушка стояла на носу. Весь маршрут был от мыса Осиновец до Кабоны. Это километров 20-30, не больше. Я тогда не знать не знал, какой-такой Осиновец. 
Но само путешествие очень даже запомнилось. Красиво. Солнечный день. На небе самолётики. Очень маленькие. Стреляют зенитки. На небе облачка разрывов. Красота. Чего ещё мальчишке надо. (Я потом работал на Ладоге в гидрохимических экспедициях, эти места хорошо знаю. Красивые, доложу вам, места). 
Приехали в Кабону. Кабона оказалась большой железнодорожной стацией. Я думаю, нас сразу погрузили в теплушку. Там мы и жили. Помню, мне попадало, чтоб не шлялся по путям. Поезд отправился только через несколько дней. А дальше совсем плохо. Бабушка меня дня три била смертным боем. Дело в том, что нас стали хорошо кормить. Давали большие солдатские пайки. И ленинградские дистрофики накидывались на еду. И умирали от заворота кишок. На таких мы насмотрелись. Очень орали перед смертью. У бабушки не было выхода. Как она могла оторвать молодого зверёныша от такого обеда. Никак. И она метелила меня, сколько сил хватало. Тем и спасла мне жизнь. 
Нас привезли на Урал, недалеко от города Молотова. Мы жили в посёлке Верещагино. (Интересно, не оттуда ли наш большой художник Верещагин). Нас встретила мамина старшая сестра Аля. Она была эвакуирована из Москвы раньше нас. Видимо, в конце октября 41-го.  Там мы жили в большой бревенчатой избе. Дали целую комнату. На две семьи. Что по тем временам было совсем не плохо. Местные жители нас называли совсем в духе Лескова: «выковыренные». Такая транскрипция слова «эвакуированные» устраивала всех. Там мы жили просто как в раю: полно еды, крыша над головой и никаких бомбёжек. 
Отец тем временем от Ленинграда пешком дошёл до Москвы. Месяца за два. Это 700 километров по прямой.  Отцу повезло. Его часть оказалась с внешней стороны кольца.  Основным оружием на этом этапе борьбы оказались сапоги. Даже достать простые кирзовые прохоря были большой удачей. Выигрывал в том марше тот, у кого были сапоги. Кто отстал, тот пропадал. 
Отец не рассказывал про войну. Вообще, наши солдаты про войну старались не говорить. Даже поддавши. (Только полковники, морда которых не влезает в телевизор, вещают по ТВ о подвигах советского народа). 
Это то, что я вытащил из него за много лет. И стараюсь пересказать как можно короче. Наши довольно скоро выяснили, что попасть к немцам в плен было почти равносильно смерти. Особенно еврею. Рассказали люди, которые попадали в плен. И бежали к своим, т.к охрана временных их лагерей была довольно хреновая. Фрицы были уверены, что схватили бога за бороду и особенно не старались с охраной. Всё равно наши будут, никуда не денутся, рассуждали юбер-менши. В лагерях для военнопленных был настоящий голод. И дизентерия. И охрана стреляла через колючую проволоку, чуть что не так. Так что лучше было подыхать со своими. Отсюда и сапоги. 
До Москвы они дошли примерно за два месяца. И даже за Москву. Их отправили на переформирование. И они смогли малость отдохнуть. Тут мой отец и стал Николаем. Боец Филановский, - спросил старшина на плацу – тебя как звать, батя. Отец был с 1911 года, а все солдаты с 21-22. Поэтому он стал «батя». Касриэль, - доложил солдат. -Это хуйня - так не бывает.  Будешь называться Коля. Так и написано в воинском билете: Филановский Николай Иосифович, русский. 
Мои сведения об отце на войне, увы, довольно бессвязны. В своё время не догадался спросить. А сейчас уж не спросишь. Видимо, отец воевал в пехоте до 42. В 1942 начался ленд-лиз, появились первые «Студебеккеры» и «Додж – три четверти» (3\4 тонны– это грузоподъёмность). Отец сел за баранку. Бензин был, как сейчас говорят, в дефиците. Он как-то помянул, - знаешь какое наказание полагалось, если ты пролил при заправке бензин на землю?. Я не знал. Тогда он ответил на свой вопрос сам: «расстрел на месте. И расстреливали тут же, не отходя от кассы», невесело усмехнулся он. А вот за неисправность машины не очень наказывали. «Знаешь, сколько километров машина должна была пройти до списания? Нет, не 100000, не 50000. Норма была 7000 км. И только редкие машины укладывались в этот норматив. Часто почти новую, но добитую машину бросали на дороге. Дороги-то ведь не асфальтовые были на той войне.
Ну а летом 42 все красноармейцы в полку, где служил отец, поголовно стали членами партии - ВКП(б), если кто не знает. Как-то он за бутылкой объяснил всю эту не такую сложную механику. Моему дяде Павлику (Пинхусу) Игдалову, который тоже чудом вернулся живым. А воевал рядовым с октября 41 по 46 включительно. Я сидел, навострив ушки. Жалко, что тогда не записал.   Вкратце дело обстояло так: солдат собрал старшина (не политрук) и раздал анкетки. «Значит так: это дело добровольное. Надо заполнить к обеду. Кто не заполнит – штрафбат». Интересно отметить, что все красноармейцы анкеты заполнили в срок. И все сразу стали членами партии ВКП(б).
 Может, я и не прав, но мне кажется, что такая торопливость была вызвана обстановкой на фронте. Летом 42 немцы заняли пол-России, бои шли на Волге. Шансы наших удержать фронт были плохие. Коммунисты знали, что в немецком плену членов партии, точно так же, как и евреев, расстреливали сразу. И придумали хороший, по их мнению, выход. Как писал Честертон: где умный человек прячет зелёный лист? И писатель отвечает на свой риторический вопрос - конечно в лесу.  Так и здесь: где спрятать членов партии, если что? Я нигде про это не читал, но думаю, массовый приём в партию солдат летом 42 не этими ли опасениями был вызван? 
Помпотех Таткин
Мне трудно восстановить хронологию. Поэтому в моём рассказе явно есть неувязки. Одна из них получилась в истории про помпотеха Таткина (помощника командира полка по технической части). Дело было в том, что американцы ЗИП автомашины комплектовали кожанкой. Импортной, между прочим. Помпотех как-то подошёл к машине отца. Наверно, какой-никакой диалог и состоялся. Как говорят на новом русском языке – типа того. «Эй, солдат, меняемся кожанами?». И солдат, без всякой задней мысли, тут же сменял импортный предмет гардероба на родной. Родной-то был на подкладке. Хотя и поношенный, но очень даже ничего. К слову, я эту куртку донашивал в школе.
Помпотех запомнил солдата. Отец был к тому же хорошим механиком. При первой же возможности он перетащил солдата в «летучку» - машину для ремонта техники. Потом отец много раз говорил, что помпотех Таткин фактически спас его. Поскольку жизнь солдата на передовой просто ничего не стоила. Летучка располагалась в нескольких сотнях метров от передовой. Отец характеризовал эту их позицию только одним словом – это был ТАШКЕНТ. Видимо, таким представлялся нашим солдатам глубокий тыл.
И в этой команде отец провоевал до конца войны. Они должны были вытаскивать повреждённые танки и орудия с поля боя. За что получали свои медали и ордена. Работка та ещё. «Но спали-то мы в машине, не на снегу». Опять-таки, даже когда кто из солдат получал ранение, старались не отправлять его в медсанбат, а оставляли у себя. Отец прошёл всю войну без единого ранения. Везучий был. Но получил тяжёлую контузию. От которой после войны быстро умер - что там говорить.
Когда отца контузило, его оставили в машине. Работу за него делали друзья. Такие люди были – отец их часто вспоминал (но редко переписывался). Наверно, это было году уже в 44, а может и в начале 45. Чтобы солдату удобнее было лежать, ему подложили так сказать для комфорта какую-то шубу, не шубу – а целый паланкин из мягчайшего меха. И, говорил отец, недели две я прямо жил как какой-нибудь командир и воинский начальник. А потом был вроде как смотр. Помпотех привёл смотреть на нас какого-то толстого деятеля в полковничьих погонах. 
Единственное, что заинтересовало этого полковника в нашей хорошо оборудованной мастерской на колёсах, это была моя шуба. Ну тут Таткин и расстарался. «Правда, они спросили у меня разрешение посмотреть мою подстилку. А она, конечно, после моей солдатской задницы выглядела прямо сказать не очень». Но, видно, очень товарищу полковнику пондравилась. 
Наши тут же её бензином отмыли, благо бензина в то время уже было завались, завернули в чистую ветошь и помпотех презентовал её важному визитёру. Помпотех потом отцу руку жал: спасибо, солдат, выручил». А отца за такой подвиг какой-то медалькой наградили. По-моему, «за боевые заслуги». Это живая история. А шуба оказалась собольей. Так сказал потом отцу помпотех. А бате это уж совсем всё равно. Соболья так соболья, жалко только, что из-под зада вытащили, спать уж больно мягко было.
Ну и несколько историй отца, которые он иногда за рюмкой вспоминал. Это когда они с Павликом чего-нибудь праздновали. Одна история о героизме советского человека. Наверно, эта история случилась далеко до конца войны, м.б. году в 43. Поскольку дело было на Украине. Их полк отвели, может, для переформирования, может, и для каких-нибудь неизвестных солдатам целей. Во всяком случае, они стояли в хорошо оборудованном лагере. Ну и появились строгие штабные проверяющие. «Которых, Пиня (это Павлику), я что-то не видал на «передке».
И такой обтянутый ремнями штабной майор, форма с иголочки, проходит таким гоголем по плацу. И что он видит? На плацу стоит вроде как солдат, одетый в немецкий офицерский френч, фрицевские галифе, хромовые прохоря в гармошку, и в нашей пилотке. На груди у этого военнослужащего висит «шмайсер», на пузе болтается кобура с «вальтером». Весь обвешен гранатами. А мы все стоим вокруг и ждём какое сейчас будет кино. Что кино начнётся, никто не сомневался. Народ-то знал, на кого штабист нарвался.
Майор натурально остолбенел, видимо просто потерял дар речи. Но ненадолго. Дар речи он, как говорится, обрёл ввиду нарушения субординации. Тут и началось: «Как стоять, убрать фашистские знаки, так и не так, и туда твою не туда». Ну знаете, как оно бывает. Солдат стоит, курит, судя по всему, соображает. И как в хорошей пьесе Чехова отвечает старшему по званию неожиданной репликой.
Он говорит: «ложись». Видит, что майор не реагирует. Тогда солдат снимает с пояса гранату и бросает её (гранату) в бочку с водой. Бочка стояла рядом, солдат её давно приметил. Солдат нырнул ласточкой в канаву. Майор наконец сообразил, что к чему. И нырнул следом. 
Бочка грохнула как большой петергофский фонтан Самсон. Солдат отряхнулся и пошёл своей дорогой. Офицера как ветром сдуло. Больше он не появлялся. Говорят, ему доходчиво объяснили, что он нарвался на легендарного разведчика, который только что вернулся из немецкого тыла и притащил на горбу важного языка. Отец несколько раз повторил, что тот солдат был еврей. И фамилию солдата называл, только я её позабыл. Какое отношение фамилия солдата имеет к эпизоду я не знаю. Но знаю, отец был храбрый солдат, но не психованный. Поэтому и восхищался, как разведчик отшил этого мудака-штабиста. Они с Павликом несколько раз повторяли, чем ближе к «передку» (переднему краю), тем больше начальство становится ласковым. 
Конечно, мои записи никак не тянут на цельную картину войны. Что запомнил, то и стараюсь пересказать. Отец не любил свинину. Казалось бы, вполне понятно почему. Но эта его нелюбовь никакого отношения к иудейской религии не имела. Они наступали где-то в Прибалтике. Или уже в Польше. И снабжение как обычно бывает в таких случаях, было организовано плохо. В летучку расторопные солдаты бросили свиной окорок. И хорошо сделали. И целый месяц солдатики лопали одну свинину. И ничего больше. Т.е вообще ничего. И после этого, сказал батя, что-то не тянет меня на поросятину. 
Ещё помню, к отцу приехал однополчанин, Иван. Откуда-то с Украины. Они толково отметили встречу. Ваня слопал копчёную селёдку. Всю, целиком. С кожурой. Бабушка потом упрекала солдатика за плохие манеры. Отец терпел-терпел, а потом и сделал внушение. «Зря Вы так, Эстер Самойловна, Вы что не представляете, какая у них там жизнь, на Украине? Он ведь рассказывал, у них вообще ни черта нету. Он ведь у себя на родине копчёной селёдки вообще не видал.» 
Командир полка, в котором служил отец, не был кадровым офицером. Он, казанский татарин, вроде, был начальником цеха на каком-то заводе там же в Казани. И полком он руководил как своим цехом. Очень обстоятельно и толково. «Приказы выполнял, но людей-то берёг. И всё у него получалось. И мы не только выполняли его приказы, а мы его любили. И по его приказу люди шли на смерть. Он был для нас БАТЯ». И отец твёрдо добавлял: «нам не нужны начальники умные, нам нужен начальники везучие». Вот такие бы слова да русскому богу в уши. 
 И забегая вперёд, могу добавить один небольшой штрих, для характеристики, какой у отца был командир. Когда война для отца кончилась, это в Праге, где-то 11 или 12 мая, полк выстроили, чтобы зачитать последний приказ. Когда церемония кончилась, полковник спросил: «У кого есть жалобы. Два шага вперёд». Выходит повар. Разрешите обратиться. Я вот воюю 4 года. И у меня ни одной награды. Как я домой поеду?
Ком-полка делает следующее: без слова он подходит к повару, отвинчивает со своего кителя орден «Красной звезды», привинчивает повару на грудь, и обнимает жалобщика. «Не боись, наградной лист заполним». Такой был командир.
А война шла к концу, наши шли к Берлину. Т.е наши ехали к Берлину. Со всем комфортом. Русские солдаты впервые за всю войну на американских Студебеккерах и Доджах 3\4 по немецкому автобану с песнями мчались к Берлину. Отец много раз повторял: «это вам не пешком топать», хотя сам-то (примерно) с конца 42 воевал за баранкой. Видимо, ноги ох как помнили о первых двух годах войны. Да и о финской в придачу. Да и о Ташкентской не забыли.
Я запомнил два рассказа отца, которые по датам не совпадали. Один рассказ о встрече на Эльбе. Второй о боях в Праге до 11, а то и 12 мая. Но выручил интернет. Я посмотрел про встречу на Эльбе. Там написано, что это событие произошло 25 апреля, а войска 1 украинского фронта повернули на Прагу в первых числах мая. 
Итак, Эльба. Отец был одним из шофёров, которые привезли советских офицеров на встречу с американцами (и англичанами?). Во-первых, отец помянул вскользь, что западные войска перешли реку. Он говорил: «был приказ: перед вами противник. Занять позиции на берегу реки.» Какой-такой там противник, никто не разбирался. В два счёта выбили «противника» и заняли правый берег. А дальше пошла дружба народов. И вот что вспомнил сержант- шофер. «Надо же, нас, простых шоферов они посадили за столы. За столы.  На столе была скатерть. Скатерть. Чистая, матерчатая (или клеёнка, забыл уже). И белый хлеб от пуза. Подошёл такой, вроде официанта, дал книжечку. У них там в столовой было меню. По-американски мы не уха ни рыла. Что и объяснили простыми русскими словами. Тогда привели русского, в американской форме. Этот по-нашему извинился, сука: виски вам не предлагаем, вы ведь за рулём. Нам зато внятно прочитал меню: там было два супа и три вторых на выбор. Это солдатам-то. Мы белый хлеб получали только 1 мая и 7 ноября». (математика даёт нам итог: 2х4=8, т.е. солдаты Красной армии видели белый хлеб 8 раз за 4 года; это я рассчитал, не отец). Отец продолжил (он это Павлику рассказывал за бутылкой, не мне) «два супа и три вторых. Солдатам. Нет, никогда им нас не победить. Кишка тонка». Это было в конце апреля.
Он как-то обмолвился, если бы не эти мудаки-политики, мы бы дошли и до Англии, и до куда угодно. Нашу армию было не остановить. Уж больно хорошо было всё налажено в конце войны. Ну, может немцы, если б у них осталась техника, могли что-то сделать. Те воевали. 
«Особенно удивительно, когда попадаешь к фрицам в окопы, там дорожки песком посыпаны, блиндажи в три наката. И по бокам дорожек бордюрчик из обломков кирпича.» Так выглядели по свидетельству очевидца немецкие позиции в апреле-то 45. И насчёт немецкой техники. Отец видел немецкие реактивные самолёты на аэродроме. Стояли новенькие самолёты без пропеллера (м.б Ме-262,) с блестящими дырками сзади (видимо он имел в виду дюзы). Дюзы даже не обгорели. У фрицев просто не было бензина. Такие наблюдения отца о Германии 45 мне запомнились.
«А в начале мая всех посадили на грузовики (Студебеккеры). И повезли обратно, на восток». Солдаты говорили: «везут в Японию». Эти слова отца я запомнил; не сильны были красноармейцы в географии, ох, не сильны. А привезли солдат в Прагу. Там была страшная война. Воевали против немцев, да и русских, из армии Власова. Те воевали до последнего. Понимали, что ждёт русских в русском плену. Уличные бои в Праге шли до 11, а то и 12 мая. (Я прочитал, что какие-то власовцы воевали на стороне Красной армии. Но отец твёрдо помнил, что власовцы воевали против). Зато потом наступило золотое время. «Никогда к нам народ так не относился. Только и слышно было «Братушки». Иначе и не называли.» Видимо эти полгода-год были самым счастливым временем в жизни отца. Ну я помню ещё к отцу в гости приехали два чеха. Обнимались, пили водку, звали в Прагу. Отец так и не собрался поехать за границу (шутка). Кто б его пустил. 
Ну, и мой отец не был бы самим собой, если б не запомнил из всей страшной бойни последних недель в Праге совсем уж негероическую историю. Это был рассказ о том, как человека обидели. «После Победы народ малость расслабился. Наш ком-полка завёл себе тройку лошадей на выезд. Красиво это выглядело. Полковник на тройке (не на Виллисе) обходит свои владения. Что-то такое в этом было былинное. А может просто полковник сам был деревенским, вспомнил свою молодость. Мог себе позволить. А за конями присматривал пожилой боец Миронов. (Фамилию я запомнил точно). Миронов был то ли татарин, а скорее он был мордвин по национальности. Известные колдуны эти мордвины. Так вот, полковник чем-то обидел Миронова. И Миронов заколдовал коней полковника. Он у ворот положил какие-то щепочки, пошептал что-то своё, по-мордовски. 
И всё. Кони лихо бежали по двору. А когда добирались до ворот, то на дыбы и вставали по стойке смирно. И со двора никак не могли выбраться. Пришлось полковнику извиняться перед солдатом. Тот помолчал, пошёл к воротам, сел на корточки, чего-то поколдовал. Всё, теперь можно. И тройка с гиканьем унеслась со двора.»
 Как-то так наглядно я себе представляю эту картинку. Такие истории отец рассказывал, а вот про бои и подвиги что-то я не помню. Да и другие солдаты про подвиги не рассказывали. Вообще. В основном, где и когда удавалось нарезаться. А про подвиги у нас в НИИ повествовал только начальник кадров полковник Павлов и начальник секретного отдела полковник Лебедев. Они оба «ковали победу в тылу», как издевательски припечатывали фронтовики этих жуликов. Ещё помню, про них говорили «в Ташкенте партизанили». 
Остаётся добавить, что отец «пропал без вести» в 1943 году. Понятно, что такое «пропал без вести». Убит, попал в плен, дезертировал. Понятно тем более, что отец никуда не пропадал. Просто ошибка (ошибка ли?) писаря. Семье солдата полагался аттестат. По нему платили семье деньги. Солдат пропадает – деньги перестают платить. Экономика должна быть экономной. По книгам, таких «пропавших» был 1 миллион. И тут есть о чём подумать. На солдатах, на своих, экономили, падлы.
Отец появился внезапно в 1947 году. Солдат особенно не торопились демобилизовать. Он приехал днём, в руке чемодан (крашенная фанера). На горбу вещмешок. Пилоточка набекрень. На руках 5 пар часов (оказались – штамповка, ремонту не подлежат). В чемодане был смокинг. Его отец носил на работу. В гараж. С прохорями в гармошку. Сносу не было смокингу. Лоснился, правда, немного от солярки. Материал, видно, был хороший, довоенный - альпака. Что это слово значит, я точно не знаю, но слово с детства запомнилось.
В вещмешке у отца были деньги, накопленные за столько-то лет службы. Довольно много бумажек. Тогда же в 1947 товарищ Сталин устроил денежную реформу. И солдатские деньги пропали. Ухнули в прорву строительства коммунизма в одной стране. И ещё один момент. Очень суровый. На работу в 1947 году демобилизованному солдату почти невозможно было устроится. Все места были заняты. Деятелями, которые «ковали победу в тылу». И солдатам ничего не досталось. Я помню отцу предложили работу в ГТО –городском тресте очистки. Дерьмо возить – лучше работы не нашлось. Отец помыкался, и нашёл работу в какой-то шараге в Лахте. Это от Сенной на трамвае «американка» до Финляндского, а там на паровичке, как Ленин. Тогда ещё никаких электричек и в помине не существовало. Целое путешествие.
 И ещё я помню. Товарищ Сталин отменил плату за ордена. Во время войны и пару лет после неё военным платили деньги за ордена. Наши, отец и Павлик, вернулись с фронта как говорится: вся грудь в орденах. И получали, говорят, довольно приличные деньги.   И тут внезапно вместо денег – большое кремлёвское спасибо. Я помню, наши страшно напились, материли вождя на чём свет стоит и махали кулаками. Павлик даже остался ночевать. А утром, трезвые и смирные потащились на работу.
Отец в 6 часов выбирался из дому и только поздно вечером возвращался. У него была «своя» машина – немецкий Опель-Блиц. Эта такая трёхтонка с рогами. Перед кабиной были такие штыри с деревянными шариками на концах. Видимо, ограничители габаритов, или может фрицы поставили эти рога для утешения таинственной германской души. Кто знает. Во всяком случае рога[Б1] -то и запомнились. Машина была старая. Отец половину времени проводил под машиной. Пытался починить. И чинил. Иногда Павлик помогал. Всё-таки слесарь 6-го разряда. Тоже кой-чего понимал. Я помню, отец летом иногда брал меня с собой. Помнится, зелёный дворик, лопухи, в середине этот Опель-Блиц (блиц – это «молния» по-немецки). Отец возился с этой развалиной как с дитятей. И ездила эта с позволения сказать молния наверно до начала 60-х. Правила тут были простые –хочешь выжить, поворачивайся.
А дальше хуже. Отец заболел. Всё-таки 5 лет войны сказались. Ох, как сказались. И тяжёлая контузия. Отец получил пенсию 40 рублей хрущёвскими. Попробуй проживи на эти деньги. Отец и умер. Такая биография простого русского солдата. И ещё очень везучего. Так как, скажем, из сотни солдат 1922 года рождения с передовой живыми вернулись только 2-3. Это по официальной статистике. Да и другим солдатам приходилось не лучше.  А солдат Филановский вернулся живым.  И у отца ведь руки-ноги остались целы. Тоже везение. Но небольшое. Быстро умер. И не он один такой. У нас в НИИ старые солдаты редко доживали до 60. Умирали раньше. Одни политработники и вспоминали потом о своих военных «подвигах».
Одна история, связанная с отцом, засела у меня как заноза. Не хочется об этом вспоминать. Но чего уж теперь-то. Я учился классе эдак в третьем. Как-то вечером отец послал меня за вышеуказанным напитком. К нему в гости пришёл Павлик. Они увлеклись. Раздавались призывы: «Хаече (Хая, моя мать), тащи картошку на линию огня». Ну и не хватило. Магазин к тому времени закрылся. А у нас рядом с домом была пивная. В доме 34 по Плеханова, на углу Демидова. Такое примечательное место. 
В те времена продавали и на вынос. Я добежал до угла. Протянул красненькую (наверно это была тридцатка). И обернулся. На столе стоял обрубок человека. Без ног. На деревянной тележке. Там были приделаны подшипники. Чтобы мог катиться (к какой матери??). На груди у инвалида была звёзда Героя Советского Союза. Ему наливали. И передавали со столика на столик. Такая картина. Я засмотрелся. Продавец держал в руках бутылку. «Давай деньги, шкет». Я залопотал, что деньги я отдал сначала. До того. Понятно, что было дальше. И понятно, что ничего особенно хорошего. Только я не до того вечера, ни потом не видел, чтобы Героя Советского Союза передавали со столика на столик. Трудно объяснить советскую жизнь. Вряд ли и мне это удастся.