Борис К. Филановский

Закат империи для нас выдался вполне безоблачным.  Мне, скажем прямо, сказочно повезло. Нашу лабораторию разыскали деятели из Института электрохимии АН СССР (ИЭЛ АН). А по-простому, из Фрумкинского института. Фрумкинский институт был тогда одним из мировых центров электрохимии. Я знаю, о чём говорю. Потому что одно упоминание, что мы работали вместе с фрумкинским институтом, открывало дверь во многие лаборатории на Западе.
Академик Фрумкин, членкор Левич, и проф. Некрасов предложили принципиально новый инструментальный метод изучения кинетики сложных электродных реакций – метод дискового электрода с кольцом (ВДЭК).  Этот метод сильно упрощал трудоёмкую и муторную процедуру изучения кинетики сложных реакций. И время экономил. И давал дополнительные возможности. Которые раньше и не снились. И на Западе ничего похожего не было.
Конечно, кинетика сложных многостадийных реакций была никому на хрен не нужна. Но оказалось, что, скажем, технологию литиевых батарей без знания кинетики разработать почти невозможно. И получение стратегического никеля высокой чистоты (а также заодно и палладия) тоже было большой проблемой. Простой перебор вариантов (так называемый «метод научного тыка») не давал ожидаемых дивидендов при разработке новой технологии. Поэтому прибор разработки Фрумкина (и его школы) оказался нарасхват.   Москвичи сделали прототип. А нужно было разработать прибор. Название у нас было подходящее: Институт научного приборостроения (Научприбор). Ну они и приехали. Попробовать.
Тут был ещё один момент. На самом деле выбор москвичей не был таким уж случайным. У нас работал известный электрохимик Михаил Семёнович (Миша) Грилихес. Миша был талантливым теоретиком. Но даже не в этом было дело. Миша был представителем целой династии электрохимиков; четвёртое или пятое (как считать) поколение учёных. (В Википедии отмечено, к примеру, что мастер монетного двора Авенир Грилихес был автором одного из вариантов Геогиевского креста). Я думаю, репутация династии Грилихесов была не последним аргументом в пользу этого их выбора.
 Этот «прибор Фрумкина» был сложной машиной. Опыта у нас никакого. Да и ни у кого такого опыта не было.  И быть не могло. Поскольку если есть опыт решения новой задачи – то она (задача) не новая. И т.д. Тем более для фрумкинцев риск был небольшой. Советская верхушка, состоящая в основном из крестьянских детей, по-крестьянски уважала "науку".
Они даже марксизм считали наукой. И деньги на науку (не только на марксизм) отпускали немалые. А известно, что с госбюджета упало – то пропало. Максимумом неприятностей для Института электрохимии были бы вялые упрёки на заседании президиума академии наук. Как так получилось, что такие авторитетные учёные совершили ошибку. Не довели работу до практики в рамках согласованных сроков. (В переводе на нормальный русский язык этот упрёк может означать: зачем ты её поматросил и бросил). И всё. Никаких тебе братков – за базар ответишь, падла очкастая. И даже никаких откатов. Что вообще странно сейчас слышать. Диетические для научной работы были времена. Никаких тебе Чубайсов. Эдакий своеобразный антракт между сталинскими плановыми посадками и ельцинско-путинским полу- а то и полным криминалом.   
Мы взялись за эту задачу с энтузиазмом, если можно так выразиться. А выразиться наверно можно, т.к. задачка была интересная. И заняла она у меня лет эдак 15 сознательной жизни.  
И поработали мы с многими замечательными химиками. Нас курировали (а проще сказать опекали) блестящие химики школы академика А.Н. Фрумкина. По-простому говоря, это была сборная Союза по электрохимии. И они нас многому научили. Но у них не было опыта инженерной работы. Так что и наш опыт тоже пригодился. 
Ну чего стоит такой диалог. Приезжают наши москвичи. Во главе группы молодой профессор Плесков (автор монографии по электрохимии полупроводников, возможно первой в мире). Ему технологи задают вопрос: «какая точность биений на валу вращающегося электрода допустима?». Мы ожидали, что в ответ нам назовут более-менее обоснованную цифру, скажем 0.01-0.02 мм. Или совсем уж неприемлемую цифру - 0.08 мм. Получаем ответ (дословно): «с точностью до наших представлений». И ответ совершенно честный. Почтенный профессор абсолютно искренне сообщает нам своё видение требований к научному прибору. Он не знает, как будет использоваться его совет. Но его научная честность требует именно такой реакции на вопросы технологов. Согласитесь, что здесь трудно найти компромисс между научным подходом и простыми инженерными решениями. И тем не менее к компромиссам обычно приходили довольно легко.   
Теперь по порядку. Работа у нас началась сколько я помню году в 73. Разрабатывали мы ВДЭК лет 6 (это была трудная работа)– году в 79 окончательно закончили. Мы работали в содружестве с блистательной командой учёных школы А.Н. Фрумкина. Хочется помянуть добрым словом не только профессора Юрия В. Плескова. Замечательным химиком и просто славным человеком был Александр Б, Эршлер. Кроме всего прочего большим эрудитом был Александр Борисович. Вспоминается изречение великого химика Юстуса Либиха (или кого-то из его учеников). «Если человек утверждает, что знает химию, и ничего, кроме химии, не верьте ему. Не знает он химию». Прав был Либих - один из отцов немецкой химии. Он знал о чём говорил. 
Одно время главным в московской бригаде был профессор Михаил Р. Тарасевич. Если пользоваться современным русским, он был известным ‘авторитетом’ в химии. (Его замечательная книга «Химия углеродных материалов» много лет была настольным руководством для химиков). Он пытался руководить нами. Иногда ему это даже удавалось. Это был умный и активный человек. Вспоминается такой диалог. Я возвращался с работы поздно вечером. Ноябрь, дождь со снегом. Холодно и мокро. У самого моего дома на углу Литейного и ул. Жуковского мне навстречу неожиданно попадается московский проф. Тарасевич. -Добрый вечер, Михаил Романович-. –А ты, Борис, что здесь делаешь??-. Человек всё-таки сложное устройство.
Со временем вместо Тарасевича нами занималась его заместительница Галина В. Жутаева, автор книги на заграничном языке (это в то ещё время). Книга называлась: GV Zhutaev'a: "Silver", series "Electrochemistry of elements, ed. A Bard ". Это было хорошее время. Галина Викторовна потом помянула нашу совместную работу в своей капитальной книге: «летопись рода Жутаевых, М. 2017, стр. 135 и сл.» Галина В. была потомком славного русского рода. Тем не менее в её хронике нашлось место и для «безродных космополитов». 
Наконец эту телегу со скрипом и неизбежной руганью снарядили. Отправили все документы на завод в Гомель. И завод их принял (что само по себе целая история – это история с горячей картофелиной, которую перебрасывают из рук в руки. А она горячая и жжётся). Потому что им даром не нужна была новая техника. Ведь для завода внедрение новой техники означает только новые неприятности. И никакой прибавки к зарплате. Так остроумно построило цепочку внедрения новой технологии родная советская власть. То есть правила были так построены, что от новой техники никому (ни разработчикам, ни заводу) не достаются пироги да пышки. И всем участником только одни синяки да шишки.  
Инженеры завода знали технологию и имели солидный опыт в разработке и серийном выпуске электрохимической аппаратуры. И неплохо к нам относились. Только поэтому и согласились принять документацию. Ну и колбаса «любительская». Возили из Питера целыми «батонами». Или «буханками». (В Союзе не только самой колбасы, даже слова такого не было. Не было, сколько мне известно, даже названия для целой упаковки колбасы). 
Цена прибора была 12000 рублей. (Заметим, тогда официальный курс валюты в СССР был два доллара за один рубль – это был брежневский научно-фантастический курс). Только в Союзе требовалось несколько сотен штук. Нигде в мире такой прибор даже и не начинали разрабатывать. Я повторяю – это была уникальная разработка. И на то время СССР был монополистом. И мог заламывать цену. Фрумкинская научная школа была одной из ведущих в мире. И этот их прибор был одним из наиболее впечатляющих результатов их работы. Я совсем не примазываюсь к этой научной школе. Просто мне повезло - я оказался в нужное время в нужном месте. Характерный для того времени штрих. Академик Фрумкин даже заявку на патент не подал. Идиллические были времена. 
Для сравнения можно привести простой пример. Нам в Тель-Авивском университете понадобился прибор для реализации метода А.Н Фрумкина. Сейчас-то этот метод стал одним из основных в электрохимии.  Такие приборы выпускают ведущие мировые фирмы (кроме России). Мы заказали прибор в США (это не реклама, поэтому название фирмы я не привожу). За всё про всё они запросили с нас побольше сорока тысяч зелёных. Конечно, таких денег мы не нашли и работаем по принципу: сапожник без сапог. 
Я совсем не экономист. И не разбираюсь не только в тонкостях, но и в её «толстостях», если можно так выразиться. Но даже я понимаю, что в Штатах и Европе прибор бы с руками оторвали. Ну и дальше расчёт простой – общая потребность была на тот момент тысячи и тысячи приборов. Рубль, как известно, был тогда равен двум долларам (вообще-то это не шутка.  А если и шутка, то не моя). Дальше мы не будем всё на всё перемножать, теня кота за хвост. Но получается, что наши коммунисты-альтруисты (или наоборот) потеряли до хрена зелёных рублей. А то и больше. Это только на одной работе. Которой (работой) заняты были от силы 10-15 разработчиков. Ну и примерно в два раза побольше вспомогательных сотрудников.  
Никак не может быть, что мой пример совсем такой уж уникальный. Я уверен, что любой инженер может привести не один такой случай. Простая статистика на моей стороне. Ведь это была огромная страна, в которой работало много знающих людей. О ответственных. И здесь бросается в глаза один забавный момент. Речь идёт о ‘бескорыстии’ наших вождей. Они просто обожали бросать деньги на ветер. Любили члены ЦК помогать науке и не получать никакой пользы. Бескорыстно. Такие были эти своеобразные обитатели «башни из слоновой кости», которую так воспевали поэты-декаденты. А также, видимо, могли бы воспеть члены ЦК КПСС. А не воспели только из скромности. Вот она широкая русская душа в период строительства коммунизма в одной отдельно взятой стране. 
Но не надо думать, что жизнь в советском НИИ была сладкой. Это не была сладкая жизнь. Никаких молочных рек и кисельных берегов – руководство твёрдой рукой использовала коммунистический принцип всеобщей занятости. В соответствии со своими представлениями о полезном. Все были заняты. Всегда. И всегда не хватало времени для выполнения плана. Так как всё планировалось.  Все работы были расписаны по клеточкам подробнейших планов-графиков. И по каждому пункту необходимо было представить документ о выполнении. Это приводило к составлению невообразимого количества документов. Народ с увлечением и прямо-таки с энтузиазмом гнал туфту (надеюсь, термин "туфта" не нуждается в пояснениях). Если на мою беду термин туфта для части аудитории недостаточно репрезентативен, мы можем также использовать в качестве рабочего термина (но упаси бог не синонима) более популярный в наше время термин: фуфло. Не совсем академическая формулировка: гнать фуфло достаточно адекватно описывает деятельность такого исследовательского центра.
Там был ещё один момент. Документы надо было ещё и напечатать. Не научным же сотрудникам доверить пишущую машинку. И множительную технику. Вдруг самиздат напечатают. Для печатания существовали специальные машинистки. Это была закрытая корпорация под названием: «машбюро».  В машбюро всегда были огромные очереди. И борьба за место в очереди прекрасно описывалась в терминах гипотезы Чарли Дарвина о внутривидовой борьбе. Так как тогда документом назывался только отпечатанный (да часто и на кальке) в пяти экземплярах текст. На котором необходимо было получить штук десять-пятнадцать подписей. Чтобы никто из проверяющих не отвечал, если что не так. Система работала в ретро-стиле.  Это была система круговой поруки. Не иначе. Поэтому все всегда были по горло заняты. 
Но многие лопухи ухитрялись при этом ещё и работать. И работали вполне профессионально. И продуктивно. Судя по результатам.
Но я как всегда отвлёкся. Прибор мы сделали. Сдали заводу. Умные гомельские инженеры даже выпустили чуть не сотню приборов. И создали дефицит. К ним (и к нам) ездили кланяться вполне уважаемые профессора. И один из них, профессор Никулин из Казанского технологического института, купил прибор за свои личные сбережения. Это единственная в своём роде история. Причём подлинная. О которой я просто не могу не упомянуть. Не все в Союзе были жульвернами и вальтер-скотами. Далеко не все. 
А вот для сравнения я могу привести один диалог, который происходил в большом кабинете Минприбора, в Москве, на улице Огарёва, д.6. В начале 80-х. Одна дама, сотрудница нашего института была отправлена в Москву в командировку. Целью командировки было определиться с экспортом наших приборов. Наша дама попала на приём к заведующему отделом Минприбора по фамилии тов. Шкабардня. (Этот деятель впоследствии стал министром Приборостроения СССР). Я не присутствовал при этом заседании, но могу поручиться, что мой пересказ этого научного разговора достаточно точен. Уж очень этот диалог запал мне в душу. Сколько лет прошло, всё забыть не могу. Трудно забыть, согласитесь.
На вопрос представительницы института, какие приборы по мнению этого высокопоставленного чиновника могут представлять интерес для Запада, он ответил: «дорогая, вы что, не знаете о чём идёт речь. Из наших приборов на экспорт идёт только дождемер и ртутный термометр. Дождемер, дорогая – это ведро с делениями. Когда идёт дождь, ведро наполняется. По количеству воды судят о силе дождя. И всё.
А ртутные термометры на границе разбивают. Выливают ртуть (очень чистую). И используют эту ртуть в своей технике. Поскольку очистка ртути перегонкой в большинстве развитых стран просто запрещена. Так-то, дорогая Татьяна Сергеевна».
Он не загибал и не гнал чернуху. Так он считал. Совершенно искренне. И он был не одинок. Этот очень неглупый человек просто выражал общее мнение Союзного министерства.  Этому большому начальнику просто в голову не приходило, что в СССР могут сделать что-то толковое. В то же время в его же министерстве было достаточно готовых разработок, чтобы обеспечить безбедную жизнь этих одуванчиков на долгие годы. 
Этот Шкабардня стал министром при Горбачёве (см. Гугл). Понятно, когда такие диссиденты и антисоветчики становятся у руля, то советский корабль быстро тонет. Он и утонул в 1991. 
Несколько штрихов к портретам. Шкабардня был директором приборостроительного завода в Краснодаре. Завод выпускал вполне современные двух-координатные рекордеры. В Иерусалиме я пытался заказать такой прибор швейцарского производства. Наши не сразу нашли нужную сумму – прибор стоил дороже трёх компьютеров. А краснодарский стоил не дороже одного ПС. И уж никак не был хуже. А то и лучше. Сравнивали. Но в голове директора завода была одна мысль – Советы могут произвести только ведро. И ничего другого. 
И ещё один момент. В незабываемом 1990 были собраны все ленинградские приборостроители (и наши приборы) в здании ОКБ аналитического приборостроения на пр. Огородникова. Ждали большого начальства. Приехал Предсовмина тов. Силаев. Часов в 11 вечера. Наши парторги к тому времени были уже тёпленькие. Поэтому объясняться с высоким начальством пришлось мне. Тов. Силаев оказался серым потёртым мужичонкой лет 50-ти. А может и 60-ти.Одетым в сногсшибательный серый костюм. И серую рубашку. Хотелось бы написать про серый галстук, но цвет галстука я не помню. Волновался.  Я рассказал о приборе. И увидел совершенно стеклянный взор.  Наш «диск с кольцом» был на ходу, К слову, та ещё морока, перевезти стационарный и довольно капризный прибор. И сходу заставить его работать. Я включил прибор. Продемонстрировал красивые кривые. Традиционно осведомился насчёт вопросов. Вопросов не оказалось. И возникло такое странное ощущение, что этот товарищ просто не понял, о чём ему рассказывали. Может я и ошибаюсь.
Но вспоминается и другой эпизод. В далёкие 60-е к нам в институт приезжал министр Минприбора Константин Руднев. Тот ещё сталинский сокол. О нём много мемуарной литературы. О том, какой крутой был мужик. Так получилось, что докладывать про нашу лабораторию пришлось мне – молодому инженеру. Какая-то была у начальства катавасия с командировками. Точно сейчас и не вспомнить. И я оказался один на один с высоченным седым министром. И неласковым. Я начал довольно сбивчиво рассказывать про наши работы. Меня поразило, с какой скоростью этот деятель разобрался в ситуации. Не только хорошо, но и быстро. Завидная скорость обработки информации. Мы потом долго обсуждали этот визит. И пришли к не очень-то оригинальному выводу. Может они и не очень хорошие люди. Но никак не дураки.
Но время идёт. И всё меняется. В соответствии с теорией Дарвина в борьбе за существование должны выживать наиболее приспособленные создания. То есть развитие должно идти от простого к сложному. А не наоборот. Прав ли был великий Чарли Дарвин в нашем частном случае? Или в здесь мы столкнулись с некими флуктуациями. Если сравнивать сталинского министра с горбачёвским. Поскольку сталинский уж явно обходит горбачёвского по части сообразиловки. Или вообще вся теория основоположника была совсем неприменима в стране победившего социализма? Эти вопросы ох как далеко выходят за рамки моей (довольно вшивой) компетенции. Возможно здесь требуется естествоиспытатель с квалификацией покруче, чем подозрительно похожий на Карла Маркса заросший бородой по самые глаза англичанин Дарвин.