Борис Филановский

Вообще-то мы её не спасали. Наши ташкентские друзья-химики, с которыми мы вместе учились, часто приезжали в Питер в командировку. Привозили лакомства: жёлтые дыни, прозрачный виноград, зелёную редьку, белый лук, красную редиску. Весь спектр. Или, скажем, большую его часть. И это в далёкие 60-е. Когда из фруктов нам доставалась только картошка по 10 копеек. Половину из которой выкидывали. Оставалась только съедобная. Но довольно подпорченная. И к празднику седьмого ноября апельсины из Марокко. На которых так прямо и написано: made in Jaffa (Israel). 
Не зря говорили, что Ташкент – город хлебный. И так мне захотелось побывать в ташкентской земле обетованной. Я и заикнись, что, мол, не худо было бы затеять какую-нибудь совместную разработку. Я в те поры, да и всю остальную питерскую жизнь, работал в КБ приборостроения, которое преобразовали потом в НИИ научного приборостроения.  За этим длинным фасадом скрывалось несколько небольших строений на Петроградской. Мы разрабатывали и выпускали кондуктометры-солемеры. Так что некоторый опыт разработки у меня был. Что именно предложить господам-ташкентцам я, конечно, не знал. Но врал, что всё, что им потребуется, будет разработано. Нашим я врал, что могу договориться и привезу финансирование. Былинные времена. Наши даже не спросили какие-такие у меня с Ташкентом есть шуры-муры. А мой ларчик на диво просто открывался. Наши студенческие друзья настойчиво приглашали приехать к ним и наладить какую-нибудь совместную работу. Мне-то казалось, что всё это пустые разговоры. Ан нет, наши восточные друзья были людьми серьёзными. До какой степени деловыми, я даже представить себе не мог.
И поехал я наобум святых. Поселили меня в шикарную гостиницу «Ташкент», в научно-фантастический с портьерами 3-х местный номер. Это в те-то времена. Когда и шестиместный для простого инженера был абсолютно недоступен. Это был такой развитой социализм. В смысле, ночуй где хочешь. Но это была такая волшебная страна. Ташкент, одним словом.   И всего-то моя персона обошлась в 20 литровую бутыль дистиллированной воды. Это был такой ченч, или, точнее, бартер. Или бозари, говоря по заграничному. Ну, как цыган продавал лошадь. То есть меня. Я стоял в углу и улыбался. Такой не совсем искренней улыбкой. И переступал с ноги на ногу. Этим моё участие и ограничилось. А вот мой ташкентский друг Рудик Х. сделал але-гоп и решил задачку.  
 - Вот к нам приехал из Ленинграда молодой аксакал. И мы просим его поселить у вас, бабай.
-Ассалям, - спросил пожилой джигит за стойкой – эта, наверна вы есть Рудик-оглы.
- Допустим, я и есть Рудольф-оглы. Джигит приехал, понимаешь, старый хрен. Поселить надо. А то замёрзнет. 
В удивлённом Ташкенте было -10 ^оС. Раз в 7 лет. Специально для меня придумали, муслимы. Чтоб не перегрелся, случаем.   Ну, они сторговались на бутыли с дистиллятом. И меня торжественно поменяли. Возможно, впервые в жизни я представлял собою некоторую ценность. Впрочем, небольшую.
Маленькое отступление. Наши товарищи в Ташкенте имели вес. Рудик был просто «золотая молодёжь». Но с золотым сердцем. Он происходил из семьи одного из начальников ГАИ Узбекистана. Папа Михаил Тигранович был объёмистый румяный аксакал. И очень умный. Они жили в небольшом домике с садом. В центре города. Рядом с оперным театром. Жили себе, не тужили. Пока не началось знаменитое «узбекское дело». Тогда румяный Тиграныч внезапно разочаровался в своей деятельности главы автомобильной инспекции. И сменил профессию. Заодно и место жительства. И в городе Таллин появился скромный продавец мяса. Не ждал, пока все его сослуживцы пойдут по этапу. Это был очень умный человек. Но я сильно забегаю вперёд. Пока речь идёт о эпохе развитого социализма. Наверно не без папиной подсказки Рудик направил меня в НИИ почвоведения.
А дальше понеслось. В пригороде Ташкента, в Орджоникидзевском районе по дороге на Чирчик был НИИ почвоведения. Мы пили чай в беседке, увитой виноградом, где внезапно умер Лал Бахадур Шах, премьер Индии (или Пакистана, точно не помню). Химикам нужно было измерять Голодную степь (не всю, впрочем, только почву). Дело в том, что при Хрущёве оросили поля этой неприветливой земли. А сброс воды сделать не успели. Прекратилось финансирование. Поскольку Хрущев был внезапно смещён. За волюнтаризьм. И вода сама решала задачку с бассейном и двумя трубами. Только труба была одна. Вода наливалась, испарялась. (надо сказать, что в Ташкенте не всегда бывает -10). А соль оставалась. И через несколько лет эта земля должна была превратиться в такыр (солонец). И стать пустыней. Но Москва не верила слезам Ташкента. Нужны были объективные данные мониторинга. Иными словами, нужен был солемер. Которым и был наш прибор. Только надо было кой-чего доделать. И, главное, разработать метод контроля солесодержания, пригодный именно для этих почв. Это была скорее химическая задачка с приборным уклоном. Главной целью было определение губительных для растений сульфат- и хлорид- ионов. Задачка была не такая простая. 
Все эти определения, конечно, делались и до нас. Но солидными методами начала Х1Х века. Один анализ требовал примерно сутки достаточно квалифицированной работы. А прибор, который сейчас назвали бы экспресс-анализатор мог всё это сделать за 5-10 минут. (По-узбекски потом это наше изделие получило гордое название «Тезюрар машине», что значит – быстрый прибор). Но это была длинная работа. За которую господа ташкентцы отвалили нашей конторе хорошие деньги. Увы, безналичные. Так что я к своему удивлению попал пальцем в небо. Ну, то есть с точностью наоборот. Хотел было прокатиться за казённый счёт (ну и привезти нашим в зубах хоть небольшой заказ), а нашёл большую и интересную работу. За которою нас представили к Госпремии Узбекской ССР имени Ходжи Насреддина. А может и Алишера Навои. Которую, естественно, не дали. Но всё по порядку.
Порядок требовал праздника по случаю. Но я был гол как сокол. Т.е кроме 2.60 в сутки у меня не было ничего. Я, наверно, кое-кому покажусь излишне меркантильным. И надо признаться, что так оно и есть. А выпить хотелось. Но в более интимной обстановке. В садике, например. На скамейке. На троих. 
И тут меня познакомили с чудесами ташкентской жизни. В ресторане «Бахор» \весна-узб, искаж\ подавалось вино «баян-ширей» по 78 копеек за бутылку. И вино «саяки» за ту же цену. Эти замечательные вина делали ссыльные крымские татары. Они были правоверные мусульмане, но Аллах был к ним снисходителен. И они привезли с собой лозу. Так гласит легенда. Лоза прижилась. В отличие от людей. Очень много ссыльных погибло в степи зимой. Кстати, я видел баян-ширей в Лондоне на Стренде. Продавалось вино за какие-то большие фунты. 
- И ни в коем случае не бери ничего кроме белого сыра, - учил меня мой армянский товарищ Рудик. Разденут, шакалы. 
Замечательный человек (да и химик не последний) Карим А. Сабиров только улыбался. Карим оказался большим дипломатом. Он одновременно был парторгом химического завода и членом совета мусульманской общины Ташкента. Причём без надрыва. Обе эти организации были в почёте. И никак между собой не конкурировали. Делаем одно большое общее дело. Собственно, это дело касалось переработки мака. По технологии, предложенной ещё великим Галеном. Но, тем не менее, достаточно эффективной. Мы с Татой об этом узнали много позже. После смерти Карима. Он умер в 40 лет после неудачной (или удачной, с чьей стороны посмотреть) операции аппендицита. Ташкент полон загадок. 
Поскольку спирт у наших химиков был с собой – праздник удался. Помню, меня представили зурначу Лёве (зурна – это такой струнный узбекский инструмент, а Лёва это такой замечательный еврейский человек). Вместе они являли собой дружбу народов. Лёва исполнил народную песню: «Что я имею, что я имею\\а я имею ровным счётом ничего\\. Пел он задушевно. Ему хотелось верить. И я верил. Там были ещё какие-то сильно поддавшие светло-коричневые люди из Ливана. 
- Мы учимся здесь недалеко в одной международной школе. Там же и общага -. По-русски они говорили так, что многие москвичи могли позавидовать.  
Мы с ними подружились, и должны были вместе пойти по жизни. Но потерялись. По дороге в гостиницу. В гостиницу меня не пускали. У дверей отеля толпились люди. Дверь была на замке, как граница СССР. Ситуация была тревожная. И тогда Рудик Х. применил запрещённый приём. Он на чистом иностранном языке закричал: Их бин турист из США. На что швейцар выглянул наружу, покачал головой и укоризненно сказал ему: «Рудик, где это ты успел так навеселиться» (это был какой-то мелкий чин, не выше сержанта, как мне объяснили мои ташкентцы). И пропустил в чертог. Так мы проникли в святыя святых, то есть в валютный бар, где и допили казённый спирт. Праздник удался.
А дальше пошла работа, т.е сплошная проза жизни.  
Бухара
Работа по изучению почв Голодной степи нашим методом развернулась самым неожиданным (для меня, во всяком случае) образом. Все узбекские лаборатории захотели иметь что-нибудь похожее. Причина оказалась вполне прозаической. Аналитики работали как при капитализме (это называли сдельной оплатой). Они за месяц делали 20-25 анализов. А экспресс-метод позволял делать эти 20 определений за день. Но расценки оставались прежними. Эту народную калькуляцию быстро освоили сообразительные узбеки. И мы стали желанными гостями узбекских учёных.
Но была одна загвоздка. Земля всюду одинаковая, но разная.   Мой шеф, известный физхимик профессор Борис Артамонов (БП, в народе), взял эту работу в свои руки. У него был опыт. Да какой. Он ещё до войны был замом по науке института прикладной химии (ГИПХ-а), что на Заячьем острове. Напротив Пушкинского дома. Молодой комсомолец. Кристальная биография: из крестьян, не был, не участвовал, член ВКП(б) с пелёнок и т. д.  Это потом, когда мы с ним познакомились поближе, он рассказывал. «Думаешь, мне легко было, когда шли чистки, вставать первым и каяться. Чистки-то шли по алфавиту. И только третий-четвёртый мог угадать, что на этот раз им от нас надо. Палишь в белый свет, как в копеечку. Никогда не угадаешь, в чём ты на этот раз виноват. И в чём конкретно сегодня ты должен бичевать себя. Бывало, человек начинает критиковать себя за левый уклон. И ошибается, т.к. в моде правый. И исчезает. Но меня бог миловал. А сколько людей попали в эту мясорубку. И каких. Академик Никольский, профессор Равдель, доктор Вольф Хейфец. (Правда, Вольф уже после войны. Когда была эта гнусная история с безродными космополитами). Но мы к войне остались без лучших специалистов». 
«А когда накатила блокада, Жданов прислал приказ: наладить выпуск бутылок с горючей жидкостью. Срок – один месяц. И мы начали выпускать «коктейль Молотова». И испытывали прямо на Невке, бросали в сторону ростральных колонн. Хотя все были электрохимиками. Но учили-то нас хорошо. Эти же посаженные в лагеря профессора».
Однажды БП пришёл на работу разъяренный. Послал меня за коньяком. Дал червонец. И цыкнул на меня, когда я пытался отказаться. Оказывается, он был на каком-то их партийном сборище. Их собрал партайгеноссе Фрол Козлов. Был такой зверообразный чувак в обкоме, что ли. «И он даже не предложил нам сесть, так и простояли весь приём. А даже Жданов первым делом предлагал садиться». 
-Б.П., а когда это он с Вами успел пообщаться?
- Было дело. Это когда наши бутылки перестали взрываться. Мы жили тогда на казарменном положении в институте. Меня вызвали в Смольный. Прислали эмку, ведь никакие трамваи уже не ходили. Это глубокой осенью 41. Привели в большой кабинет. Чистота. Вежливый нарком. Прошу присаживайтесь. У Вас брак в работе. Прошу разобраться и доложить. Срок – сутки. И обратно довезли, что интересно. Я понял, что дело швах. Мы собрались у меня. Бутылки не горят, а почему - неведомо. Наши испытания показывают, что всё нормально. Статистика по участкам фронта неутешительная. Нет закономерностей. Значит, возможно, причиной является плохие условия хранения. Мы довольно быстро разобрались в причинах отказов. (Тем более, стимул был). Бутылки частью хранились у нас, частью в Петропавловской крепости. В каких-то равелинах, в которых сидели декабристы. Но догадки к делу не привяжешь.  Нужны были конкретные данные.
 И тогда Вольф Лазаревич (Хейфец) сообразил послать гонца во ВНИИМетрологии. К Менделееву, мрачно пошутил он. А скоро утро. Но во ВНИИМ-е не спали (телефон ещё работал). Гонец отправился пешком. А конец не близкий. До Технологического института и обратно. И мы тоже не спали, дожидались ответа. Не заснуть. Наконец посланец вернулся с картой наводнений. И на этой карте был обозначен Н-ский равелин Петропавловской крепости. Он был залит водой тогда, когда в нём были наши бутылки. И я отправился в Смольный. Конечно пешком.  И когда добрёл до конца Суворовского, отдышался, доложился и сел ждать. Ко мне вышел румяный, откормленный порученец. Он сказал, что Жданов занят. Я возразил, что Жданов мне приказал лично доложить о результатах проблемы с нашими самодельными гранатами. Он сказал:
-Ах, Вы об этом. Всё в порядке. Комендант Петропавловской крепости уже застрелился.
  Так что у профессора Артамонова действительно был богатый опыт исследовательской работы. Он был из ГИПХ-а как ‘jung oberst” (по его собственному выражению) командирован в 45 в Германию. «Мы перевозили германскую химию в СССР. Во всяком случае, всё, что от неё осталось. Выламывали аппараты из фундаментов. Грузили в товарняк и везли в Сибирь». (Я действительно в Кузбассе в 60-х видел у нас на складе химзавода завода такие немецкие аппараты для фракционной перегонки. С бирочками, где написано: Dr Shweinzig und prof. Pferdlich). 
«Но до чего мы были невежественны. Ну не невежественны, конечно, а как бы сказать поточнее, неинформированны. Как характерный пример вспоминаю, пока мы ломали старое железо, профессор ПРАНДТЛЬ сел на велосипед и удрал на запад. А он стоил побольше устаревавшего на глазах завода. (Для справки: Прандтль был одним из ведущих специалистов по аэро- и гидродинамике. По-простому – по самолётам и ракетам. В любом учебнике есть «критерий Прандтля»). 
После войны Артамонова году в 50-ом вышибли из ГИПХ-а. Он отказался увольнять евреев. Сведущие люди (при мне сам легендарный профессор Ротинян) передавали его слова: «Я вам дворником работать не буду» (Видимо имелось в виду: выметать метлой безродных космополитов-специалистов).  Он попал в Химфарминститут. Был заведующим кафедрой физ-химии и деканом инженерного факультета.
Я довольно нахально явился к нему, как настоящий славянин к варягам, и попросил его придти к нам «володеть и княжить». Поскольку «земля наша богата, а порядку в ней нет». Он посмеялся и пришёл.  И научил меня настоящей химии. Не из учебников. Из первых рук. Ведь их поколение ещё учил молодой Меньшуткин. А старший Меньшуткин работал ещё с Менделеевым. 
Тут подоспела работа по Голодной степи. И БП взял всё в свои руки. И очень профессионально. На самом деле работа эта довольно мрачная. Все почвы разные. Солевой состав колеблется как линия партии. Бесконечные опыты. Сплошная эмпирика. Статистическая обработка результатов. Коэффициенты корреляции. Не блестящая, скажем прямо, работка.  Но профессиональная. И нужная этим восточным людям. Причём позарез. Результаты расхватывали, как горячие пирожки. 
И мы ездили как цыгане по всему шёлковому пути. Частью на автобусах. А я-то в основном на грузовиках вместе с местными джигитами возил наше оборудование.  Сам вызвался. Кайфовое это занятие. Лежишь себе на матрасе (на матрасе, не как-нибудь) в кузове. Мечтаешь. А вокруг пустыня Кизил-Кум. Кстати, по сравнению с аравийской пустыней (пустыня Арава, между Мёртвым морем и Красным) довольно оживлённое место. Попадается саксаул, перекати поле, иногда арча. Сусликов до чёрта. Попадались и сурки. А змеи попадались в другой пустыне – в Кара-Кумах. Это много южнее, ближе к Копет - Дагу. Так мы кочевали лет пять подряд. Правда, только осенью. БП не мог привыкнуть к жаре. Да и я, грешный, тоже. 
Ферганская долина. Это райский сад. Если есть вода. А если нет – разница только в одну букву. И рифма залихватская: сад – ад. Но мы-то были там, где вода. Все лаборатории были в садах. Наманган. Сталинабад - Ленинабад (Ходжент). Фергана. Кайракумская ГЭС. Волшебные места. Леса абрикосов. Леса грецких орехов. И декхане в ватных халатах и мохнатых шапках. И местная очень вежливая знать в финских пиджаках и узких чёрных ботиночках. Это при жаре-то в 40 градусов
Но, увы, счастье быстро кончилось. Опять Голодная степь, Янги-Юль, Янги-Ер. Какие-то совсем моджахедские названия. И только потом мы отправились в Бухару. Через Кизыл-Кумы. Шофёр попался деликатный. Видимо принимал меня за «болшой урус-начальник». «Раис болшой». Всё смотрел на меня бархатными азиатскими глазами. А потом решился. «Борис-Ака, можина я туда-суда заверну. Там кунак один. Сисистра родственник». Тут-то всё и прояснилось. Я, как руководитель ленинского типа, дал ему правильное разрешение. И рейс начался с заходами в порты. Чего он только не возил. Там были грозного вида бородачи с мешками. Несладкого вида тётки в плюшевых кофтах с корзинками. Были школьники, которых надо было подвезти на хлоп0к. Был степенный мулла с поросёнком. Но мы неуклонно (но не быстро) двигались на запад. Надо отдать справедливость навигационным способностям водилы. Правда по дороге бывало ночевали в отеле под названием «караван-сарай номер 2». Это не был пятизвёздочный отель. Но кошма попадалась хотя и колючая, но вполне приличная. И очень полезная в борьбе против больших белых мохнатых пауков. Это были знаменитые азиатские фаланги (мы от них потом натерпелись, на Памире. Но это совсем другая история).   
И в конце концов приехали. Водила получил на карман небольшой пачка рублей. А я большой узбекский рахмат (спасибо). И полную свободу. Увы, языковая проблема меня тоже ахнула. Прямо промежду глаз. Как я вспоминал потом в Иерусалиме бедного узбека, вынужденного объясняться на варварском северном наречии. Когда моя, когда-то довольно грамотная речь, оказалась ненужной. И я с первобытной энергией бил себя в грудь: моя-твоя не понимай. Моя Тарзан. И Чита. Печально.
Бухара. Как много в этом звуке. Такого неоднозначного. Во-первых, мечеть, подарок эмира бухарского на Петроградской, напротив Петропавловской крепости. Дом эмира бухарского на Кировском. Дом Мурузи на Литейном. Правда, этот, по-моему, не совсем бухарский. Ну и бухарики во главе с Бухариным. А что ещё. Ну конечно, ходжа Насреддин. Божественная комедия Соловьёва. Который, кажется, был сыном царского ещё консула в Ливане.  И попал под топор в 30-е годы. И великий шёлковый путь. И кто-то из великих персов жил в Бухаре. То ли Омар Хаям, но более вероятно, Авиценна.
Одним словом, хороший город Бухара. Только мы его не видели. Сидели как суслики в местной лаборатории. Кстати сказать, очень хорошо оборудованной. Сидели мы недели две – работа не ладилась. Причина оказалась, как, впрочем почти всегда, довольно простой. Все стандарты, которые мы тащили из Питера, оказались неправильно приготовленными. И старый, довольно добродушный БП, (особенно когда поддаст) безжалостно вышиб с работы дурру-аспирантку. Я думаю, это был такой слабый отблеск их сталинских пятилеток. Они действительно работали как звери?
Ну и как водится – сабантуй. Заведующим лабораторией был такой отрок Варфоломей с картины Нестерова. Голубоглазый, печальный, молодой. С томиком стихов. Звали его Вася Постышев. Он мне потом показал толстую тетрадь. В ней был переписанный мелким каллиграфическим почерком весь томик стихов Марины Ивановны Цветаевой. С примечаниями. С примечаниями, блин. В большой серии «библиотеки поэта». Если кто помнит, что это за зверь.
На мой несколько ошарашенный вопрос, что это за чудо в перьях, он объяснил, что всё просто. Вася в отпуск поехал в Москву. (А где он там жил, спрашивается в задаче?). Там в Ленинской библиотеке в читальном зале он за месяц переписал книгу. О чём он мне рассказал, печально улыбаясь. А о чём он не рассказал, а я не спросил? Фамилия Постышев даже в то время была на слуху. Какой-то сталинский нарком. По слухам, довольно прогрессивный. А может и не очень. Во всяком случае, в 37 попал под раздачу. Но я подумал, зачем ворошить прошлое.  Вася неплохо жил в мусульманской Бухаре. Яблочко от яблони упало на достаточно безопасное расстояние.
И покатилось. И прикатилась. В самое несоветское место Советского союза. Тем временем наша работа пришла к концу. И бедному Васе пришлось устраивать нам сабантуй. Поскольку он и был «якши урус муслим раис (просто набор слов, узб. искаж)». И мы отправились в самое прекрасное место Бухары – водоём Любя-Хауз. Рядом с крепостью Арк. Именно так называлось место, где Ходжа Насреддин спасал ростовщика Джафара. 
Там мы и расположились, в саду за столиками местного «кафе». Так называлась знаменитая бухарская чайхана в эпоху поздней хрущёвской оттепели. Вот тут мы и попались. Поскольку именно в тот день проходила первая (и, возможно, единственная) компания по борьбе с пьянством в чтящей Аллаха непьющей Бухаре. Растерянные милиционеры шныряли между столиками. И выполняли последний приказ. А купленные из небогатого нашего и местного лабораторного бюджета бутылки открыть не было никакой возможности. 
Вот тут народ был спасён силой русского духа. Химический Вася пошептался с джигитом-официантом и на наших столиках появились чайнички, налитые до краёв местным араком. Праздник удался. Да и работа заладилась. Удалось нашему шефу свести концы с концами. Да и аппаратура не подвела. Как это не удивительно, наша самая передовая техника не поломалась. И урчала довольная, питаясь даровым советским электричеством. 
САМАРКАНД и ХИВА
Хорошая география была в стране Советов. Просторная. И вела она нас аккурат по шёлковому пути. И привела в великий город Самарканд. Где хорошо образованные узбекские научные работники прослышали о современных методах экспресс-анализа. Сарафанное радио хорошо поработало и нас встретило знаменитое узбекское гостеприимство. О нас позаботилось университетское начальство. Дошло до того, что шеф получил отдельную комнату, но и простой инженер получил завидное койко-место. В аспирантской общаге недалеко от великой площади Регистан. Хорошо быть туристом. Тебе всё покажут. Но и мы успели хоть мельком, но посмотреть величественные шедевры восточной архитектуры. И поговорить с людьми. В медресе Улуг-Бека было в то время какое-то мусульманское учебное заведение. Пустое. Крепкий сторож на вопрос, где будущие муллы и муэдзины, лаконично ответил: «курсант на хлопок». Потом наши новые приятели (узбеки-аспиранты) дополнили. В программу обучения «курсантов» входили спортивные дисциплины. Включая некоторые восточные единоборства. Наверно была и теология. Другое медресе (наверно это был Шир-Дор) было украшено грандиозной мозаикой с тиграми и львами. Интересно, мусульманский строгий запрет на изображения животных не всегда соблюдался. Получается, их предки были более просвещёнными людьми, чем современные фанатичные муслимы. 
Один симпатичный аспирант показал нам и остальные величественные памятники, которыми славен был древний Самарканд. Городу без малого три тысячи лет. Археологи поделились, что культурный слой (до материка) в центре раскопок не менее 20-ти метров. Такое впечатляющее свидетельство древности города я видел только в Иерусалиме. Там культурный слой доходит до 26 метров. Только эти два великих азиатских города имеют такую историю. Привезли нас в Гур Эмир. Где в нефритовом гробу спит хромой Тимур. Это могила Тамерлана. 
Помнится, я читал автобиографию Тамерлана (была такая книжка, изд. Academia, 1930-35?). Я помню, произвели впечатление строки, которые приписываются свирепому завоевателю. «Кто не против нас – тот с нами». Наши идеологи не придерживались этой традиции. Великий Алексей Максимович Горький просто формулировал: «кто не с нами – тот против нас». А авторитетный советский публицист времён той войны Эренбург страстно пропагандировал эту идею. В 1941-1942 он был прав. Нацистов (да и остальных немцев) надо было уничтожать. Без сомнения. Что и делали наши с Татой отцы, в чинах от сержанта до майора. А в 44-м, уже после Сталинграда, когда фельдмаршал Паулюс и генерал Зейдлиц организовали комитет «свободная Германия» и призывали к борьбе против наци, средневековый варвар не выглядел ли менее свирепым. На фоне наших гуманистов. Кто знает? Не я, во всяком случае. И ещё одна цитата. Знаете ли, как подписывался хромой Тимур. Нет, неправильно. Не царь, не кесарь, не эмир, не генеральный секретарь, не президент, наконец. Его подпись была исполнена достоинства. «Раб Божий, Тимур». 
И трудно было не развесить уши, слушая историю, которую на ушко поведал наш гид таджик Курбан. 
– В 1941 году из Москвы приехала комиссия с целью вскрыть гроб Тимура. Все в Самарканде знали, что этого делать нельзя. Из поколения в поколение передавалось важное сообщение. Если какой-нибудь святотатец посмеет открыть могилу Тамерлана, то он тем самым немедленно вызовет страшную войну. Гроб с телом Тимура комиссия вскрыла 21 июня 1941 года. Все жители Средней Азии были уверены, что это событие явилось причиной войны с Германией. Аспирант Курбан соглашался со мной, что могли быть и другие причины войны. Он был историком. Он понимал антагонистический характер противоречий между нацизмом и коммунизмом (с перерывом на нерушимую дружбу от августа1939 до июня 1941 года). Но деликатно призывал нас не сбрасывать со счетов и эту, по его мнению, главную причину войны. Сейчас эта история навязла в зубах. Но тогда в 70-х, была только устным (и секретным) народным преданием. Видимо советская власть не зря так долго скрывала этот свой подвиг. Получается, что она разделяла веру народа в злых духов. Это и значит, она была истинно народной властью. 
Но главной достопримечательностью для меня стала обсерватория Улугбека. Всем известно, что данные астрономических таблиц Улугбека совпали с таблицами Тихо Браге (Улугбека издали в Европе в ХV1 веке). В астрономии я, увы, полный профан. Но как-никак я работал в институте научного приборостроения. Мой интерес был довольно специфическим. Меня интересовал инструментарий. Каким же должен быть научный прибор, с помощью которого получены такие грандиозные результаты. Не иначе что-то весьма сложное. Вроде телескопа. Линзы, трубы, поворотный механизм с рельсами (как в Пулково), чтобы следить за объектом. Трудна работа звездочётов. 
Нас подвели к квадранту обсерватории Улугбека. К великому моему удивлению инструмент оказался простым.  Это была просто дуга, равная 1/4 окружности (90^о). Но очень большая. Примерно с 10 –этажный дом. А то и выше. Прошло много лет. Осталось только впечатление не только размеров, но и точности юстировки инструмента. Я посмотрел в википедию. Там написано: радиус стенного квадранта обсерватории Улугбека - 40 метров. Но там нет данных о мастерстве работников. А данные эти, правда в неявном виде, общеизвестны. Иначе как объяснить полное совпадение результатов измерений двух лабораторий. Причём одна из них находилась в Самарканде (наблюдения проводили в ХУ веке). Тихо Браге работал в Праге (это ХУ1 век). Это был разительный пример торжества научной мысли. Мысли, а не нагромождения деталей умопомрачительной сложности, как, скажем, в пресловутом андронном коллайдере.  Т.е. лишний раз убеждаешься, что основной инструмент учёного – это острый ум. А техника только подспорье.
Работу свою мы сделали. Без особых затруднений. Видимо аура великого города Самарканда повлияла. Просто как песня прошла эта работа.
ХИВА 
Хивинское ханство расположено совсем в другом Узбекистане. На Западе. В настоящей пустыне. Ведь Самарканд раскинулся в оазисе. Да ещё высоко. Примерно на высоте Иерусалима. Метров 800 над уровнем моря. Там можно жить летом. Не зря Тамерлан выбрал себе место для столицы. Понимал «раб Божий Тимур» что к чему. А в Хиве летом нельзя. Зря некоторые наши демократы так расхваливают Запад (шутка). На наше счастье, мы могли выбирать время поездки. И работали поздней осенью. Вообще Хива сейчас то ещё местечко. Непонятно, что хорошего нашёл в этом каторжном ауле хан Хивинский. Не иначе, название понравилось. Мне название тоже понравилось. А величественные памятники средневековой архитектуры – нет. Во-первых, они не величественные. Крепость Учан-Кале слепили из маленьких кирпичиков (да ещё необожжённых) на скорую руку. Правда, простояла эта крепость лет пятьсот. И ещё постоит. 
Нам обо всём об этом рассказали две милые дамы. Зина Пак и Клава Ли. Не тётки, а дамы. Они руководили всей местной химией. Первым делом нам провели весьма квалифицированную экскурсию по крепости. Показали довольно красивое медресе, древний колодец со святой водой (в воде нашли следы ионов серебра). И всю остальную незатейливую (по сравнению с Самаркандом и Бухарой) экзотику. Покончив с культурной программой деловые дамы немедленно приступили к делу. В Хорезме, так по старой памяти они называли свой район, тоже были проблемы с засолёнными почвами. И эти проблемы, как потом выяснилось, напрямую касались наших хозяев. 
Дело в том, что в тех краях жило много корейцев. Скорее всего это были беженцы. Царская Россия открыла границу людям, бежавшим от бедствий в Корее в начале 80-х годов 19 века. Такое тоже бывало в дикое царское время. Корейцы обосновались не только на Дальнем Востоке. Многие (в том числе и наши химички) добрались до Средней Азии. Люди они были упорные и трудолюбивые. Поэтому их жизнь заладилась. Помогло делу и то, что они обосновались на окраине империи. Конечно они все стали колхозниками. Но колхоз в Хиве – это не то же самое, что колхоз в Курске. Или во Пскове. То, да не то. Власть та же, люди другие. В окрестностях Хивы корейцы арендовали довольно большие участки земли и стали возделывать лук. Трудолюбивые люди получали хорошие урожаи, зарабатывали хорошие деньги. И ликвидировали дефицит лука.  Но у крестьян возникли проблемы с землёй. Земля без полива не родит. Климат жаркий, вода испаряется. Земля без ухода могла постепенно превратиться в солончак. Умные хозяева решили немного потратиться и наладить контроль солей в почве (ионный состав почвы). Так сказать, проявить частную инициативу в рамках самой передовой советской системы. И оплатить работу из своего, совсем не пустого кармана. Возможно этим и объяснялся повышенный интерес к нашей работе. И широкое восточное гостеприимство. 
Зина Пак и Клава Ли очень толково всё организовали. И мы довольно быстро справились с капризной хорезмской землёй. Построили все уравнения измерений с учётом местных условий. За такую работу я был отозван в сторонку. И мне начали совать живые деньги. В лапу. Правда немного. Я побежал к профессору. Который разорался на всю катушку. 
–За кого они нас принимают. Мы что им, сантехники, что ли? – Такое время было. И такое воспитание. Честно говоря, дурацкое воспитание. Наверно, нелепо мы выглядели в глазах деловых людей. И не сильно умно себя вели.
Зато мы были приглашены на настоящий большой корейский праздник. За нами прислали целый микроавтобус. И по асфальту (не по болоту, как на Псковщине или в окрестностях Тамбова) мы отправились в пустыню. Это было почти путешествие. Автобус остановился довольно далеко от городской черты. Это был небольшой оазис. Там стояли несколько саманных (необожжённый кирпич) домиков вполне первобытного вида. Каждый дом окружён был дувалом. Такая невысокая стенка из смеси глины с соломой. Но внутри нас ждали чудеса. Причём чудеса в советском стиле (как и полагается таким чудесам – мираж в пустыне, но в духе пролетарского интернационализма). 
В хижине дяди тома нас встретила полированная мебель. Знающие люди (а наши химички, в отличие от меня, не отставали от поступательного движения прогресса) сказали, что это стенка «Хельга», производства ГДР. Мне популярно объяснили, что за этими стенками была очередь примерно до трёхтысячного года. Люди записывались в длинные папирусы (или пергаменты). Отчаянные оптимисты составляли данные списки. Обычные люди отмечались ночами. И ждали, как правоверные иудеи ждут мессию. И с тем же успехом. Правда, знатоки рассказывали, что бывали случаи, когда эти шкафы попадали к обывателю. Но это относилось скорее к области мифологии, 
И ещё там у них стояли банки с чешским пивом. На полированном столике. Сказать, что мы были удивлены, это значит ничего не сказать. Я знал, что чешское пиво существует (Швейка-то все читали). Но даже и предположить не мог в самых смелых своих мечтах, что встречусь наяву с таким артефактом. Тем более, что холодное чешское пиво ждёт тебя вот так вот запросто, будто это напиток «Буратино» московского разлива. Моё состояние может понять только тот, кто жил в счастливые времена развитого социализма. Нормальному человеку меня не понять. Потом нас угостили сочным шашлыком из собачьего мяса. Правда, признались хозяева только на следующий день, на работе. Понятно, знал бы, отказался бы от их лакомства. А так – совесть вроде чиста. А всё равно как-то не по себе. Хорошие и толковые люди азиаты, но другая порода. Совсем другая порода. Еврея никак нельзя обвинить в расизме, но печальная правда в том, что мир населяют разные расы.  
Можно ли сказать, что это было путешествие колонизаторов по завоёванной колонии? Вряд ли это смелое утверждение было правдой. Ну, у нас не было пробковых шлемов, как у нормального колонизатора с картинки. И вообще-то, наша вшивая зарплата никак не тянула на гордое звание колонизаторской (может только профессорская, да и то с натяжкой). Это ж надо было так придумать – в Узбекистане (да и во всей Средней Азии) асфальт шёл к каждому кишлаку. И к каждому скотному двору тоже. И зарплаты у них не такие, как у нас. 
А у нас в Ленинградской, Псковской и Новгородской областях какие дороги? То-то и оно. Тут ещё надо посмотреть, кто из нас кого колонизировал. У них везде новое строительство, даже кондиционеры в каждой квартире. А у нас, чуть отъедешь от Питера, единственный признак цивилизации, это сортир во дворе. Но у наших сельчан хоть сортир индивидуальный. А в столичном граде Питере (в самом центре царской столицы) сплошь коммуналки. И один туалет на восемь семей. Попрыгаешь тут утречком. В очереди. Так что, кто кому колонизатор ещё предстоит разобраться.
Всё-таки коммунисты явились и здесь примером для всех народов.  Обычно колонизаторы наживаются на туземцах. Дикари в нищете, а белый сагиб (вроде так их звали) грабит богатства покорённого народа. А здесь наоборот. Белый якши урус раис (хороший русский начальник –узб, искаж.), в лепёшку расшибается для наших братьев мусульман. Всё для ташкентцев и других народов, исповедующих ислам. А бабки откуда, спрашивается в задаче? Наивный вопрос. А для чего, спрашивается в той же задачке, создан был «расторопный русский мужик». Который «собрал и снарядил…». И даже, как правдиво писал Салтыков Щедрин, в одиночку «двух генералов прокормил». Дальновидные русские руководители рассудили с пролетарской прямотой. Зачем русским дороги? 1000 лет жили без них, и ещё 1000 проживут. Зачем русским зарплата? Смешно тратить свои кровные (и совсем не деревянные) рубли на наших русских немытых алкашей. Обойдутся. А вот вбухивать деньги в мусульманский край очень даже полезно. Чтобы заслужить бескорыстную любовь народов Азии. К старшему брату. Первому среди равных.  И принялись развивать национальные окраины. Вроде нашей Хивы, Бухары, Самарканда. В смысле, проложить дороги, дать хорошие зарплаты. Даже кондиционеры поставить в каждый дом. Разумеется, тут тебе и оперные театры, да и балет не хуже столичного. А руссишь-культуришь и так обойдутся. Как вы лаптем щи хлебали, так и продолжайте на здоровье. Удивительное оказалось совсем рядом с нами. Любой мог убедиться – метрополия жила беднее колоний. Только здоровые на всю головку колонизаторы смогли такое придумать.  
Но не след на такой пессимистической ноте заканчивать нашу историю. Конец был вполне бравурный. Нас представили на республиканскую премию. Уж не имени ли центрального комитета эмира Бухарского. Смешно, но не очень. И вот почему. Вначале шёл перечень из 13 узбекских фамилий (из которых почти четверть была, как вам сказать, не таких уж узбекских). Первым в списке шёл директор НИИ профессор Манан Мананович Мананов (это точно). И в конце несколько наших имён с шефом во-главе. Меня вычеркнуло в самом начале наше партбюро. Как говорится, не отходя от кассы. Шефа держали долго, наверно до самого конца. И в конце концов справедливость восторжествовала. Премию получил коллектив переводчиков учебника сопромата Беляева (фамилию автора до сих пор помню) на узбекский язык. Справедливость-то восторжествовала, а вот наказан ли был порок? Вот в чём вопрос.