М. Аранов
 
         Страх замкнутого   пространства
Альфред Михайлович Фукс, писатель средней руки - мужчина весьма импозантный и ухоженный. Волосы красит чёрной краской «Paletta», что делает в шестьдесят лет его довольно моложавым. А недельная щетина, переходящая в эспаньолку, придает его облику некое сомнительное благородство.
 Эспаньолка скрывает его слабый подбородок. Недельная щетина явно не вяжется с эспаньолкой, но в этом, по соображению Альфреда Михайловича, есть некий шарм.
В этом мнении нашего героя весьма трудно  переубедить. Ссылается он всегда на известного телевизионного обозревателя Михаила Леонтьева, чья недельная щетина чем–то его прочно задела. В  общежитии Альфред Михайлович весьма обходительный, но не до такой степени, до какой считала его бывшая жена, называя размазнёй. Когда они разбегались, жена не ломала руки и не кричала трагически:
  «Альфред вернись, я всё прощу!». И правильно сделала: прощать было нечего. Просто сердце остыло. И Альфред Михайлович не позволил бы ни себе,  ни ей опуститься до подобной пошлости. Такую сцену он посчитал бы за кич, вроде как блины с красной икрой. Впрочем, здесь в Германии блины с красной икрой как - то не прижились. Хотя Альфред иногда балуется блинами с селедкой, купленной непременно в русском магазине. Своё пристрастие к русскому магазину он  не считает ложно понятым чувством патриотизма. Хотя  и приятно было в  первые месяцы приезда увидеть знакомые сладости  «Мишка на севере» или «Коровка». Но Фукс эти конфеты принципиально перестал покупать, когда узнал, что все они изготавливаются в Польше.
            Ещё в той жизни, уходя от своей бывшей, он взял только пару английских галстуков, которые ценил за скромную сдержанность, да немецкие подтяжки, и с этим ушёл к любовнице.
Насчёт немецких подтяжек - конечно немецкое качество. Но и округлившийся животик, даже при его росте сто девяносто, по российским меркам очень не дурном, требовал некого камуфляжа. Один ремень уже не держал формы: брюки неприлично сползали на бёдра, представляя миру всё тот же обозначившийся животик. Можно предположить, что было некое предчувствие, что последние годы жизни он проведёт в Германии. Естественно, подтяжки - не пропуск в Германию, но некий символ.
            Что касается любовницы, Альфред Михайлович даже ездил в Гомель посоветоваться с мамой, жениться ли ему снова. Мама сказала, что прошлый раз он не послушался и женился на русской. А нынешняя претендентка тоже русская. «Теперь я уж и не знаю,что и как, - закончила она, - тебе уже сорок, и мать тебе всё равно не указ». Не указ так не указ, и Альфред Михайлович так и остался холостяком. Женщины, имевшие виды на него, говорили, что он просто преступно растоптал известное в народе мнение о евреях, как идеальных семьянинах. «Какое мнение!? Покажите мне этот народ!-  Немного переигрывая, возмущался Альфред, -  Сёма и   Нёма, вон какие жеребцы!» 
«Такие вот жеребцы, а семью не бросают», – резонно возражали ему.
«Значит я не еврей»,- говорил Альфред.  «Не еврей, - соглашалась мама, - выкрест». «Ну что ты несёшь, что ты несёшь! - возмущалась мамина сестра Фира, - он вылитый наш Изя» . «Изя» - было святое.   Брат погиб в первый год войны. Сгорел в танке.  При упоминании имени брата мать замолкала.  Но её хватало не надолго. Вскоре трагическим голосом она рассказывала историю, слышанную сыном много раз: во время эвакуации, в Ярославле, когда немцы подошли к Москве,  люди   стали говорить, что  Ярославль наши скоро сдадут. И соседка нашептала маме: «Иди,  крести Алика». Имечко Альфред  не прижилось в русской провинции. 
Когда крестили, поп сказал матери: «Ко Христу вернётся ваш народ. В святом писании сказано…» Ой, врал про писание поп.
А когда выходила из церкви, какой – то незатейливый мужичок беззубо прошамкал: «Крести, не крести – вот придут немцы,  всё равно не спрячешься». И по каким признакам мужичок признал в маме еврейку?   Мама и платок на голову накинула. И лицом больше на красивую цыганку смахивала… 
Турецкий рынок был слышан издали. Многоголосый ор стоял в воздухе, будто огромная стая ворон осаждала город. Рынок посещали, в основном, турки и евреи. Редкий немец прошмыгнёт меж торговых рядов. Над рынком висел несмолкаемый, гортанный крик: «Айне кило – айне ойра». «Кило» - звучало  с ударением на первом слоге. А название европейской валюты слышалось Фуксу, как айва – слово ещё не забытое по поездкам на Кавказ.
  Товар, овощи - фрукты, был слегка залежалый и перезревший и шёл ящиками. Многодетные турецкие семейства содержимое ящиков уничтожали за сутки. Евреи, позарившиеся на дешевизну, тоже брали ящиками. Но при следующей встрече на рынке жаловались, что к концу недели пришлось половину выкинуть на помойку.
В немецких рядах было потише. Товар был дороже, но всегда свежий. Покупатель спрашивал о товаре с заметным уважением: «Deutsch?»
 И слышал в ответ с достоинством:  «Ja, deutsch». И это было гарантией качества.
             Недавно люди видели Альфреда Михайловича на турецком рынке. Он был явно чем - то озабочен. Говорил о засолке огурцов. Вспоминал, что в России огурчики крепенькие и в пупырышках. И название такое чудное – «Неженские». А здесь, в Германии и черносмородинный лист не пахнет, и засолка не та, не ядрёная. Потом вспомнил про жасмин, про его сладковато - тяжёлый, ночной аромат. А здесь - это только белый, бледный цветок, и никакого ночного благоуханья. «Причём здесь жасмин, причём здесь огурцы!? – Люди с ироничной улыбкой пожимали плечами. - Писатель, блин». 
Другие говорили: «Ностальгия, - и добавляли язвительно, - где уж это нам  понять, простым людям из Жмеринки».         Альфред Михайлович прибывал в тихой задумчивости. Вот пришёл отказ печатать его статью в известном в Германии русском журнале. Статья называлась: «Культурная экспансия русского этноса». Журнал не был замечен в откровенном русофобстве и потому в некоторых окололитературных кругах слыл  «путинским агентом влияния». Видимо, кому-то осторожному из редакционной братии,   статья показалась сомнительной: попахивала русским шовинизмом. 
 Нет, он не писал в своей статье о русском олигархе Прохорове и его девочках, которых французская полиция арестовала в Куршевеле. И не   писал о белоснежной яхте другого олигарха - Романа Абрамовича, что стояла в бухте Любека. И даже не  писал о Фёдоре Михайловиче Достоевском, который проигрывался в дым, приезжая в Германию. «Это было бы слишком тонко для местной публики», -  наш герой способен был на самоиронию.
О чём была статья конкретно, Фуксу было трудно сформулировать. То была некая «эманация русского духа» - ещё один повод для язвительных реплик Лёвки Лифшица, журналиста из Москвы, с некоторых пор друга Альфреда Михайловича. Отказ пришёл по электронной почте. С иронической припиской: «Творческих Вам успехов и здоровья».
Альфред Михайлович машинально взглянул на себя в зеркало: смуглое, не лишённое благородства лицо, лёгкий иней в бороде. Удовлетворённо хмыкнул. Подумал, что это пекутся о его здоровье? Может позвонить? Нет. Он, русский писатель, известный, ну в какой - то мере.    А в эмиграции свои вкусы. Да и для всех не хватает места как в коммунальной квартире. Он же не Бунин. Что не Бунин – это уж точно. Альфред Михайлович ещё раз взглянул на себя в зеркало, но уже без прежнего интереса. Он всего лишь, как выражается местная пресса, русскоязычный писатель. Боже, какой омерзительный, местечковый штамп. Бунина никто не называл русскоязычным. Он всегда был русским.
«Я и Бунин? Куда это меня занесло», - вовремя пришла в голову Фукса трезвая мысль.
Альфред Михайлович вышел на балкон полюбоваться коллекцией своих карликовых роз. Белые, розовые, желтые, красные. Даже был экземпляр удивительного фиолетового цвета. Сейчас искал чайную.  Это его увлечение как - бы приближало к великим. Увлекался тот же Набоков бабочками.
Разумеется, всё это только для внутреннего потребления. «Тщеславие пустого ящика», - как, видим, Альфред Михайлович был скромен во мнении «о себе, любимом». 
Внизу под балконом проходила молодая женщина. Она вела за руку маленького мальчика. Такой беленький ангелочек! Ребёнок улыбнулся Фуксу. Альфред Михайлович помахал ему рукой, изобразив умиление. Мальчик вырвал свою ладошку из рук матери, стал обеими ручками махать Альфреду Михайловичу. Мать подхватила ребёнка на руки. Взгляд её без видимого интереса мазнул по лицу Альфреда Михайловича и погасил его, вдруг поглупевшую, улыбку.
Трудно  с немками. Но и с нашими тётками не соскучишься.   Как – то Альфред Михайлович пригласил одну посидеть в ресторанчике. Выпить по кружке пива, послушать старый джаз. С вполне скромными намерениями. Для здоровья Фукс раз в полгода навещал Питер. Конечно, надо бы почаще, но деньги, деньги… В Питере у него осталась закадычная подруга. Однако, вот уже второй год, как не случаются эти поездки. Но об этом позже.
Так вот, эта приглашённая дама, вроде должна понимать, не школьница! Пригласила ещё подругу в нагрузку, будто сама подарок! Ну, выпили бы по кружке пива или по стакану вина, послушали джаз, а там, как карта ляжет. Так нет – заказали обе еды на двадцать евро каждая. Будто с голодного царства! Но Альфред Михайлович не олигарх, не к ночи будь сказано! Пришлось сказать: «Девушки, за еду платите сами». Разговор сразу скис. Ну, были бы молодые тёлки. А тут дамы не первой свежести. Да и с деньгами у Фукса… Но это уже не тема… Сегодня у Альфреда Михайловича юбилей. Какой – не спрашивайте. Альфред будет загадочно молчать.
«Бриллиантовая свадьба? - хохотал по мобильнику Лифшиц, -  именины сердца? Жидовская,  ты моя, морда!»  Женщинам Фукс говорил: «Тридцать лет творческой деятельности. Тридцать лет в союзе, -  и ожидая слов, что мы все в Советском Союзе родились, добавлял, - это вы в Советском, а мы - писателей». Это вызывало некоторое оживление у собеседниц. Нет, Аьфред Фукс определённо и в свои  неюные годы находил понимание у женщин. Кстати, он заметил, что его любят не только женщины, но и собаки, и дети. Это так, к слову. Но видно, что человек приличный.
Альфреду Михайловичу в тот день стукнуло шестьдесят. Не бог  весь, какая дата. Гостям было объявлено: « В смокингах и только с жёнами». Мужчины пришли с подругами. Жёны были оставлены в России: «Подруги – теперь это наше всё».  «Любовницы» - это для дамских романов. Женское слово « девки» не прижилось. Не тот бульон. А за случайное употребление слова «тёлки» Альфред Михайлович всё время себя корил. Всё - таки в литературной среде его считали прекрасным стилистом. Вполне возможно, что льстили. 
Альфред Михайлович тоже намерен был пригласить женщину. Долго рылся в своей записной книжке: « Лариса, Света, Оля, - нет, это всё Питер. Вот, Наташа - нет. Это Москва. Маша, нет, нет – это святое и тем более, Питер. Вот Германия. Список не богат: «Жанна». «Стюардесса по имени Жанна» - пропел, фальшивя, Альфред Михайлович. 
Познакомился в библиотеке. Боже, как старомодно! Предложил ей взять книгу Оксаны Робски «Про любоff» . Сказал про автора: «Бойкая пишущая дамочка ». «О, вы с ней знакомы?» - спросила Жанна. 
Ещё несколько минут назад Аьфред представился: «Альфред Фукс, писатель».
- Не близко, - небрежно отозвался Альфред Михайлович. – С пишущими масса проблем.
- Писающими? – хохотнула Жанна. Ей понравилась собственная шутка. 
- Я непременно возьму эту Робски, - заявила она.
«Сколько вам лет?» - Это вопрос, нельзя сказать, что мучил Альфреда Михайловича. Но Жанна казалась очень юной. Когда она сообщила, что в Германии восемь лет, Альфред Михайлович проговорил:
 - Вы, наверное, здесь, в Германии, закончили школу?
- О, какой роскошный комплимент! – захохотала Жанна.
Тонкие морщинки побежали около её глаз. И Фукс понял, как он ошибся. И это его подвигло проводить Жанну до трамвая. При расставании сказал:
- Извините за пошлость просьбы, телефончик ваш, bitte. 
Телефончик был получен. Аьфред Михайлович рассчитывал, не без основания, что «роскошный комплимент» в будущем сблизит его с Жанной. «Может и до койки»,- ах, шаловливые мыслишки!
            Хотя и было объявлено: «В смокингах и только с жёнами», Альфред встречал гостей   в спортивных брюках и футболке с надписью «Russische Club».
- Ну, ты и встречаешь нас! Не уважаешь, начальник! - закричал с порога Лифшиц, - немедленно переодевайся.
Он невежливо оттолкнул свою спутницу, крашеную блондинку, явно еврейского типа. Совершено не во вкусе Альфреда Михайловича. Схватил за руку Жанну, входившую вслед за ними  в квартиру. Вырвал из рук Жанны бумажную подарочную сумку и вынул из неё пакет с рубашкой. 
 Альфред Михайлович ревниво подумал: «Откуда Лифшиц знает о подарке Жанны?»
Жанна смущённо, верно от наглости Лифшица, подставила щёку. Фукс неуклюже клюнул в неё холодным носом. Гости шумно вытолкали хозяина на кухню, где он стал переодеваться. Рубашка была явно мала.  Сдавливала грудь, не сходилась в вороте. Альфред Михайлович вышел из кухни под громкие вопли гостей. Жанна, с какой – то дочерней нежностью, расстегнула верхнюю пуговку на рубашке, разладила ладонью складку на груди. Потом подскочил Лифшиц. Расстегнул ещё пару пуговиц на груди Алфреда, обнажив густые, чёрные заросли. Сказал: «Это так эротично». Все засмеялись. Всё это не понравилось Фуксу. Особенно не понравилась дочерняя нежность Жанны. И ещё не понравился мужик с поповской бородой, которого привел Лёвка. И толстая баба этого мужика. Маленькая, кнопка - носик. И смех её пронзительный и совершенно не музыкальный, которым она разражалась по всякому пустяку. «Наверно с Урала» - ещё подумал о ней Альфред Михайлович и тут же упрекнул себя за литературный штамп. Он так и не решился взглянуть в зеркало, чтобы оценить  подарок Жанны. Потом  за водкой все как - то забылось. Жанна сидела между Альфредом и Лёвкой.  Лёвка совсем не уделял внимания своей блондинистой подруге. Та сидела напротив, поджав обиженно губы. Лёвка усиленно обхаживал Жанну. Фукс даже заметил, как под столом Лёвка протянул руку к коленям Жанны, за что получил удар локтем в бок. Лифшиц захохотал, отвлекая народ анекдотом:
- Перестройка. Евреи стали делать гробы, так народ назло перестал умирать, - шутку Лифшица запили водкой «Achmatov». 
            - Вот так всегда. Евреи делают добро России, а народ всё не доволен - со значением проговорил лёвкин бородатый друг. 
            Жанна пила «Cinzano». Фуксу не нравится этот сладкий напиток.   Но название - как песни Чилентано! Впрочем, он купил  несколько бутылок «Cinzano» на распродаже, с уценкой. 
 Жанна отдвинулась от Лифшица, и Альфред почувствовал её горячее бедро. Он обнял Жанну, и она склонила свою голову ему на плечо. Лёвка зло взглянул на Фукса, понюхал содержимое рюмки и сказал:
- Пьём  немецкое дерьмо. Мог бы «Горбача» выставить. Всё – таки сладкий, забытый вкус Родины. Кстати, я тут видел книгу Михаила Сергеевича: «Как это было». Издана на удивительно дешёвой бумаге.
- Неблагодарный народ, - насмешливо отозвался Фукс. 
- Водка «Gorbatschow» тоже в Германии делается, - серьёзно проговорил бородатый.
 Все уставились на него. Альфред Михайлович хотел, было, сказать: «Ах, мы и не знали». Но во вовремя спохватился. Гость всё же. Мог обидеться
Бородатый сказал и опять некстати: «Англия заявила протест. Русские стратегические бомбардировщики облетают её границы». Фукс испуганно взглянул на Лифшица, зная его нетерпимость к глупости. Но, Лёвка с непонятным Фуксу уважением взглянув на бородатого, проговорил:
-Удивительно, первые люди нашей страны известны только анекдотами. Один: « Мочит в сортире». Второй: «Парламент – это не место для дискуссии». Черномырдин на их фоне с его «Хотели как лучше, а получилось как всегда» выглядит  мудрецом.
- А где же место для дискуссий, как не в парламенте? Соскучились вожди по одобрямсу, - говорит Жанна.
«Умничка, Жанна», - хочет сказать Фукс, но его останавливает вопрос:
- А кто этот, второй? - бородатый повернулся  в сторону Фукса.
- Грызлов, председатель Государственной Думы. – Ответил Фукс. И подумал о бородатом: «Надеюсь, он понял, что речь идёт о России».
- Я не знал, - серьёзно проговорил бородатый, чем очень развеселил Фукса.
- Не надо путать Родину с начальством, - сказала Жанна.
- Умничка, ты моя, - всё–таки произнёс Альфред Михайлович и поцеловал Жанну в щёку. Слова:   «Салтыков- Щедрин, ты наш» он не сказал. Если бы банальность о начальстве и Родине преподнёс Лёвка, Альфред Михайлович точно бы не удержался от ехидных замечаний. 
- Раз уж разговор пошёл про Родину… Тут один графоман передал мне строчки, - Альфред Михайлович несколько смешался, своё авторство этих строчек он почему – то скрывал. Но его прервал Лифшиц:
- Если опять про Родину? А вот Александр Блок. О Клеопатре: «Царица! Я пленён тобою! Я был в Египте лишь рабом».
- Ну, что ж. Не исключено, что и предков Александра Блока Моисей выводил из Египта, – сурово сказал бородатый, которого Фукс для себя уже называл попом.
-  О, Вася, где это Вы набрались? На еврейском кладбище?- прервал «попа» Лёвка, - Впрочем, верно в каждом еврее сидит русский писатель.   Где-то у Набокова я  прочитал: «Блок считался  вредным евреем». Однако, ваше слово, товарищ маузер. – Лёвка пьяно захохотал, обращаясь к Фуксу. – Вы что – то хотели за Родину, за Сталина?
Альфред Михайлович глубоко вздохнул, набрал воздуха и выпалил несколько заплетающимся языком:
            - Чтобы скорей свалить в Европу,
Отечество послали в жопу.
А чтоб свалить ещё скорей
Кричим: «Я истинный еврей».
Реакцией на стихи была неловкая тишина.
- А где же Сталин? Родина   - уже Бог с ней, - прерывает молчание Жанна.
- А стишки – то с душком, - мычит невнятно Лифшиц.
Фукс смущённо оглядывает гостей. Спасение приходит неожиданно: курносая девица бородатого пьяно заверещала, что, верно, означало смех: 
- А что, правильные стихи. Что тут такого? – захлёбываясь смешками, говорит она. – Если бы я была еврейкой, я тоже кричала бы об этом. А то вот пришлось выходить замуж за старого пидера… Чего не сделаешь, чтобы расстаться с отечеством … Ах, Васенька, это не про тебя. Курносая девица целует лоб своего бородатого друга.
Альфред Михайлович заметил, как она опрокидывала стакан за стаканом.  А могла бы пить из стограммовой рюмки, как все люди.
Фукс встал из – за стола. Решил: «Пусть переваривают мой опус». Достал из холодильника бутылку «Doppel Korn». Вернулся к гостям.
- А  вот я не буду скрывать авторства. – Говорит ядовито Лившиц, поглядывая на Фукса, - мне нечего бояться, - на мгновение задумался, - строчки приписывают Мише Дудину, царствие ему небесное:
 -Есть печальные моменты
В жизни творческих людей.
Пожилые импотенты
Ищут опытных блядей.
Подруга «попа» заверещала, но на самой высокой ноте её заклинило. Повисло тягостное молчание. Блондинистая лёвкина девушка ярко зарделась. Скомкала бумажную салфетку, бросила её на стол.
- Старые козлы, - зло выкрикнула она.
 От удара захлопнувшейся двери зазвенела посуда.
- Даже не попрощалась, -   хохотнул Лёвка.
- Альфред, может, Вы что–нибудь скажете? - Жанна смотрела на Фукса стеклянными глазами, - впрочем, бессмысленно с Вами объясняться. Не провожайте, папочка, - презрительно бросила она.
 Гнев совсем не украшал её.
- Чего это она на «вы»? – пьяно проговорил Лифшиц.
Бородатый тоже засобирался. 
- Ну, пупсик, ещё по рюмке, - капризничала его подруга.
- Видишь, уже ничего нет, - строго сказал «поп».
- Ну, давай съездим на вокзал. Там всю ночь магазин работает.
Бородатый взял в охапку свою подругу, помахал рукой Альфреду. На Лёвку он не смотрел.
Альфред и Лёва в молчании допили «Doppel Korn».
- Прекрасная водка, - с пьяной серьёзностью сказал Лёва, - где ты её покупаешь?
- Самый дешёвый немецкий шнапс, - ответил Альфред.
- Да, как многого я ещё не знаю. - И после некоторого молчания, - не терплю я этих еврейских баб. Всегда с тараканами. В той жизни я всегда любил только русских девушек. И лучше всего из провинции.
- А кто этот бородатый русский поп? - спросил Альфред.
- О-о! Это интереснейший человек. Работает могильщиком на еврейском кладбище. 
Уже светало, когда Альфред Михайлович посадил Лифшица на трамвай. Было прохладно. Нестерпимо резало подмышками. «Верно, рубашка бывшего мужа. Недоросток сраный», - зло подумал Альфред Михайлович о гипотетическом муже Жанны. Придя домой, он  стащил с себя рубашку и бросил её в мусорный ящик. Взял подарок Лившица: «Крем для бритья и дезодорант? Намекает, что я воняю»…Понюхал у себя подмышками. Убедился, что не пахнет. Подарок Лёвки   полетел вслед за рубашкой в мусорный ящик.
Утро. Альфред Михайлович вышел на балкон. В глубине двора за липой  мочился старик. Рядом стояла тележка с газетами. Этот разносчик газет каждую среду, в свой рабочий день, оправляется во дворе Фукса. И ни в одном окне не появится возмущённое лицо. Всё что естественно, то небезобразно. И Альфред   не возмущается. Он вообще стал замечать в себе какие-то странные сдвиги: если во дворе на газоне замечал клочок бумаги, то непременно его подымал и относил в мусорный контейнер с надписью «Nur für Altpapier»*. В России бы его за эти подвиги подняли бы насмех. 
Альфред Михайлович заварил кофе. Уселся за компьютер. «Ни дня без строчки» с возрастом даётся всё трудней. Со двора доносился шум газонокосилки. Потом всё стихло. Вдруг - глухой удар за окном.
 Фукс описывал постельную сцену. Нужна полная сосредоточенность. Вживание в образ… юной героини. Как необходима сейчас Жанна! Лёвка обещал позвонить ей и сказать, как он, Альфред Михайлович, страдает. Конечно, будет ёрничать. Журналюга – всё жизнь на фельетонах подвизался. Но Жанна - умная девочка, поймёт.
Во входной двери прозвучал звонок. Что–то затараторил сосед. «Язык их – враг мой. Я русский бы выучил только за то… Одним словом - немцы». С трудом понял, что сосед предлагает выйти во двор. Во дворе, под балконом Фукса, до балкона с земли рукой подать, валялись его «бабочки с растерзанными крылышками». Рядом цветочный ящик. Бутончик жёлтый - вот,  вот должен был распуститься - сломан. У бордовой розы изуродованы были две ветки с цветами.
Альфред Михайлович был совершенно спокоен, он даже несколько удивился своему спокойствию. Впрочем, этому можно было найти объяснение: он всё ещё находился в спальне своей героини.
 «Warum? Warum?»** - повторял он. Сосед пожимал плечами. В этом выражалось его сочувствие. Вместе они поместили ящик с розами на прежнее место. 
Фукс снова уселся за компьютер. Сцена в спальне показалась омерзительно фальшивой. Он совсем забыл, что такое юная девушка. Ах, Жанна, ты губишь роман века! Николай Васильевич Гоголь, где ваш камин?!
Опять глухой удар за окном. Альфред Михайлович выскочил на балкон. Вдоль стены дома убегали три подростка. Запомнился последний. Беленький с удивительно красивыми волнистыми волосами. Альфред видел только его затылок. Но ему казалось, что он сразу его узнает. Наверное, умное симпатичное личико.
            Во дворе Фукса окружили соседи. Сочувствовали. Но никто не возмущался, во всяком случае, Альфред не слышал ни одного громкого голоса. Лишь прозвучало слово «полиция». 
Подошла соседка из дома напротив. Молодая женщина, лет сорока, с удивительно печальными глазами. Альфред Михайлович замечал её и раньше. Всегда одна, одна. Она сказала: «Я очень сожалею». Сказала по-немецки. И удивительно, но Фукс её прекрасно понял.
Цветочный ящик был разбит. Фукс собрал свои изуродованные розы. Теперь они будут жить в комнате, в маленьких горшочках. Боже! Как будет им не хватать воздуха! 
 
Nur für Altpapier* (нем) - только для старой бумаги.
Warum? Warum?** (нем) – Почему? Почему?
 
Около дома Фукса находилась школа. И время погрома – как раз окончание последнего урока.
На другой день Альфред Михайлович вышел на улицу. Школьники проходили мимо его двора. Альфред Михайлович ожидал, что кто – нибудь из подростков  непременно заглянет во двор оценить результаты вчерашнего побоища. Такова психология преступника. А наивных детей наверняка разбирает любопытство. 
Альфред Михайлович не был мастером детективного романа. Никто из детей не остановился, не взглянул в сторону несчастного двора.
Но вот  Альфреду показался знакомым беленький затылок. Фукс пошел вслед за ребятами. Догнал, стал долго, до неприличия вглядываться в их лица. Но со стороны подростков, никакого внимания. Может, это немецкое воспитание – не замечать назойливость посторонних людей. Хотя, как - то в центре города 
Фукс стал   рассматривать толпу панков с цветными еракезами на головах и серьгами в ушах и носу. Сразу же один отделился и угрожающе двинулся в сторону любопытствующего Фукса. Альфред Михайлович нашёлся, и стал рассматривать сосредоточенно цветочную клумбу, где среди лаванды и анютиных глазок росли кусты помидор с уже налившимися, розовыми плодами. Удивительные фантазии. И совсем не выглядит безвкусицей.
Еракез грубо толкнул Фукса, прохрипел негромко: «Russische Schwein»*.
И как они узнают наших людей? Возможно, по пошлой печати «second hand» на лицах и на одежде.
Аьфред инстинктивно сгруппировался в борцовскую позу. В памяти искрой промелькнули Александр Самойлович Массарский, к кому семнадцатилетним подростком пришёл Фукс в секцию самбо. 
- Scheiße**, - буркнул чуть ли не в ухо еракезу Фукс.
Еракез удивлённо и с заметным уважением взглянул на Аьфреда Михайловича. И они разошлись, как два упрямых буксира на узкой реке.
            Фукс обогнал подростков. За спиной услышал негромкие голоса: «Советский Союз. Советский Союз». Слова звучали на чистом русском языке. Фукс не решился оглянуться. Он жил среди немцев и был единственным русским в доме. « Засекли меня», - решил он.
Он перешёл на другую сторону улицы. Подростки столпились, напротив, около автобусной остановки. 
 Фукс всё рассматривал беленького мальчика. Породистое по взрослому властное лицо. Явно – лидер. И непреклонное выражения лица мальчика, как с плаката гитлерюгенд. Может, это были фантазии Альфреда Михайловича, навеянные недавней акцией в Москве. Молодые люди из «Наших»*** жгли книги Лимонова и Сорокина. Жгли книги с такими же непреклонными лицами.
 Размышления были нерадостными, и Фукс позвонил в полицию. Полицейский говорил по - английски, и это делало беседу разумной. Фукс всё – таки заметил, что английский полицейского был не лучшим. 
 
Russische Schwein*. ( нем) – русская свинья.
Scheiße** (нем) – дерьмо
«Наши»***- прокремлёвское молодёжное движение
 
«Наверное, Полицейскую академию не сравнить с инязом института имени Герцена, – пощекотала тщеславная мысль. – Опять же, в багаже переводы ….»
Когда – то Альфред Михайлович учительствовал в школе. Преподавал английский язык, но вскоре понял, что сел не в ту лодку.
Что касается переводов – на его счету два романа, английских, довольно посредственных авторов, из молодых. Таланты были своевременно разобраны маститыми переводчиками. По странной случайности романы имели успех. Вот тогда и началась писательская карьера. Но к переводам он больше не возвращался. 
. -В доме вы один русский? – доносится до Фукса голос полицейского. – Но не думайте, это не национализм. Обычная детская шалость. На соседней улицы мне жаловались на такие же безобразия подростков. 
            - Вы всё - таки зарегистрируйте этот случай, - просит Фукс.
- Непременно, непременно, - обещает полицейский.
Альфред Михайлович верит: немец всё сделает, как обещал. Он предлагает полицейскому рюмку коньяка:
- Из России, армянский. Ещё с советских времён. И вот возьмите конфеты.
Полицейского армянский коньяк не заинтересовал, на конфету он взял. Конечно, что такое армянский коньяк, когда рядом Франция.
-Служба, - смеётся полицейский. 
- На работе не пьём? Это не по - нашему, – отзывается Фукс.
- А советский коньяк – это у вас как знак качества? – спрашивает полицейский.
-  Это как патина на старой картине. Ещё конфету? Русский шоколад – лучший в мире, как и балет.
Про балет полицейский явно не понял, но вторую конфету кладёт  в карман. Улыбается хорошей улыбкой  
  «Боже, - думает Фукс, - какой ещё ребенок».
Полицейский уходит. Фукс выливает остатки коньяка в стакан. Под коньяк долго сосет дольку лимона. Странное чувство охватывает его. Будто пространство вокруг  сжимается до невероятно малых размеров. И вот уже трудно дышать. Альфред подходит к окну, открывает его, вдыхает прохладный осенний воздух. 
Под липой опять мочится старик, разносчик реклам. «Значит сегодня среда»,- ещё успел подумать Фукс. «Эй! » - хочет крикнуть он старику, но слова застревают у него в горле
Луч солнца высвечивает пожелтевшие листья липы, и они трепещут на ветру как крылья бабочек. 
Ну, не всё так плохо. Вот нашёл, куда поместить мочалку. Наконец – то, вписалась в небогатый интерьер ванны. Сейчас она на трубе газового счётчика. Два месяца мочалка валялась то в ванной, то в раковине, то в ведре, среди грязного белья. И это сильно его раздражало. Альфред Михайлович знал за собой этот грех: педант и аккуратист. 
Как это, при всей изощрённости немецкого ума, их промышленность не выпускает такую простую вещь как мочалка. У них всё сложно: не мочалка, а щётка с четырьмя насадками и ёмкостью, куда заливают жидкое мыло. 
 Конечно, мочалку он привёз из России. В тот приезд он привёз и армянский коньяк советских времён.
 Его питерский друг, доктор Валя Суворов имел обширную практику. Ещё когда Фукс был жителем Ленинграда и короткое время Санкт – Петербурга, среди его знакомых, когда кто – то заболевал, часто звучало:  «Эти врачи ничего не понимают. Надо идти к Вале». Валентин Иванович Суворов не входил в категорию « этих врачей». 
Валя был врач в третьем поколении. Он вёл беседы с клиентами исповедальным тоном старого земского врача, что само по себе уже излечивало. Но если не излечивало, люди говорили: « Ну, если уж Валя не помог, тогда уж и не знаю, куда и идти». Валя же знал куда идти: у него был обширный круг классных врачей – специалистов вплоть до патологоанатома. Люди знали: Валя врач от Бога. Валя говорил часто своим клиентам: « У каждого хорошего врача должно быть  кладбище своих клиентов», и потому у Вали бала репутация честного врача. Он принимал больных у себя в обширной холостяцкой квартире в сталинском доме на Московском проспекте, где пахло пылью старых книг и валерьянкой. Валя в деньгах не нуждался, хотя это и звучит несколько глупо. Кто сейчас не нуждается в деньгах? Доктор Суворов имел генеральскую пенсию и лекции в Военно-медицинской академии. Денег за визиты с больных он никогда не брал. Благодарность принимал только в виде бутылок спиртного. Разумеется, никто не решался явиться к нему с бутылкой молдавского вина. Как Альфред Михайлович коллекционировал карликовые розы, так Валентин Иванович коллекционировал крепкие спиртные напитки. Увлечение Вали имело особенность: сам он свои реликтовые напитки не пил. А предпочитал наливку собственного производства из черноплодной рябины и чёрной смородины. Он уверял, что черноплодная рябина снижает кровяное давление. «А повышенное кровяное давление  в вашем возрасте  неизбежно. Так что осторожней с дамочками», - и он насмешливо смотрел на Альфреда Михайловича. И Альфред Михайлович не решался спросить с той же иронией: «А в вашем?». Кроме того, говорил Валя, обе эти ягоды имеют обширнейший набор витаминов и микроэлементов, архи необходимых для сохранения мужской молодости.
Валя получал корзины столь ценимых им ягод с садовой плантации своей подруги.
- Это я тебе говорю как врач и мужчина, – заканчивал он свой длинный монолог профессора, привыкшего, чтобы его внимательно слушали.
Его старинная подруга,   молодящаяся вдова, далеко за пятьдесят опускала ресницы и махала толстыми ручками, обвешанными золотыми кольцами:
- Ах, Валя, ты опять об этом!
- Врач должен быть всегда и во всём здоров, - одергивает подругу Валентин. 
- Даже в гробу, - хохотнул Фукс.
- Даже в гробу, - Валя строго взглянул на него, - если больной жалуется врачу на гипертонию. А врач ему: «У меня самого сто двадцать на сто восемьдесят, и я на работе». Гнать надо такого врача! 
 Альфред Михайлович покупал в Германии для Вали самое дорогое виски. От Вали он получал дореволюционный коньяк. Революцией Фукс считал события девяносто первого года, развал  Союза. Валя же был убеждён, что  то - была контрреволюция. И это было единственное, в чём не сходились друзья. В последний приезд в Россию Валя к коньяку подарил Фуксу мочалку.
 - Каждый раз вспоминай о Родине. Когда моешься. Надеюсь, ты моешься каждый день? – улыбнулся он.
- В Германии очень дорогая вода, - отвечает Фукс.
- Алик, Алик, сколько ты потерял, покинув Родину.
Давно забытое имя Алик. И на душе Фукса стало удивительно тепло. 
            Питерская квартира Фукса находилась  не в столь престижном месте, как квартира Вали. Район Гражданки, который в народе когда  - то назывался «район еврейской бедноты». В те времена это был район престижной новостройки.
  Народ всегда прав. Даже, когда  он не прав.
Дом, по оценкам квартирных маклеров, относился к категории «корабль». Предполагалось, что это тот самый белоснежный корабль, который понесёт жильцов к  неким светлым высотам. Но было очевидно, что до своей цели корабль не добрался: дом не ремонтировался с брежневских времён. Деревянные почтовые ящики в парадной были вдрызг разбиты. В лифте ядовито пахло мочой. 
Фукс загрузился в лифт с чемоданами, стандартного для авиалиний «Пулково» веса - в тридцать кг.   Лифт тяжело заскрипел и, поднявшись на пол - этажа, остановился. Более глупого положения Альфред Михайлович представить себе не мог. Он негромко крикнул: «Эй, есть кто - нибудь?!» Громко кричать он просто стеснялся. Время было рабочее – десять утра. Рассчитывать, что кто – то из жильцов опоздал на работу и сейчас выскочит из квартиры – смешно. Надеяться на стариков, но много ли их осталось в доме? Перестройка выкосила большинство одногодков Фукса.
 На стене лифта можно было прочитать телефон аварийной бригады. Предполагалось, что лифт будет оснащён телефоном, но по трезвым рассуждениям решили, что всё равно украдут. 
«Хотели, как лучше.. Валя, Валя. Помоги!»
Альфред Михайлович чувствовал, как страх наполняет его. Уже плохо соображая, он орёт: «Кто- нибудь!» 
В груди что-то заклинило, стало дышать. Мучительная слабость. Он опускается на свой роскошный чемодан.
-  Молодой человек, что это вы тут делаете? – он как сквозь вату слышит дребезжащий, старушечий голос. 
Фукс хочет сказать, чтобы она вызвала аварийную бригаду. Но старушка не слышит его. Она спрашивает, в какую квартиру он едет. Фукс хочет закричать, что он уже целый час никуда не едет. Но он выдавливает из себя только номер своей квартиры.
- В этой квартире раньше жил Алик Фукс, - тараторит старушка, - такой милый молодой человек. Вы знали его? Дочка моя тогда вышла замуж за еврея, собиралась уехать в Америку. Так он учил её  английскому. А потом и сам уехал то ли в Израиль, то ли в Америку.
 «Анна Петровна», - вспоминает Фукс. 
- Я - Алик. Анна Петровна, аварийку, пожалуйста. – Просит он.
- Эти лифты просто несчастье. Я под Новый год в нем застряла, а они приехали пьяные. Так до утра и просидела. У нас в парадной, знаете ли, топят, тепло было. Только потом спина неделю болела. – Льётся мирный голосок Анны Петровны.
- Мне плохо с сердцем, - почти кричит Фукс, но не слышит своего голоса.
- Да, да. Только вот очки найду, - заторопилась старушка, наконец, услышав Фукса.
Позже Валя скажет: «Фукс, у тебя клаустрофобия. Но всё – таки покажись кардиологу. Я лично немцам очень доверяю». 
У Лёвки была отвратительная манера: пообещает, что придет в шесть часов, а явиться в десять, когда Фукс его уже не ждёт. Фукс злится, но с улыбкой вполне искренней принимает гостя. Левка приехал на велосипеде. И от него несёт потом. Фукс суёт ему полотенце и не без труда отправляет гостя в ванную. Альфред Михайлович нетерпим к неряшливым мужчинам. Ещё допустимо, когда в постели потеет женщина… в любовном угаре. Но мужчина не должен пахнуть. Даже духами – это навевает подозрения. 
Лившиц свалил посреди комнаты свой вечный рюкзак, в котором собраны предметы на все случаи жизни: от жёлтого полиэтиленового плаща и обгрызенного батона, до замусоленной тетрадки – «путевых заметок». «Я знаешь, уже не доверяю своей голове. Но часто приходят мысли достойные только моего золотого пера». Фукс соглашается со скромным сужденьем Лёвки о своей голове. Но злой и нестандартный ум Лифшица нередко опрокидывал устоявшиеся взгляды Фукса, и это давало новый творческий импульс. Лифшиц, читая тексты Альфреда Михайловича, говорил: «У меня украл». «Украл, но развил, - отвечал Фукс. – Скажи спасибо, что это попало в хорошие руки».
 Сейчас Лёвка вытаскивает из своего рюкзака два не очень чистых яблока, начатую бутылку дешёвого вина.
- На, глотни, - предлагает он. Фукс брезгливо отказывается.
- Не ссы, я на СПИД проверен. – Лёвка опрокидывает бутылку в глотку. Хрустит вкусно яблоком.
- Я чего пришёл – то, - продолжает он. - Тут Жанночку твою встретил. Ну, тары - бары. Посидели в кафешке. Потом я её проводил до дому. И, уж ты извини, так получилось. – Лифшиц неподвижными глазами уставился на Альфреда Михайловича.
Фукс заворожено ждёт продолжения, уже догадываясь,  что хочет сообщить Лифшиц. Но тот молчит, выдерживает паузу. « Сука, не может без театральных поз», - думает раздражённо Альфред.
Наконец, с гаденькой ухмылкой Лёвка разряжается:
- Но так получилось, извини, старина, - повторяет Лифшиц, - но утром она выгнала меня ни свет – ни заря. Ещё автобусы не ходили. Но мой друг велосипед всегда со мной, довёз меня до дома.
Это уже было не интересно. Альфред Михайлович не испытывает ни чувства ревности, ни возмущения. Грудь заполняет какая – то серая пустота. Он смотрит на Лёвку: коротконогий, круглая лысая голова, мокрый, расшлёпанный рот и злые птичьи глаза из под тяжёлых брежневских бровей.
Лёвка будто читает мысли Фукса:
- Да. Мы не такие красавцы, как Вы, - говорит он презрительно. - И даже более того… Но я пришёл и сказал тебе честно. Не жалей. Она вовсе не такое уж юное создание, каким ты её представлял. Ей далеко за тридцать. И вообще, у неё нет никакого сексуального опыта. Она с минетом не знакома…В китайских школах детям в четырнадцать лет рассказывают об основах орального секса. Конечно, у них своя демография. Им нужно приплод остановить. Но здесь! И такое невежество!
Лёвка чувствует, что ещё не достиг сценического эффекта, говорит голосом Черкасова из чёрно – белого кино:
- Мы с тобой фигуры одиночества. Только ты, как нарцисс, ждёшь, когда тебя сорвут. А я срываю сам!
Альфреда Михайловича затошнило.
-На, допей, - предлагает Лифшиц бутылку с остатками вина. Фукс морщится.
- Да, конечно. Сейчас лучше водки. У тебя есть? Доставай. – Говорит Лёвка.
- Как - нибудь без тебя. – Отзывается Альфред, не удивляясь наглости Лифщица.
- Ну, как знаешь. Моё дело предложить. – Лёвка напяливает на себя жёлтый полиэтиленовый плащ.
За окном ночь и проливной дождь. Лёвка подходит к окну.
- Ну, мне не привыкать. Я вечный скиталец. – Говорит он. Фукс молчит. «Ищи врагов своих среди друзей своих, - Боже, какая банальная мысль!»
Жанна позвонила на другой день:
- Фукс, вы ничтожество. Я вас презираю, - истерически выкрикнула она в трубку.
«Нервический хохот, припадок», - Альфред набрал телефон Жанны, впрочем, не зная, что он ей скажет.
В трубке прозвучал металлический голос: «Kein Einschluss».*
Через некоторое время снова прозвучал звонок. «И не смей мне больше звонить», - услышал он бесстрастный голос Жанны.
Альфред  понял, что надо звонить. Но так не хотелось этого делать. И он не смог себя пересилить. 
Фукс так и не напишет про каплю дождя на лепестке розы.
Социальное ведомство Германии в микроскоп рассматривает все доходы получателей помощи. О питерской квартире ведомству было известно. Последнее время ведомство вежливо, но настойчиво предлагало Фуксу продать квартиру и отдать деньги в казну Германии.
 
«Kein Einschluss»* (нем.) – нет подключения.
 Лифшиц говорил, что у него в Питере есть адвокат, который за две - три тысячи зелёных устроит, так, что квартира за ним, Фуксом не будет числиться. Находясь в Петербурге, Фукс  встречался с этим адвокатом. Тот три тысячи с удовольствием брал. Твёрдо обещал, что российские законы нарушены не будут. «А немецкие?» - спросил Фукс.
- Ну, батенька, за такие деньги вы слишком много от меня хотите, – ответил адвокат.
- Что значит «за такие деньги»,- насторожился Альфред. – Надо больше? И сколько?
- Тут надо ещё работать и работать над вопросом. Ведь не факт, что немцы взяток не берут?
- Вы меня спрашиваете? – не понял Фукс.
Не понравился Альфреду лёвкин адвокат. Хотя тот смотрел на Фукса влюблёнными глазами.
Договорились, что адвокат подумает и свои соображения пришлёт по электронной почте. Но чем больше думал сам Альфред Михайлович, тем больше сомневался в возможностях адвоката. И бутылка виски, оставленная адвокату, не увеличивала надежды.
- Что ты всего боишься! – кричал на Фукса Лёвка, - здесь, в Германии я не знаю ни одного еврея, который бы сдал немцам свою квартиру! 
-Я тоже не знаю. А если начинаешь спрашивать, у этих, у твоих умников, в ответ услышишь: «Вы что, вообще? Откуда вы приехали?» 
- Правильно, - отзывается Лифшиц, - не задавай идиотских вопросов. И уж ты точно: «вообще».
Точно тебя мама родила не от еврея.
Нет. Разумного совета не дождёшься. И Альфред Михайлович засобирался в Питер продавать квартиру, тем более что из немецкой социальной службы пришло грозное письмо: Фуксу давали полгода на продажу квартиры, иначе грозили лишить социального пособия. Но с поездкой всё не складывалось. Единственное, что сделал Фукс, это позвонил в Питер Валентину, что бы тот нанял агента для продажи квартиры. Полгода, казалось, будут длиться вечно. Но Аьфред Михайлович явно не учел, что с годами время безумно ускоряет бег. А уж в шестьдесят - как курьерский поезд.
 И ещё, совсем не вовремя,  левкина идея с изданием сборника «Русские в Германии». Это несколько позже Фукс понял, что идея совершенно идиотская, и только для графоманов. У Лёвки уже набиралось на полкниги текстов под названием «Эти странные немцы глазами совка ». Фукс считал лёвкины тексты пошловатыми и полными банальностей. 
Но Лифшицу он об этом не говорил, щадил его самолюбие. Да Лёвка бы не стал его и слушать. У него было своё мнение: журналистика – это особый жанр. Жанр для масс. На высоколобых «фуксах» не заработаешь. Лёвка успел уже слетать в Россию, где – то в провинции, то ли в Тамбове, то ли в Вологде договорился с издательством – его, «Эти странные немцы», должны быть локомотивом книги. Остальную часть книги пусть заполняют всякие  «фуксы», «шмуксы». Фукс, конечно, был один. Здесь Лёвка понимал, что перегнул палку. Фукса знали в толстых журналах России, и  вообще, он - член союза писателей…А что касается
 «шмуксов » - для этого есть литературное объединение «Чайка», где Лёвка не последний человек.
 «В каждом еврее живет русский писатель»,- где – то Фукс это уже слышал. А тут, на немецком подзоле, вдруг расцвели голландскими тюльпанами бухгалтеры, учителя русской словесности и физкультуры и даже один «доктор архитекторы из Москвы». И всем есть, что сказать и о чём написать. Если нет литературного таланта, то есть богатый жизненный опыт. И непреодолимое желание быть! Быть напечатанным, хоть в телефонной книге. 
Писатели кучковались. Конечно, сейчас не услышишь: «Старик, это гениально». Не тот возраст. Но и сказать: «Это полнейшее дерьмо» - рискованно. Фукс ещё мог сказать, указывая на Левку: «Это мой друг, но тоже писатель. И это очень усложняет наши отношения».  Бесконечно длинные, скучные эпиграммы были в ходу. Поводом, обычно, были четыре - шесть строчек какого – нибудь удачливого поэта. На серые строчки - эпиграммы не получались. 
Название литературного объединения: «Чайка» нельзя сказать, что рождалось в муках. Всё – таки собрались интеллигентные люди. К Антону Павловичу относились с уважением. Правда, кто – то сказал, что и у Чехова есть антисемитские статьи. На него зашикали: « Это же не Солженицын». Фукс пытался сказать, что Александр Исаевич честный писатель, но ему не дали договорить. Каждый хотел бросит камень в книгу «Двести лет вместе», а заодно и в Фукса. Командный тон Лёвы Лифшица прервал гвалт: «Мы же обсуждаем название литературного объединения! Наконец, давайте хотя бы себя уважать!» «Себя уважать» все были согласны. 
- Но почему «Чайка», это же банально. Почему не ворона? Есть же чёрный квадрат, почему не быть белой вороне. – Говорит Серёжа Вольский, журналист из Риги. Фуксу нравился это молчаливый серьёзный юноша. Но странно, с чего эта его ирония?
Лёва Лифшиц недовольно вскинул брежневские брови. Ходили слухи, что он свои брови подстригает, верно, в надежде превратить неухоженные заросли в немецкие газоны. «Соболиные вы мои, ведь никто и не приласкает», - эта фраза, казалось, зазвучит, когда Лёвка вдруг начинал ласково гладить свои брови. Но, заметив к себе внимание, принимался растирать виски, горько приговаривая: «Ах, голова, голова». И изображал страдание. 
- А почему бы не воробей? - поддержал Серёжу Фукс, - в смысле: «слово не воробей», архиактуально   для писателей.
Все засмеялись. И вроде сошлись на мнении, что из всего птичника больше всего подходит чайка.
 Но туту пять встрял неугомонный Сергей Волский:
-  А я предлагаю « Грачи прилетели».
- Я Вас  умоляю, только не надо опять спекулировать на еврейской теме, - раздражённо выкрикнул со своего места в президиуме   Лифшиц.
  На многих лицах  в зале брови недоумённо поползли  вверх. Но после  резкой отповеди  Лифшица осветились понимающими  улыбками.
Руководителем литобъединения единогласно выбрали мадам Ковальчук. Лёвка ещё успел крикнуть: «Только не меня», хотя его никто и не собирался предлагать. Галя Кавальчук, дама лет под шестьдесят, в отличие от Лёвки, в вождизме замечена не была. Имела строевую мужскую походку, квадратную без талии фигуру и тихий завораживающий голос, который, однако, всегда приводил в чувство излишне расшумевшихся писателей. Мадам Кавльчук, ещё в той,  прошлой жизни писала статьи в тамбовском журнале  «Семья и школа» и, говорят небезуспешно, руководила приютом для слаборазвитых детей. Так что руководить писателями ей сам Бог велел. 
 Кавальчук с обожаньем смотрела на рослого Фукса, что нимало смущало его. А что касается Лифшица - она явно побаивалась его злого языка.
 «Тамбов на карте генеральной был обозначен не всегда»… - часто звучало из уст Лёвки. Гале оставалось только,  не без  натужного пафоса говорить: «Да мы  провинция. Но мы соль земли,- здесь она на мгновение замолкала, и с некоторой неуверенностью заканчивала, -  русской». Ждать долго не приходилось.  Лёвка гаденько хихикает и говорит: «Галя, а ты ещё и националистка, что же ты в Германию припёрлась?»  Но тут   уж вступался за Галю Фукс: «Ты, Лифшиц, ещё скажи, что она на  нашем еврейском горе в Германию  явилась».   «Ну что вы, господа, это уже банальность», - миролюбиво, но не без ехидства отзывается Лифшиц.
            Опыт  работы с трудными подростками явно помогал Гале управлять и «профессионалами», как она поясняла интимным шёпотом Фуксу, и этими «литературными импотентами». Полунамёки   и мимика не оставляли сомнения, кого Галя считает «импотентами», кого «профессионалами».  Было очевидно, что Фукс и Лифшиц - это профи. 
Фукса она называла Алик. И тот ни как не мог понять, откуда она узнала его детское имя. Лифшица - Лёвушка. Лёвка же, когда был в расположении, называл Ковальчук – Галчонок: нежные воспоминания о жене «безвременно ушедшей» от Лёвки  из – за его «порочной слабости к блядям». Цитаты громоздкие. Но это надо отнести к неутоленной страсти Лифшица к сложным   филологическим  конструкциям. «Простота – хуже воровства»,-  а это из «несостоявшейся нобелевской лекции» Лифшица о литературе. 
Услышав имя «Галчонок», Галя смущалась и краснела как девственница.
            Журналистские амбиции Лёвы были достаточно велики. Но он был подстрелен на взлёте эмиграцией в Германию. В Германии разоблачать, в отличие от России, было некого. Только разве некоторых зарвавшихся вождей еврейской общины. Но разоблачать  «эту власть»   Лёвке не позволяла
 «кровь» и «почва». «Всякая власть безнравственна, такова уж её природа. Но без неё - никак»,- «Но» - это Лёва о себе любимом. Пусть Галчонок царствует, а правит он, Лёва. 
 На литературных собраниях Лёвка был суров и даже зол. Часто прерывал ведущую собрание Ковальчук бестактными репликами. Что – нибудь вроде: «Мадам Ковальчук, читайте классиков».
В перерыве, затянувшись сигаретой Ковальчук подходила к нему строевым шагом и говорила: « Ну и сука же ты, Лифшиц». Лёвка не терялся. Хотя сначала тормозил себя выкриками: « А что? А что?» Но потом разряжался весьма убедительно, ссылаясь на цитаты из сочинений одному ему только известных авторов.
Фукс успокаивал Галю: «Не бери в голову. Это же московская выскочка, - говорил он о Лёвке, - Москва полна провинциалами из Бердичева».
- Ты шо, - Лёвка намеренно переходил на малороссийский выговор, - мы, знаш, москвичи в третьем поколении. Кстати, и что это ты так Москву не любишь? А? Я давно это за тобой замечаю, - и Лёвка грозит  пальцем.
-  Алик, только ты и человек, – успокаивалась Галя, обращаясь к Фуксу.
             Главным редактором сборника «Русские в Германии» Лёвка назначил себя сам. В «главные» никто не рвался. Включили в редакционный совет и мадам Ковальчук. Кто – то назвал имя Фукса, Ковальчук сказала, что Фукс серьёзный писатель и нечего ему заниматься рутинной работой. У неё чуть не вырвалось:  «Ерундой». Но, взглянув на Лифшица, вовремя прикусила язык.
  Третьим без спора включили «доктора архитекторы» из Москвы, уже известного среди местного населения как писатель - сатирик. Юморески его были длинны и унылы. А самые удачные строчки, как уверял Лифшиц, были   украдены у Игоря Губермана. Однако, «Доктор архитектуры» уже  укоренился в Германии, приезжал на писательские посиделки в черном  «BMW», имел артистичную седую шевелюру до плеч и  обширную  аудиторию поклонников. Неизбалованная изысками эмигрантская публика принимала на ура его не очень свежую шутку: «Просыпаюсь утром, а кругом немцы». Особенно раздражало Лёвку то, что «доктора  архитектуры»  всегда сопровождала жена, нельзя сказать, что дама роскошная, но весьма   ухоженная.  Дама восторженно и преданно смотрела на «доктора архитектуры» и постоянно повторяла : « Ах, это же Додик  сказал». Доктора  архитектуры   звали  Давид. И  черный «BMW», и двусмысленные шутки о  «регулярном сексе»  с красавицей женой, и особенно благородная шевелюра Додика выводили  Лёвку из равновесия. Следует напомнить, что Лёвкин череп был гол как биллиардный шар. 
В очередной раз вспомнив   обкраденного Губермана,  Лёвка предложил изгнать Додика из  объединения за «литературную нечистоплотность». Но народ как - то не проникся обидою за  классика и не поддержал  Лёвку. За что был проклят и назван «толпой беспринципных трусов».
            Всё началось с пустяка. В плане заседания литобъединения значилось обсуждение романа Улицкой «Казус Кукоцкого».   Обсуждение стояло под рубрикой : «Школа литературного слова». Кто –то поморщился: «Казус Кукоцкого» - не лучшая вещь Улицкой. Кто – то спросил: « А кто такая Улицкая?» Но под презрительным взглядом  Лёвки тут же вспомнил. А  Доктора   архитектуры возмутило слово « Школа». Но Лифшиц весомо сказал, что учиться  никому ещё не вредило. Кто – то вспомнил  о незабвенном: «Учиться, учиться и учиться».  Доктор архитектуры   что – то невнятно пытался возразить, мол,  всякая наша школа превращается в «школу злословия». 
- А что Вы хотите, Додик, - с грустью заметила Галя Ковальчук. - Писатели, - в голосе Гали зазвучали трагические нотки, - и у каждого ведь своя школа.  И эти школы, как бы борются.  Но есть же ещё литературные нормы! И не все их, к сожалению, соблюдают…
 Галю  прерывает Лёвка и с  непременной издевкой:
- А я, как выражается наш уважаемый председатель, как бы,  не читал Улицкую. Всё  нет времени. Ведь столько ещё важного. Пласты, пласты, залежи невозделанных тем!  Но этого   «Кукоцкого» полистал:  ну, пришёл. Ну, ушёл. Ну, заболел. Ну, умер. Ну, и что?
- Может, я ошибаюсь, Лёвушка,- подает свой голос с председательского места Галя Ковальчук, - но мне кажется, что главный герой Улицкой не умер.
- Ну, умер, не умер. Все мы смертны. Потом умрёт.
Литературный народ ошарашено затих.
- Простите, а я о другом, - раздаётся звонкий голос Серёжи Вольского, - так можно опошлить и Льва Толстого. Ну, пришла. Ну, ушла. Ну, переспала. Ну, легла на рельсы.
Дружный хохот раздаётся в поддержку Серёжи. Подобное единодушие не частое явление для литобъединения.
- Э – э, молодой человек. Я что – то Вас не припомню,- ядовито отзывается Лифшиц, - Вы, кстати, откуда?
- Я? – Смутился Серёжа, - Из Риги.
- М - да, Что ж. Это, пожалуй, уже  Европа. А я, грешным делом, всё думал, что Вы из Черновцов.
 - Ну Черновцы, не Черновцы, - не сдаётся Сергей,  - Вы вот, Лев Соломонович,  Давида, мягко говоря , обвинили в плагиате. Украл у Губермана и прочее. А вот и Шекспир…Сергей читает с отпечатанного листа: 
«Позаимствовать, мысль, фразу, одну  стихотворную строку - значит превратиться  из литератора  в карманника. Наши предки такой  щепетильности не знали. Мольер называл себя пчелой, добывающей себе корм, там , где его находит. Писатели подразделялись на пчёл и муравьёв. Первые  выискивали пищу , не портя цветов. Вторые забирали целое здоровое зерно. Тысячи стихотворных строк заимствовал Шекспир у современников и предшественников и выдавал их за свои. В свою очередь и Шекспир одарил огромное количество поэтов, тем, что создал сам. Гете признавался Эккерману, какое удовольствие он испытывал, украв у Шекспира незатейливую песенку, так подходившую для Фауста. И рассказывая, смеялся над крохоборами, старающимися установить плагиат. Гёте знал, как мало в каждом произведении нашей бесспорной собственности».
- Ну, что? – Лёвку трудно   смутить, - это ваше сочинение?
- Нет. Это  Ян  Порандовский.
- Понятно. «Алхимия слова».  Рад, что Вы знакомы с этим произведением.  Но нравы со временем меняются. Прошу обратить внимание на слово Порандовского: «Карманник». Так что моё предложение, нет, требование о карманнике Давиде остаётся в силе. 
Писательская аудитория ответила холодным молчанием.
Лёвкины проклятья   в адрес «беспринципных трусов» не заставили себя ждать. И далее громкое хлопанье  дверью. 
Но через недёлю Лёва   одумался: нельзя это стадо оставлять без присмотра. Опять же мелькнула  ленинская мысль: «За массы надо сражаться». Лёвка  вернулся и был встречен  неуверенными аплодисментами.
 «Эмиграция - всегда провинция. Нет в ней великой публики, нет великих актёров». – это  из посмертных записок Альфреда Фукса.
«Да и других сатириков у нас нет, - подвёл итог своей многотрудной работы с народом Лифшиц, - но смех,  даже   глупый, как известно, продлевает жизнь. А нам ещё работать и работать». 
Что имел в виду Лёвка, упоминая о работе? Вероятно ещё два тома своих  «Странных немцев».  Но было очевидно, что он смирился с присутствием в литобъединении   «карманника Давида».
- Стареете Лифшиц, - думал Альфред Михайлович.
 Обсуждали будущий сборник: 
- Я, признаюсь, стихов писать не умею. Но у меня литературный, профессиональный опыт, - со значением изрекал Лифшиц.
- Кто не умеет, тот учит. Ни как нам не расстаться с прошлым, - негромко сказал Серёжа Вольский. Но Лифшиц услышал.
- Молодой человек, извините, я не знаю вашего имени, - Лёвка опять забыл имя Сергея -  всё это подленькая манера Лёвки  дать понять, что Серёжа Вольский не тот человек, чтобы его имя следовало запомнить. – Но мой опыт работы в журналистике даёт мне право говорить о литературном вкусе и возможность отличить графомана от слабой надежды на талант. 
- Кстати, девушка, - Лёвка вдруг забыл о Серёже и обращается к девушке, сидящей рядом с Фуксом. 
Фукс давно заметил эту голубоглазую девушку. На откровенно открытой груди её висел большой серебряный крест. Девушка была определённо хороша. Фукс уже представил, что она непременно будет читать свои стихи, что - нибудь под раннюю Цветаеву: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд…» «Настанет, милая твой черёд, настанет. Если Лёвка опять не перехватит». - Порадовался за поэзию Фукс. А Лёвка уже подошёл к голубоглазой красавице, что – то шепчет ей на ухо. Девушка пурпурно вспыхивает, закрывает лицо руками и выбегает их помещения. 
-- Ты что, козёл! Какую гадость сказал девушке? – возмущённо обращается к Лифшицу Альфред. 
- За козла ответишь, - как – то не зло и даже несколько смущённо отзывается Лёвка.
Но на лице Лёвки появляется чванливая гримаса, которая была так ненавистна Фуксу с их первой встречи. 
Тогда Лёвка вёл беседу с начинающим поэтом. То, что поэт начинающий - было очевидно по его потерянному лицу. Лёвка что – то глубокомысленно вещал об омонимической рифме. Поэт плохо понимал Лёвку. Фукс невежливо прервал их разговор легкомысленным: «Не мог он ямба от хорея, как мы не бились…» И в ответ услышал скрипучий голос Лифшица: «Вы видите, я говорю с человеком. И что за манера такая, лезут и лезут». И он окинул Фукса презрительным взглядом.
 И надо ж такому случиться.  Вот, уже три года - и они дружат. 
-Я ей сказал, что помещение нам предоставила еврейская община и негоже являться сюда с крестом на шее. – Громко, деревянным тоном говорит Лёвка. Народ ошеломлённо молчит. 
- Может Лёва и прав, - слышит Фукс неуверенный голос Гали Ковальчук. Альфред Михайлович, видит тусклые смущённые лица, и вспыхнувшее было в нем возмущение, гаснет, как слабый костерок под струёй мочи.
На другой день, утром позвонил Лифшиц. Серьёзным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, сказал, что сегодня будем обсуждать на редколлегии тексты книги «Русские в Германии». Просил, нет, не просил, а потребовал не опаздывать. 
- Что тут обсуждать? - удивился Фукс. - Грамматические ошибки и без меня исправите. Против этого я не буду возражать.
- С грамматическими ошибками сам разберёшься. Есть вещи более серьёзные, – резко ответил Лившиц и бросил трубку.
«Наверное, возникли издательские расходы. Вот Лёвка и бесится», - решил Фукс. 
Ехал в трамвае. Досадовал, что тратит время на какие - то дурацкие редколлегии. Дал для сборника «Русские в Германии» два небольших рассказа после настоятельных просьб Ковальчук. Перед Левкиным звонком был долгий разговор с московским издательством. Редактор, милая женщина Наталия Петровна, просила поторопиться с правкой книги, его последним романом. Говорила что, напрягает типография. Фукс напомнил, что при вёрстке было потеряно десять страниц. Теперь уже оправдывалась Наталия Петровна, что очень смущало Фукса. Уже несколько раз Альфред Михайлович обменивался с ней почтой. Когда Фукс был удовлетворён работой редакции, он посылал файл с именем « Natali». Когда вновь появлялись ошибки в тексте, писалось сухое: «N.P.». Фукс был уверен, что эти знаки понятны Наталии Петровне. 
 В литобъединение он, конечно, опоздал. Когда вошёл в помещение, Лившиц уже читал его рассказ.
- Почему я первый? – удивился Фукс.
- Ты не первый, - со значеньем ответил Лёвка, - просто с тебя начали.
- Надо бы по алфавиту. Начать с Абрамовича, - усмехнулся Альфред, предвидя шквал шуток.
- Что Абрамович, что Абрамович. Как что, так Абрамович! – с детской запальчивостью выкрикивает лысенький мужичонка.
- Да успокойтесь вы, Илья Семёнович. Мы все знаем, что вы не покупали  «Челси»*, – ласково говорит Ковальчук.
- И Рома не ваш племянник, - слышится с дальних рядов насмешливый голос Серёжи Вольского. 
Илья Семенович Абрамович - детский писатель. В советское время писал под псевдонимом Катин. Говорят, Катя была первая и единственная его любовь. 
На заседаниях   объединения «Чайка» на вопрос руководителя, кто готов читать свои тексты, как школьный отличник, первым поднимал руку Илья Семёнович. « Ну, давайте», - уныло говорила Галя, готовая терпеливо слушать рассказы Ильи Семёновича, где непременным героем была «хорошая» еврейская мама, которая правильно воспитывала своих детей. В прошлой жизни, как не без основания полагал Фукс, героиней рассказов Катина была «хорошая» учительница Мария Ивановна, которая так же правильно воспитывала учеников. После часа слушанья Галя Ковальчук приторно сладким голосом, что означало её крайнее раздражение, говорила: « Катин, регламент». И аудитория облегчённо вздыхала. Лёвка ехидно улыбался и шептал, играя кавказским акцентом, на ухо Гале своё вечное: 
«Других писателей у нас нэт». И, взглянув на Фукса, добавлял: «Детских».
- Нехороший еврейский молодой человек - герой рассказа Альфреда Михайловича, - слышит Фукс какой – то чужой голос Лифшица.
- Ясно, не наш человек, - насмешливо подаёт реплику Вольский.
- Вольский, когда вы говорите, я вас не прерываю. Таки имейте терпенье слушать других. 
 Когда  Лёвка волнуется, срывается на местечковый жаргон. Врёт, что москвич в третьем поколении.
 – Я тут подсчитал,- продолжает Лёвка тоном прокурора, - на пяти страницах рассказа Фукса – восемь раз повторяется фраза: «не позорь нацию». Что Вы, Фукс, имеете в виду? А?!
Вопрос, кажется, повис в воздухе. Но народ всё понимает.
            «Челси»* - английская футбольная команда, купленная русским олигархом Романом Абрамовичем.
- Алик, ну, посмотри: какой твой герой. Он ждёт с нетерпеньем, когда его дядя умрет, и он присвоит его дело, – слышится ласковый голос Гали. – На что ты намекаешь? Что евреи непорядочные люди?
- Ну, он же плохой человек не по крови. Его система сделала таким, - пытается отшучиваться Фукс.
- Алик, что тебе стоит исправить. Ты же талантливый человек.
Фукс удивлённо смотрит на Галю, на Лифшица, надеется что кто – то из них скажет: « ну, старик, как мы тебя развели». Но видит злые птичьи глаза Лившица, приторную улыбку Гали. Он оглядывает сидящих перед ним людей и вдруг понимает, что большинство из них связано круговой порукой. Общей виной перед ним. И никто не слышит его, большинство согласно кивает Лифшицу.
- Это какой – то партком! – громко говорит Сережа Вольский.
- Не нравится? Мы вас не держим, - с неожиданной смелостью обращается Илья Катин к Сергею.
Сергей медленно собирает свои листки на столе. Будто, ожидает, что кто – нибудь скажет: «Не уходи». Но все молчат.
Сергей, вжав голову в плечи, как провинившийся школьник, уходит.
 - А ведь талантливый журналист. Я читал его статьи, -   нарушает тягостное молчание   Лившиц. В голосе его почти искреннее сожаление. Но всем понятны слова Левки: «Талантливый, но не наш».
 Фуксу всё ещё кажется: этот театр закончится, и он с какой – то неуместной весёлостью говорит: 
- Вы, знаете, моя мама жила в Гомеле, это Белоруссия. Приехала ко мне в Ленинград. Это было лет двадцать назад. Я ей дал почитать Шолом-Алейхема. Она прочитала и спрашивает: «А что этот Шелом - Алейхом не еврей?» «Еврей», - отвечаю. «А что он такой антисемит? Над евреями смеётся?»
- Так моя мама - из Гомеля, - продолжает Альфред Михайлович, уже ни к кому не обращаясь.
- Ты пока ещё не Шолом-Алейхем. Всего лишь Фукс, – злая улыбка кривит мокрый рот Лёвки.
- А что это вы так снисходительно о Гомеле, - подаёт голос Илья Семёнович Катин, - Я, например, из Винницы. Что - там люди второго сорта? 
- Убедительно, - насмешливый голос Лифшица, - Гомель – нормальный еврейский город. 
-Да идите вы все, знаете куда….- Альфред Михайлович вырывает из рук Лифшица листки своего рассказа, рвёт их и бросает в лицо Лёвки.
            Дома Альфред Михайлович налил полстакана виски. Мелкими глотками  выпил, не пьянея: «Странные мы люди, евреи. Самые преданные коммунисты и самые смелые диссиденты. И так  люто себя ненавидим». Опять круг замкнулся. И тоска непонимания. 
Заверещал телефон.
- Я и не знал, что ты такой антисемит, - слышит он голос Лифшица.
- Я не намерен перед тобой оправдываться. Но я не менял партбилет на кипу.
- Я вступил в партию в период Карибского кризиса, - сурово говорит Лёвка и как - то не к месту хихикает, - ты не смотри, что я такой молодой…
- Молодой, да из   ранних. Душой был всегда с теми, с кем надо. Иначе, кто бы тебя  взял  в «Комсомольскую  правду». 
Левка пропускает мимо ушей последнюю фразу Фукса. Зло говорит:
- Ты меня не прерывай!   А кипу, если тебе так хочется, одел только сейчас, во время Ливанской войны. Между прочим, русские только во время Отечественной войны поняли, что они русские. А то всё были – советские люди. 
- А сейчас, что? Идет война?
- Ты не понимаешь! – Лёвка почти кричит, - Идёт война за души.
- Да, конечно. Мы, писатели, люди тёмные. Это у вас, журналюг, всегда дважды два - четыре. 
- Не умничай. Здесь все евреи. – Устало говорит Лифшиц. – Впрочем, у каждого свои ценности. Один думает о боге. Другой меняет каждый день рубашки. 
Это он о Фуксе.
Альфред Михайлович действительно менял каждый день рубашки, чем почему – то раздражал Лёвку. Лёвка мог ходить в своей джинсовой целый месяц, пока не появятся под мышками белые разводы. Фукс подозревал, что это часть его имиджа. Бродяга в поисках истины. Ради этой истины мог, как клошар рыться в мусорных бочках. Истина не всегда добывается чистыми руками. 
Перед поездкой в Россию – пять дней на Лазурном берегу Франции. Как глоток доброго вина перед казнью. Какое – то нехорошее предчувствие вдруг на мгновенье охватило Фукса.
 Он плыл на пароходике вдоль берега Канн. Изумрудные волны, тёплый ветер в лицо и розовый город на берегу моря. Он обнимал за плечи молодую женщину. И неизъяснимое чувство нежности, до боли сладкое, откуда – то из далёкой юности, наполняет его. И женщина будто чувствует это. Она смотрит на него серыми грустными глазами и молчит. Как чудно это молчанье. Волны, волны бегут по бокам пароходика. И мысль восторженная и удивительная: «Боже, как хочется жить!» 
Альфред Михайлович познакомился с ней случайно. Как всё прекрасное – случайно. 
Коротенький топик, обнажающий живот. Тоненькие бретельки на худых плечах и четыре продольных ремешка поддерживающие бежевые лёгкие брюки по бёдрам. И причёска - что - то невообразимо изящное, 
воздушное. Только француженки могут быть столь обворожительны. И русская грусть в глазах. В голову бы не пришло, сказать: «Еврейская тоска».
Она спросила: «Как вы узнали, что я русская». Он ответил: «По глазам. Эта русская грусть – ваш французский шарм».
Она в девятнадцать лет уехала из Москвы. Вышла замуж за немца. Устала от вечных вопросов: «Сколько денег потратила?»  Потом с французом в Канны. Но и французы нелучшие мужья. Освоила французский и немецкий языки. Работает гидом. Водит группы немецких туристов. Русские группы избегает – боится слёз. Сейчас одна воспитывает десятилетнюю дочку. Нет, нет – Германией она сыта! Москва - уже чужая. Там близких никого не осталось.
Одна упоительная ночь в отеле. И глупые слова: «Я непременно вернусь и найду тебя». У Альфреда Михайловича заканчивалась путёвка. А она уезжала с группой немцев в Марсель.
 Прошёлся по платановому бульвару Groisetti. В Каннах проходил фестиваль азиатских фильмов. Бульвар был полон надменными молодыми людьми в черных костюмах. Молодые люди были деловиты и вечно торопились, не замечая толпы. Был конец октября, но жарко. Альфред Михайлович в шортах и футболке с надписью «Russische Club» чувствовал себя среди этой чопорной публики, застёгнутой на все пуговицы, совершенно неуютно. Он проклинал себя, за свой идиотский наряд.
Лена уехала в Марсель рано утром. И давно забытое чувство потери охватило его. К ночи сильно похолодало. С моря подул мистраль. Говоря, от его длительного постоянства люди сходят с ума.
На другой день с группой немецких туристов Фукс возвратился в постылую Германию.
            Из Петербурга Валентин сообщил, что риэлторы поработали на славу. Покупатель на квартиру найден и готов заплатить за квартиру тридцать тысяч, в купчей же будет стоять сумма в двадцать тысяч. Рыночная цена в двадцать тысяч подтверждена экспертной оценкой, которую делало некое ООО «Экспертное бюро», имеющее лицензию на осуществление оценочной деятельности, страховой полис и прочие регалии вплоть до диплома эксперта, проводящего работы по оценке «объекта недвижимости» - в скобках – жилая квартира. Валентин при телефонном разговоре с Фуксом заметил, что «некое» - это вовсе не уничижительное слово для Экспертного бюро. А дань неуважения к её директору – бывшему клиенту Валентина, который позволил себе в благодарность за лечение прислать бутылку вина «Чёрные глаза». А Валя не терпел сладких вин. «Я, можно сказать, спас его от ранней импотенции!» После этой фразы Фукс кожей ощутил четыре восклицательных знака. Но он не сказал: «Валя, ты же терапевт». Он знал – Валя всё может. 
Валентин сказал, что «Экспертная оценка объекта недвижимости», в скобках – жилая квартира обошлась ему в триста долларов. На что Фукс ответил: «Запиши». 
- Нет, ты не торопись, - остановил его Валентин, - чем ниже экспертная оценка, тем выше стоимость работы. Им же надо придумывать недостатки «объекта недвижимости». И тут может пострадать их деловая репутация. За риск – ещё двести долларов. Необходимость замены сантехники, электропроводки, трубопроводов и радиаторов отопления – это уже общее место и этого недостаточно. Извини, но пол у тебя, я имею в виду в квартире, из досок и покрыт рваным линолеумом. 
- Спасибо, что ты не ставишь под сомнение мой мужской пол. – Без возмущенья отозвался Фукс. - Но за год до отъезда я настелил паркет. И заметь – дубовый. Такого паркета ты во всей Германии не сыщешь. Только ради этого паркета стоило бы остаться в России. Но перестройка, будь она не ладна!
- Смирись, - говорит Валентин
- Смирился. Но принципы, Валя. Принципы! - почти кричал Фукс.
- Забудь про принципы, и тебе это будет стоить всего триста долларов, а не пятьсот.
- Warum?*
- Ах, оставь свой идиш. Ты же знаешь, я изучал в академии только латынь.
- А двести долларов за риск куда делись?
- Я напомнил директору «ООО», что его пойло «Чёрные глаза » прокисли через год. 
Многостраничный труд «Экспертная оценка рыночной стоимости объекта недвижимости» Фукс получил по почте. Передал в социальное ведомство. Перевод на немецкий язык ведомство взяло на себя. Фукс сумел убедить чиновника, что он, Фукс, беден как церковная крыса. Правда, чиновник не понял, почему церковная крыса бедна, но вежливо улыбнулся. Разговор шёл на английском. И, поскольку английский для обоих собеседников был неродным, проблемную «крысу» отнесли к неточностям перевода. 
Альфред Михайлович не стал хвастаться Лившицу своим успехами в борьбе с социальным ведомством. Впрочем, успехи были весьма сомнительными, и далеко ещё не факт, что немецкие чиновники признают правоту Фукса. 
Однако вскоре Фукс получил разрешение на продажу квартиры за двадцать тысяч долларов. Видимо труд «ООО» оказался убедительным. Радостное удовлетворение, с которым принял его чиновник социального ведомства, подтвердило Фуксу, что он, Альфред Михайлович, редкостный мудак. Не часто, видно, еврейские «беженцы» преподносят социальному ведомству на тарелочке такие подарки, как питерские квартиры. И он вполне заслуживает левкиного презрения: « Просрал квартиру».
Было несколько грустно, и десять тысяч долларов не утешали.
Валя увещевал Фукса: « Главное - это покой. Там, в Германии, тебе не надо думать о хлебе насущном. Работай, пиши. Получишь гонорар за книгу, купим тебе другую квартиру, если денег не хватит, я добавлю. Будешь сдавать её в аренду и расплатишься со мной. А нынешняя квартира твоя – говно. Только и есть, что пол паркетный».
Warum* - почему(нем.)
При воспоминании о паркетном поле Альфред Михайлович чуть не расплакался.
- Только на кого оформлять квартиру будем? – продолжает Валентин, - на тебя нельзя. Твой немецкий собес тебя опять ущучит. На меня? Так неизвестно, кто из нас раньше уйдёт. Тут знаешь, один всё – таки оттуда вернулся: мой ученик, патологоанатом, в морге стал делать вскрытие, сделал первый надрез, а покойник открыл глаза и спрашивает…
 Валя не стал уточнять, что спросил покойник. 
От последней фразы профессора стало как – то тревожно. Но Фукс с деланной весёлостью сказал:
- Покойник поступил крайне неосмотрительно. Умерла, так умерла!
- Алик, ты знай: комната в моей квартире всегда ждёт тебя, – слышит он бодрый голос Валентина.
            Воскресным рейсом Фукс улетел в Петербург. Валентину он вёз французский коньяк «Martell». Перед отъездом Фукс позвонил Лёвке, сказал, что уезжает в Питер по издательским делам. Прошлая склока была забыта.  Чего не простишь другу. Фукс без сожаления забрал свои рассказы из сборника «Русские в Германии». Лёвка с фальшивой миной проговорил:   «Рассказы неплохие, но надо с ними ещё поработать».
Альфред Михайлович   стерпел его наглость.
В аэропорту Пулково Фукса встречал Валентин. Они расцеловались. На своём роскошном « Форде» российской сборки, что производилась во Всеволожске , под Петербургом, Валентин повёз друга на Московский проспект, который когда – то назывался проспектом Сталина. Роскошный «Форд» был грязноват и имел несвежий вид. «Весенняя распутица, блин»,- оправдывался Валентин в ответ на молчаливый укор Фукса.
Против всех своих правил Валентин не стал убирать Martell на дальнюю полку. Налил в широкие хрустальные фужеры. Свой фужер - повертел с видом профессионального дегустатора. Влил в рот небольшую дозу. Пополоскал коньяком рот. Промычал неопределённое: «Угу, мда». Фукс напряжённо ждал, пока не понял, что угодил профессору. После этого одним глотком опорожнил свой фужер. «Ах, - с досадой проговорил Валентин, - так же пьют только водку».
Водку они пили весь вечер. Вернее водку пил только Фукс. Валя, непозволительно большими дозами из хрустальных стаканов - своё ягодное вино. Удивительно быстро захмелел. Позже признался Альфреду: «Ты думаешь, что в моём напитке только его родные одиннадцать градусов? Так ты глубоко ошибаешься. Я его закрепляю медицинским спиртом. Вот так, дружище!»
 Фукс всё время твердил, что завтра он будет бомжем: 
- И ты, знаешь, как это грустно!
- Научись сжигать мосты. Поверь, у тебя всё впереди! За тобой вся Россия! Ты человек вселенной! - пьяно кричал Валентин. – Сегодня живёшь в этом, как его, язык сломаешь, городишке. Завтра в Берлине. Потом в Париже. Но самое главное – ты наш, русский, петербуржец!
- Да ты прав, друг. Вон у Набокова большевики тоже отобрали дом на Большой Морской в Питере. И он всю жизнь скитался по гостиницам.  И был счастлив. И коллекционировал бабочек. Ты знаешь, я тоже коллекционирую…. Карликовые розы. Когда ко мне приедешь… Ты когда ко мне приедешь? Привези мне карликовую розу из России. Чайную… Я прислал тебе чёрную розу в бокале… И ни какой русской водки! Будем пить немецкий шнапс.
- Нет, нет. У Набокова осталось именье Выра на Оредеже. – Удивил своей неожиданной осведомлённостью Валентин, - доживи он до наших времен, мы с тобой непременно бы навестили старика. 
- И ты - его домашний врач, а я - его секретарь. Я записывал бы каждую его фразу. 
 
Всё было буднично. После нотариального оформления купчей, риэлтор вынул из банковской ячейки тридцать тысяч долларов и передал их Фуксу.
 «Это разве деньги. Люди сейчас ворочают миллионами», - сказал он Фуксу. «Надеюсь, из - за этих тысяч меня не убьют, пока я еду домой?» - насмешливо спросил Фукс. «У нас убивают и за червонец деревянными», - серьёзно ответил молодой риэлтор. 
Риэлтор подкатил свой потёртую «девятку», и они двинулись с покупателем в Гавань, район Петербурга, что на берегу Финского залива. Там находилось городское бюро регистрации недвижимости. Уже стемнело, когда они вышли из шумного, душного здания бюро.
- Хочу подышать чистым, морским воздухом, дойду до залива, - сказал Фукс.
- Смотрите, всё - таки вы с деньгами, предупредил его риэлтор. 
Фукс взглянул на него – удивительно приятный молодой человек. Изысканно одет: чёрный длинный плащ, почти до пяток, расстегнут. Под ним чёрный костюм и ярко - красный галстук.
 - Разве это деньги, - отозвался Фукс. «Но такой длинный плащ и мне будет к лицу. И непременно - чёрная бабочка», - подумал он.
В сумраке, далеко в море виднелись огни уходящего корабля. У ног, внизу, тяжело шевелились волны Финского залива. Еле слышно шелестел дождь. 
Было уже совсем темно, когда такси подвезло к дому Маши, его петербургской подруги. Ещё вчера он позвонил ей среди ночи. 
- Не часто ты вспоминал обо мне в своём прекрасном далёко. А тут не можешь дождаться утра, - услышал он не очень ласковый голос.
- Машенька! Это святое! – прокричал Фукс. Он видел, как удивлённо поползли вверх брови Валентина. Глупо подмигнул ему. 
- Ты знаешь, у меня несчастье. Я продал свою квартиру, - кричит он снова в трубку.
- Ну, хорошо. Приезжай завтра, впрочем, это уже сегодня. Только не рано, – слышит он голос Маши.
Маша, как сказал бы классик, была «женщиной  приятной во всех отношениях». Тонкая в талии и тонкая в обращении - она работала медсестрой в хосписе. Её белый короткий халатик сидел на ней столь же эротично, как   костюм стюардессы  международных линий. И, понятно, что пациенты хосписа, которых обслуживала Маша, уходили в последний путь совершенно умиротворённые. Как это ни странно, она умела внушать умирающим людям, что завтра, ну в худшем случае послезавтра они встанут с постели, и их отправят долечиваться в санаторий, и сопровождать их будет непременно Маша. Но «завтра» никогда не наступало. 
 Альфред Михайлович пришёл в хоспис попрощаться со своим институтским другом. Друг умирал от рака поджелудочной железы. Умирающий своей жёлтой, исхудавшей рукой коснулся кисти Фукса и прошептал: «Взгляни на эту женщину. Это - ангел». И указал глазами на Машу. Альфред Михайлович взглянул на неё и подумал: « Падший». Столь откровенным был её ответный взгляд. 
Прошло пять лет. И её слова: «Альфред, женись на мне. Если что, я буду навещать тебя в хосписе», уже не кажутся Фуксу двусмысленной шуткой. Перед отъездом в Германию он сказал ей, что предпочитает умереть в своей постели.
- Сволочь, ты, Фукс. Из–за тебя я бросила мужа. – Без злости  проговорила Маша. - Впрочем, у тебя ещё есть возможность умереть в моей постели, - как – то странно улыбнулась она.
И вот сейчас, он стоит перед дверью своей любимой женщины и не решается нажать на кнопку звонка. Дверь неслышно открывается.
- Привет, - говорит Маша.
- Привет, - говорит Альфред и протягивает букет белых роз. – Не ждали?
- Если честно, то не ждала. После годового молчанья. Ты даже телефон свой германский не сообщил.
- Я уезжал как на войну.
- Так на щите или со щитом? Впрочем, проходи…
Всё та же идеально чистая маленькая квартира. Крохотная кухня. Почему – то заглянул в ванную. Стильный кафель и чистота как в операционной. В комнате, отметил, новый диван и над ним всё та же репродукция картины Репина в старинной золочёной раме «Не ждали». Всё как в жизни.
После первой рюмки коньяка Фукс стал говорить, что уехал от безнадеги и нищеты. А то, что последний год молчал, просто потерял себя. Поменял место жительства, до того жил почти в деревне – три немца из Казахстана и один старый еврей - вся русская диаспора.
- Но в первые годы эмиграции я частенько навещал тебя, - оправдывается Фукс.
- Лучше, если бы ты не навещал меня. Уходя, уходи. Ты что думаешь, что кроме тебя и мужиков нет? Вон один, тридцатилетний, полгода меня добивался.
«Ого, напоминает о моём преклонном возрасте, - подумал Фукс, - сколько сейчас Машеньке? Пожалуй, около пятидесяти. И лицо и шея, как у юной девушки».
И точно угадав его мысли, Маша говорит с вызовом:
- Да, я сделала подтяжку. Ну и что?
- Прекрасно, - с каким - то сожалением отзывается Фукс.
 - Не думай, не для тебя. Я даже того, тридцатилетнего вытолкала.
- Этот, тридцатилетний, тоже из хосписа? – не без ехидства спрашивает Альфред Михайлович.
-Не смейся. Из хосписа только один путь. – И после некоторого молчанья, которое Фукс не решился нарушить. - Зачем мне ещё один сынок. У меня есть родной сын. Ты знаешь, эти сволочи, врачи привязали его к кровати. Подумаешь, он одного дурика дёрнул за нос. Началась драка. И моего привязали к кровати на целую неделю. А потом вкололи какой - то дряни, теперь он даже меня не узнаёт. Стал такой агрессивный.
Фукс знал, что сын Маши шизофреник. Сейчас ему - лет двадцать восемь.
- А такой был талантливый мальчик. До восемнадцати лет он прекрасно учился. Стихи писал. Ты помнишь, я тебе читала: «Я здесь только прохожий…» Будто предвидел свой конец.
«Удивительно, - подумал Фукс, - как очевидные истины витают в воздухе. Мальчик написал эти строчки   лет  десять назад. А он, Фукс, сейчас, улетая из Германии, увидел в аэропорту рекламный плакат. Лицо старика и под ним строчки: «Ich bin nur vorübergehend hier*». Это была рекламная компания немецкой Евангелической церкви: «Умирай дома». Государство недостаточно финансировало хосписы. Но из какого же прошлого - эти строчки сумасшедшего мальчика? 
- Если бы были у меня деньги, я поменяла бы эту забегаловку на двухкомнатную квартиру. И забрала бы сына из дурдома, - Маша плачет. Тушь течет из её глаз.
- Ну, ради Бога, не плачь, - Фукс обнимает её за плечи, - слёзы старят.
-Да, да, - торопливо говорит Маша и убегает в ванную. 
- Так ты квартиру продал? – слышит Фукс её голос.
 Она появляется снова. Свежая и молодая. И ни следа недавних слёз.
Фукс говорит, что деньги за квартиру он получил. «Вот они здесь», - он похлопал по карману рубашки.
- Даже булавкой карман заколол, как учила покойница мама, - смеётся он.
 - Но вывозить из России можно только десять тысяч. А твоя квартира, наверное, стоит много больше?
Фукс не заметил, каким тяжелым вдруг стал взгляд Маши.
- Я перешлю их по «Western Union», - беззаботно отзывается он.
- Это же очень дорого.
- Эти расходы уже за счёт немцев.
- Не поняла.
- Не забивай ерундой свою чудную головку. Завтра я тебе всё объясню, - Фукс обнимает Машу. И ему кажется, что проснулась в нем прежняя нежность. И Маша податливая и ласковая, прижимается к нему. И сквозь тонкую блузку он чувствует, как набухли её соски: «Прелесть, моя. Ты как прежде без лифчика».
- Ложись. Я постель приготовила. Но чтоб не как в последний раз, когда захотелось позвать тебе на помощь соседа, - игриво кричит она, - я - в ванную.
- Принеси мне   воды, - просит Фукс, снимая рубашку.
На кухне Маша наливает из чайника стакан воды. Бросает в стакан несколько таблеток. Шепчет: « Прости меня, Господи». Крестится. И бросает ещё одну таблетку в стакан. Лицо становится отрешённым и холодным, как будто она сделала последний укол пациенту хосписа. 
Маша подает стакан Фуксу.
- Боже, какая ты красивая, - восхищённо говорит Фукс, точно впервые увидел её. 
- Не жди. Я долго. Если заснёшь, я разбужу тебя. – Маша улыбается, машет ему рукой.
Альфред Михайлович глотает голубенькую таблетку виагры. Делает несколько глотков из стакана. Таблетка встала в горле. Выпивает стакан до конца. Смутная мысль мелькнула в голове: « Я тебе покажу соседа».
Когда через час Маша вышла из ванной, Альфред Михайлович лежал с закрытыми глазами. Блаженная улыбка витала у него на лице. Он тяжело открыл глаза. С трудом проговорил:
- Иди ко мне, моя радость.
- Сейчас, сейчас, - ответила она и ушла на кухню.
Долго сидела за столом, уронив голову на руки. Взглянула на часы: уже два час ночи.
«Mors tua, vita mea».** - Это о круговороте в природе. Но Маша была простая женщина, не такая умная как 
 
Ich bin nur vorübergehend hier* ( нем) – я здесь  только прохожий.
«Mors tua, vita mea»** (лат.) – твоя смерть, моя жизнь.
 
Адьфред Михайлович. Она думала только о сыне.
            Когда она снова вошла в комнату, ещё прежняя улыбка, будто, изнутри подсвечивала лицо Фукса, только уголки губ были устало опущены. Глубокая бледность покрывала его лицо. Она дотронулась до лба Альфреда Михайловича и тут же отдёрнула руку. Лоб показался ей ледяным. Взялась за запястье - пульса не было. Достала стетоскоп, сбросила с Альфреда одеяло, припала стетоскопом к его груди, надеясь услышать биение сердца. Сердце молчало.
 Маша вышла на лестничную площадку. Постучала в соседнюю дверь. Вернулась в свою квартиру. Через несколько минут на пороге появился крупный парень.
 «Без помощи соседа всё–таки не обойтись», - мелькнула дикая мысль. - Вот так, Алик». Маша судорожно затрясла головой, стараясь, выбросит эту мерзость из головы.
- Ты чо, Машка, ночь же? – удивлённо спросил сосед. – Чо, у тебя с башкой не лады?
-  Мой друг умер. Надо его отвезти. У тебя машина под окнами?
Сосед согласно кивнул.
Когда Фукса одевали, сосед удивлённо спросил: «Где его рубашка?»
- Вот его свитер. Надевай на него брюки и пальто. Не замерзнет, – сухо говорит Маша.
Альфреда Михайловича отвезли в лесопарковую зону, что за Пискарёвским кладбищем. Посадили на скамейку. Пошёл дождь. Маша вернулась к машине за шляпой Фукса, одела её ему на голову.
-Ты что, совсем сдурела! Торопись! – зло прошипел сосед.
Вернулись в квартиру Маши. Сосед налил стакан коньяка, который остался после Фукса.
- Будешь? – спросил он у Маши. Та брезгливо поморщилась.
- Ну, бывай, - буркнул сосед и опрокинул стакан в себя. Пожевал яблоко
- Водка есть? – сосед потряс пустой бутылкой из-под конька над стаканом. – Не каждый день вывозим трупы друзей.
- Заткнись, - Маша поставила перед соседом начатую бутылку водки.
Сосед пьяно посмотрел на Машу, сказал:
- Это на потом. А теперь в койку.
Маша извивалась и дурно стонала под тяжелой тушей соседа. Царапала ему спину. А огромные лапищи соседа разрывали её ягодицы. Наконец сосед утробно зарычал и отвалил на подушку.
Маша толкнула его в бок:
- Уходи.
- Ты что, Машка?
- Уходи, уходи, - Маша с остервененьем заколотила кулаками по его жирной, как у бабы груди.
- Ну, погоди. Допьём водку, - сосед натягивает на себя трусы.
- Уходи, уходи, - Маша бросает в соседа его одежду, - уходи немедленно. Я тебе больше ничего не должна. Ненавижу. Я вас всех ненавижу...
- Ты, Машка, совсем сдурела, - сосед торопливо натягивает на себя брюки и рубашку. Сует в карман недопитую бутылку водки, берёт в охапку пальто.
 Когда за соседом захлопнулась дверь, Маша встала с кровати, голая прошла через комнату, включила яркий свет люстры. В большом, в полный рост зеркале долго рассматривала своё девичье, нетронутое временем тело.
Потом она набросила на плечи китайский, шёлковый халат, разрисованный золотыми заморскими птицами. В этом халате давно, давно она встретила первую ночь любви с Альфредом Михайловичем.
На металлический поднос Маша сложила паспорт и бумаги, которые она выгребла из карманов Фукса и сожгла их. Пепел выбросила в унитаз. Несколько раз спустила воду. 
На другой день, вечером, обеспокоенный Валентин позвонил Маше, сказал, что Фукс вроде бы   собирался к ней заехать. Маша сказала, что Альфред у неё не появлялся.
- Но у него с собой были большие деньги, - с тревогой проговорил Валентин.
- Что, я единственная баба у него в городе?! - резко ответила Маша и бросила трубку.
Валентин ещё успел позвонить в риэлторскую фирму, которая занималась продажей квартиры Фукса.
Молодой человек в длинном плаще и в красном галстуке оказался на месте. Он сказал, что с Альфредом Михайловичем они расстались вечером в Гавани. Альфред Михайлович захотел пройти до залива. Его предупреждали, что с деньгами это опасно. Но он не послушался.
Переполненный   предчувствием беды, Валентин не мог заснуть всю ночь.
 Короткая милицейская сводка сообщала, что в лесопарковой зоне Калининского района обнаружен труп неизвестного мужчины, нерусской внешности, без следов насильственной смерти. Документов при трупе не обнаружено. При более тщательном осмотре тела в заднем кармане брюк был найден немецкий календарь за 2005 год. На другой стороне календарика была надпись: «Die Geschenkidee Porträtaufnahmen alles für nur 30 EUR ». Молодой следователь, из головы которого ещё не выветрились школьные знания немецкого языка, записал в протоколе: «Подарок, портретная съёмка - всего только за тридцать евро». Отметил, что запятая и тире в немецком тексте отсутствуют. Когда он внимательно рассматривал немецкий текст, чтобы перенести его в протокол без ошибок, обнаружил затёртую запись телефонного номера.
Через два дня Валентину позвонили из милиции и пригласили на опознание трупа. Отвечая на вопросы следователя, Валентин подтвердил, что мёртвый - это его друг Фукс Альфред Михайлович. Выехал на постоянное место жительство в Германию в 2001 году. « Ну и умирал бы там. А то всё возвращаются к нам будто за делом», - как - то невнятно проговорил следователь. Потом он сказал, что в крови Фукса обнаружено высокое содержанье алкоголя. Смерть наступила от остановки сердца. Валентин вспомнил о приступе удушья, который случился с Фуксом в лифте, и согласился со следователем: «У Альфреда были проблемы с сердцем». « Ну, тогда мы дело закрываем. Нам ещё один висяк не к чему», - с 
заметным облегченьем проговорил следователь, - у умершего нет родственников? И вы единственный близкий ему человек?» Валентин подумал о Маше и сказал: « Да». И ещё он хотел сказать следователю, что при Фуксе были большие деньги, он только что продал квартиру. Но зло подумал: «Даже если деньги найдут, всё равно они достанутся государству. Хотя, может эти деньги уже в карманах ментов? Наше государство и так разжирело на нефти, а граждане должны от нищеты бежать за границу». Про деньги он следователю не сказал. Но удивился своей неожиданной неприязни к отечеству.
В морге к Валентину подошёл врач - патологоанатом, который оказался бывшим студентом Валентина. Посочувствовал: «Хороните друга». Спросил, будет ли он настаивать на вскрытии. Валентин решил, что вскрытие задержит похороны. А у него горела путёвка в Кисловодск. Конечно, это было не по - божески, но Валентин ответил врачу: « Нет. И так всё очевидно».
Потом они подошли к столу, где лежало тело Фукса. Валентин попросил включить яркий свет. И поразился, какое красивое, почти живое лицо Альфреда Михайловича. Серый флёр смерти, будто, не коснулся его. Он всматривается в лицо друга, и вдруг ему показалось, что ресницы Альфреда слегка дрогнули. Он испуганно отшатнулся, инстинктивно протянул руку к запястью Альфреда. Врач удивлённо спросил: «Что с вами, профессор?» «Ничего, просто показалось». – Смущённо ответил Валентин.
Позже к Валентину подошёл санитар, сказал, что нужна верхняя одежда для умершего. Он так и сказал: «Умершего». Здесь явно избегали слова «труп».
На другой день Валентин привёз в морг свой новый чёрный костюм. Валентин был одной комплекции с Фуксом. Костюм Валентин одевал только один раз, на прощальный банкет, когда уходил на пенсию. Брюки оказались впору. Но пиджак был узковат. Пришлось разрезать на спине, чтобы застегнуть на животе Альфреда Михайловича. Ну что ж, дело житейское. Ведь смерть есть только продолжение жизни.
Какое бледно-голубое высокое небо. И пышет жаром белое солнце пустыни. И лёгкий ветерок не охлаждает раскалённого лица. Только чуть дымятся песчаные барханы. Мерно шагают верблюды каравана царицы Савской. Мерно и глухо звучат медные колокольцы. Вот показались невысокие горы. Караван входит в зелёную долину. И вдали, на взгорье уже видны золотистые стены святого Иерусалима. 
И смирилась при нём борьба между Ваалом и Господом. И владел Соломон всеми царствами от реки Евфрат и до земли Филистимской, и до пределов Египта.
«Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя Господь светлым ликом Своим и помилует тебя! – обратился священник к царю. И все слуги и рабы соломоновы пали на колени. И только Соломон стоял в своём красном одеянии. И луч солнца проник сквозь высокие окна, засверкала царская золотая корона и сверкал голубой бриллиант короны и по сторонам его были кровавый рубин, и зелёный изумруд и сиреневый аметист.
- Господь царствует, - провозгласил священник. 
 И царь Соломон преклонил одно колено. И взмахнул руками священник, и поднялись все с колен. И первый поднялся царь.
Легкой, летящей походкой, короткими шагами танцовщицы вошла царица Савская. И глаза её были зелены и глубоки как омут. И полны были тайны и скрытой грусти. Чёрные прямые волосы открывали высокий чистый лоб и спадали на юные тонкие плечи. И была не черна как её соплеменники эфиопы. Была смугла она, цвета красного дерева, и сквозь смуглую кожу её на щеках пробивался румянец цвета ранней зори. И губы её были алы и влажны. Она облизывала их кончиком языка. И язык её скрылся розовой змейкой во рту, который не знал ещё поцелуя мужчины. Видел это Соломон. И видел он сквозь щелк одежды, цвета вялой травы, её высокую грудь и набухшие пунцовые соски, желавшие любви.
Мраморный пол дворцового зала был блестящ и отражал солнечный свет. Царице показалось, что вступает она на воду. Она подняла подол своего платья. И увидели слуги и рабы, и воинские начальники Соломона лайковые сандалии царицы и ноги её, покрытые черными волосами.
«Дьяволица!» - пронеслось в головах слуг и рабов. Но никто не посмел произнести это вслух. И все опустил вниз глаза, боясь, что царь прочтёт их мысли.
Но царь прочёл их мысли и усмехнулся. Он не приносит больше жертвы Ваалу. И лекарь изготовит для Савской волшебную мазь от этой волосатости.
Перед встречей с царицей Савской Соломон видел сон: будто светило солнце. И спустилось оно с небосвода и стало поливать яркими лучами Израиль; постояло оно некоторое время в таком положении. Потом отошло и покатилось в сторону Эфиопии, где остановилось   навечно и стало освещать ярко землю.
И ещё вспомнил царь отца своего Давида. И как немощное старое тело Давида согревала юная наложница. И как холодна была к Давиду жена его, Вирсавия, мать Соломона*. 
            Грустно стало Соломону. Был он уже не первой молодости. И рыжую бороду его посеребрила седина. Он глядел на царицу Савскую и думал, что не дьяволице Господь дал такую красоту, а матери его будущего сына.  Сон был вещий.
             У стен Иерусалима орали верблюды, груженные золотом, серебром и благовониями. И крик верблюдов был жалобный, точно плач ребёнка.
            Стройные, чёрные воины царицы Савской, одетые в хламиды из верблюжий шерсти, разбивали лагерь. Ждали захода солнца, чтобы принести жертву богу Луны.
               И эта картина яркой вспышкой освещает сознанье. Вдруг свет меркнет. Тусклые силуэты людей, верблюдов, золото стен Иерусалима смещаются, накладываясь, друг на друга, и в диком вращении образуют безумную воронку, уходящую в никуда. Альфред Михайлович глубоко вдохнул тяжёлый, спертый воздух и открыл глаза. Давящий мрак окружал его. Какое – то мгновенье он ожидал, вот мрак рассеется, и он увидит слабые очертания ночного окна, задёрнутого шторой.
Он помнит, как после долгого ночного чтения он гасил над головой лампу и сразу погружался в глубокий мрак. И стены и потолок и пол будто сближались друг с другом, образуя невыносимо малое пространство. И в этом малом пространстве его мгновенно охватывали страх и удушье. Но постепенно глаза привыкали к мраку, и он видел спасительные очертания окна. Страх проходил, и воздух свободно наполнял грудь.
Он ждал, это были секунды, а ему казались вечностью. Но очертания окна не проявлялись. Тревога усилилась. Фукс шевельнул рукой, и она наткнулась на стенку. Приподнял руку, потолок был на расстоянии ладони. Пространство замкнулось над ним. Леденящий ужас потряс всё его существо. 
«Проклятый еврейский Бог!» - закричал он уже мёртвым ртом. И крик его мгновенно потонул в глухом замкнутом пространстве. Но Бог услышал его: и сердце несчастного разорвалось на множество частей. И они мириадами искр понеслись во вселенную.
В «Еврейской газете»**, появилась статья: «Памяти писателя». Цитирую по памяти: «Ушёл из жизни замечательный русский писатель Альфред Михайлович Фукс. Ему не хватало жизненного пространства эмиграции. Он корнями ушёл в российскую жизнь, и творчество его неотделимо от великой русской культуры».
Далее речь шла о Блоке, «который задыхался в большевистском  застенках, но ещё сто лет назад гениально предвидел творческий плен нынешних эмигрантов». Цитировалось стихотворение  А.Блока:
 
*«Давид берёт к себе Вирсавию, жену Урия  Хоттеянина. По повелению Давида  Иоав ставит Урию в бою в опасном  месте, где он поражен. Давид  берёт Вирсавию в жены. И она рождает ему  сына».    – Ветхий завет. Вторая книга Царств.
 
**Газета издаётся в Германии на русском языке.
 
«Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю.
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
И всем казалось, что радость будет,
 Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели».
Статья бала написана Львом Лифшицом, некогда золотым пером  «Комсомольской правды». Лёва некоторое время мучился от необходимости   соблюсти обязательный штамп   «Еврейской газеты»: сообщать читателям, что имярек   родился в еврейской семье.  Но тогда ставилось под сомнение утверждение «замечательный русский».  И Лёва Лифшиц совершает поступок: ни слова о еврейской семье.   Умный и так поймёт.  Редакция газеты  не заметила своеволия Лифшица.
В литературном объединении «Чайка» статью встретили холодно.

• Исписался, Лифшиц, - строго сказал Катин – Абрамович.
• О Фуксе? О мёртвых - или хорошо или ничего, - заметила Галя Ковальчук и смахнула слезу. 
• «Sic transit glorie mundi»*, - донёсся  Оттуда голос Альфреда Михайловича. Но соратники его не услышали. 

 
 О похоронах Фукса Маша узнала из короткого некролога в   «Санкт – Петербургских ведомостях». Почему – то она подумала, что это позаботился Валентин. Под некрологом была подпись: «Группа товарищей».
 Ни кем не замеченная, всю процедуру похорон на Северном кладбище она простояла в немногочисленной толпе под холодным дождём. Прощальное слово, заметно сдерживая слёзы, сказал Валентин. Потом говорил кто – то из писателей, вспомнивших о Фуксе. Звучали затертые слова о писательском долге перед отечеством. Вероятно, оратор хотел сказать о последнем долге отечества перед писателем, но то ли он не смог сдержать патриотического порыва, то ли лишняя рюмка коньяка, принятая перед похоронами, смешала мысли. Говорил он и о том, что «Альфред  Михайлович не был в эмиграции, он только сменил место жительства, и потому всегда был с нами». Фраза о « смене места жительства» звучала над гробом весьма двусмысленно. Но, похоже, это заметила только Маша. Писатель вспомнил, что вскоре 
выходит из печати двадцатитысячным тиражом последний роман Альфреда Михайловича, журнальный вариант которого, кстати, имеет множество положительных откликов в прессе.
Около Маши стояли два ухоженных мужчины. Она услышала их разговор:
- У Фукса, кажется, нет наследников?
- Гонорар тиража, наверное, пойдет в фонд нашей писательской организации.
- В помощь нуждающимся писателям.
 И оба усмехнулись. 
 Придя домой, Маша со страхом ожидала звонка Валентина с приглашением на поминки. Но Валентин не позвонил.
*Sic transit glorie mundi (лат) – так проходит мирская слава.
 
 Маша обменяла свою «забегаловку» на двухкомнатную квартиру поближе к месту своей работы. Она работает всё в том же хосписе. Теперь   Маша живёт вместе с сыном, которого забрала из «этого проклятого дурдома».
            Она ходит гулять с сыном, держа его как ребёнка за руку. Сын на две головы выше матери, статен и даже красив. Люди удивлённо оглядываются на эту пару. Увидев яркий фантик от конфеты на тротуаре, юноша с удивительным проворством подбирает его и суёт себе в карман. Иногда, увидев прохожего с сумкой или с чемоданом, он вырывается из рук матери, бросается к прохожему и начинает отнимать поклажу. Дело кончается несколькими шлепками по щекам со стороны матери. Сын сразу 
успокаивается. На лице его появляется какое–то жалкое и, совершенно, детское выражение, так не вяжущееся с его атлетической фигурой. И слова матери: «Он больной» люди, как правило, принимали с понимающей улыбкой.
 Этот «основной инстинкт» – скольких замечательных людей   подвёл. А тут юноша с неустойчивой психикой. Женские попки, откровенно обтянутые брючками, совершенно заводили парня. Он дергал мать за рукав и громко кричал: «Мама, смотри, смотри!» И показывал пальцем на женщину, привёдшую его в эротический восторг. Женщина возмущённо оглядывалась. Вертела пальцем около своего виска. Маша строила заученную, понимающую гримасу, согласно кивала головой. 
Хуже было дома, когда мать выгребала из карманов куртки мусор. Сын бросался на неё с кулаками, и на другой день Маша появлялась на работе с подпудренными, но заметными синяками на лице. 
Соседи вспоминают случай, когда Маша с криком выскочила на лестничную площадку. За ней с кухонным ножам бежал сын. Вовремя подоспевшие мужчины скрутили парня. Вызвали милицию. Несколько месяцев сын был в больнице, потом снова появился в квартире Маши. 
Однажды ночью Маша в страхе проснулась, судорожно зажгла светильник. Над её постелью стоял сын. Что – то жутко звериное металось в его лице. Внутреннее чувство женщины ей вдруг подсказало, что её сейчас изнасилуют и убьют. Она вскочила с постели, истерично закричала и стала бить по щекам сына. Нечто человеческое появилось в лице парня. Он жалко улыбнулся и покорно ушёл в свою комнату.
Теперь на ночь Маша запирает свою спальню. Но сын часто ночью с воплями рвется к ней. Перед сном Маша стала давать сыну дополнительную дозу  транквилизаторов.  
Маше немного за пятьдесят, но она как – то вдруг постарела. И мужчины, как  прежде, уже не замечают её в толпе. 
            Весной обостряются все болезни. Особенно душевные. Маша вышла из окна своей квартиры, которая была на пятом этаже. Когда люди, сломав дверь, вбежали в квартиру Маши, сын её стоял у раскрытого окна. Он повернулся к толпе и с печальной улыбкой сказал: «Маму  Боженька позвал». И он показал на раскрытое окно. «Она сказала, что меня скоро позовёт. И я вот жду», - добавил он. Потрясённые люди молчали. Кто – то сказал, что он совсем не похож на идиота, его надо  в церковь вести. Юношу взяли под руки. Повели к двери. Он не сопротивлялся. 
            Травмы головы и позвоночника Маши были не совместимы с жизнью.
 
А в Германии весна была ранняя, с весёлой и юной грозой. На Blumenstrasse 20, в бывшей квартире Фукса поселилась фрау Штольц. На её балконе ярким, сумасшедшим разноцветьем распустились розы, которые достались ей в наследство от Альфреда Михайловича Фукса.