Надежда Петрова

                          ТЫЧКА
Субботним вечером, когда Федька Климов в свой законный выходной сидел со своим семейством, женой и двумя сыновьями, и ужинал, у соседей начался скандал. Так как Жорка с Зойкой ссорились не редко, он не обратил на этот шум внимания. Он уминал пельмени, поливал их уксусом, окунал в растопленное сливочное масло и наслаждался ужином. Настроение было отличное, жена не шла на ночное дежурство, впереди был целый вечер, когда он мог поиграть с сыном в шашки и отдохнуть после трясучки по сельским колдобинам. Федька работал шофёром в совхозе вот уже пятнадцать лет, любил это дело, хоть и уставал немало.
За стенкой ругались, что-то роняли...
«Ничего, — подумал Федька, — Зойка завтра вынесет на мусорник картонный ящик с битой посудой, а потом повиснет на руке у Жорки и, счастливая, будет идти по улице, задрав нос к солнцу. И вся недолга». 
— А в старой квартире не было слышно ничего, — сказал меньший сын Димка.
— В старом доме не стены крепче были, а соседи получше, — ответила жена.
Федька сердито посмотрел на них, звонко ткнул вилкой в тарелку:
— Ешьте, не прислушивайтесь. Колька, включи телевизор.
— Не балуй детей, есть надо спокойно, от этих видиков может случиться только несварение.
Жена не любила, когда семья вставала из-за стола и с тарелками расходилась по квартире: один — к телевизору, другой — книжку за обедом начинал читать.
Шум за стеной усилился, Жорка перешёл на матерщину. Потом что-то громко ухнуло: то ли стол упал, то ли шкаф, но все перестали есть, вслушиваясь в перебранку.
Зойка выскочила на лестничную площадку и заорала так громко, словно она стояла у них в прихожей:
— Пусти, тварюга! Пу-усти!
Потом последовала громкая оплеуха и Зойка заголосила:
— Чё бьёшься! Говорю тебе, не была я там! Не была.
— Ты ещё и врёшь! — сопел Жорка, продолжая выливать при этом несусветную брань. Федька, ничего не имевший против того, чтобы Жорка потаскал свою загульную жену за волосы, встал из-за стола с одной целью — успокоить соседа: «Можешь метелить её сколько хочешь, не впервой, всё равно же до утра помиритесь, но ругаться-то зачем такими словами, у меня же дети, им уши не заткнёшь...»
Он открыл двери и увидел, как Жорка, прижав жену к стене, — старался кулаком попасть в лицо. Она закрывалась руками.
Федька покачал головой:
— Ну что же ты делаешь, она же твоя жена, брось! — На Жорку это не подействовало.
— С кем, сука, была, говори! Говори или прибью. — Она всхлипывала, вырываясь, но никак не могла выскользнуть и убежать, как это было не раз. Муж тыкал ей кулаком под рёбра и матерился пуще прежнего.
— Слушай, сосед, брось, — сказал Федька.
— Что? — повернулся Жорка. — Защитничек нашёлся. Ты её тоже лохматил? Да? Сладкая, говоришь? Подвозишь её, сучку. И далеко катал? Ну!
Федька опешил:
— Ты что, сосед! Я говорю тебе — не матерись, дети у меня, слышат всё. Нельзя же так!
— Ты её и защищаешь ещё! Так ты тоже с ней был? — Зойка, улучив момент, пригнула голову и выскочила из подъезда.
Федька и ответить не успел, как сосед ловко сунул ему кулаком меж глаз. Он перелетел шесть ступенек, открыл лбом болтающуюся дверь и всем своим портретом плюхнулся об асфальт.
Отбежавшая Зойка вытирала слезы полой халата и ждала развязки. Когда Федька поднял окровавленную физиономию, она от ужаса даже присела. Разгорячённый Жорка, готовый вести бой дальше, остановился от растерянности: что же он наделал? Испугался и боком вдоль стенки стал отходить за угол дома, потом бросился в бега.
Кровь залила Федьке глаза, он отплёвывался, в нём клокотала злоба:
— Ну, гадина, молись! Убью! Можешь бежать — беги, дерьмо, но я тебя убью. Можешь попрощаться со своей шлюхой.
Он, размазывая грязь и кровь рукавом по лицу, доплёлся до своей двери, посмотрел в зеркало в прихожей, не узнавал себя: белки налились кровью, глаза отекли почти мгновенно, нос распух, верхняя губа лопнула. Он выскочил на площадку:
— Убью гада! Так и знай, Зойка, больше он тебя бить не будет — я его убью. — И захлопнул дверь.
Что только ни делала жена: и льдом ему лицо обкладывала, и пятаками — ничего не помогало, отёки вокруг глаз были такими, что они превратились в щёлки. Федька подходил каждый час к зеркалу, смотрел и горел жаждой отомстить, сейчас же, немедля.
Весь следующий день он просидел за шторой, поглядывая в окно, чтобы не прозевать, когда появится Жорка. Ни в воскресенье, ни в следующие дни он домой не пришёл. И чем дольше он не приходил, тем больше ожесточался Федька: «Поздно, но все равно поймаю, от меня он никуда не денется».
Уже отёки прошли, и губа зажила, а соседа не было.
Однажды вечером к ним зашла Зойка.
— Федя, я подам на тебя в суд, — сказала она.
Он с удивлением посмотрел на неё:
— За что?
— Из-за тебя мой муж не живёт дома.
— А я при чём? Ты мой портрет видела? Это кто меня разукрасил? Я сам себя или, может, это он расстарался?
— Ударил — я не отрицаю. Так он же не специально сделал. А вот ты угрожаешь его жизни. И если он не придет ещё два дня — я пойду к прокурору, так и знай.
— А ну пошла отсюда! Прокурором она меня запугать хочет. Отныне я ему буду прокурором. И пока я ему тычку не выдам — разговора не будет.
Зойка молча убралась вон. А Жорку он не видел целых четыре месяца, даже сам удивлялся: как такое может быть — живут в одном подъезде, на одной площадке, а ни разу не увиделись за это время? Секрет раскрыл сын:
— Знаешь, папа, что они придумали? Она открывает ему окно в угловой спальне, и он лазит в окно.
— Да? Вот оно что! Ну и пусть лазит, скоро зима — зайдёт и в двери. Не идти же мне к нему домой, чтобы набить морду. Тогда уж точно прокурора не миновать. Ладно, я его так поймаю.
— Да брось ты, Федя, дело давнее, — успокаивала жена. — Бог с ним, он же дурак дураком. Что ты с ним связался?
— Отплачу.
— Прости ему, забудь.
— Отплачу, — упорствовал Федька. — Я целый месяц ходил по посёлку, красовался. Пусть и он покрасуется.
— Я прошу тебя, Федя. До добра это не доведёт.
— Я что, не мужик? Не могу за себя постоять? Я, десантник, и какому-то сморчку должен позволять издеваться над собой? Нет...
Спорить было бесполезно.
Случай подвернулся в сентябре. Федька ремонтировал в гараже свой мотоцикл, когда увидел вдруг идущих по переулку Жорку с другом. Они шли, беседуя, ничего не замечая. Федька бочком подкрался к воротам, прикрыл их, оставив щель, и стал наблюдать, как они приближаются к нему. Год назад он купил этот гараж с двумя сотками земли в глухом переулке у одного пенсионера. Он любил копаться в своём гараже, а жена радовалась, что у них недалеко от дома, всего каких-то десять минут ходьбы, есть своя земля, да ещё и с поливом. Сейчас Федор торопился поскорее отремонтировать мотоцикл, грибная пора подходит, надо подготовиться, чтобы ездить за полигон по грузди. Драться ему сегодня не хотелось, но как увидел наглую рожу Жорки, кулаки сжались сами.
Он подпустил их поближе, резко открыл ворота, широко расставив руки:
— Ну, вот мы, Жорик, и встретились.
Жорка остолбенел, не соображая, что ему делать: бежать или защищаться. Он знал, что с Федькой шутки плохи, его все побаиваются, и не зря, лучше бы ноги унести, пока не поздно. Видя испуг в его глазах, Федька издевательски сказал:
— Ты не бойся, сосед, я тебя ударю только три раза, некогда мне сегодня.
Жорка сделал шаг в сторону, готовый к побегу.
— Стоять! — Федька в упор смотрел на него. — Только три раза...
Он шагнул вперёд. С первого удара Жорка замычал и рухнул спиной на забор. Забор качнулся и под его тяжестью упал вместе со стойкой, к которой крепился.
Федька зло выругался:
— Так ты мне ещё и забор завалил? Ну, знаешь... — Он наклонился над Жоркой, поднял его за грудки, хотел ещё ему вмазать, но увидел испуганное, окровавленное лицо Жорки, его трясущиеся руки — и передумал.
— Пошёл вон, склизняк вонючий, ты только и можешь, что свою Зойку колотить. Оттого она и гуляет от тебя, что ты — склизняк.
Дружок взял Жорку под руку, и они ушли, не оглядываясь. Через месяц Федька остановил Зойку в подъезде:
— Ну, как дела? Не дерётся больше?
— Нет, — она опустила глаза.
— А в форточку до сих пор лазит? 
Зойка молчала.
— Чего молчишь?
— Не знаю, что и говорить. Другой он стал какой-то.
— То-то. Пусть в двери ходит, я его больше не трону. Если ещё не выпросит.
Он шёл на работу и был горд, что хоть раз в жизни его тычка не навредила, а сделала кого-то человеком. 
А говорят, кулаком человека уму-разуму не научишь. Если дурь выбить, то один ум и останется!
 
 
МНОГОЛИКОЕ СЧАСТЬЕ
Как многолико счастье! Какой, самый мелкий, казалось пустячок, может доставить неописуемый восторг, краткое состояние долгожданного удовольствия, наконец — счастья! 
У А.П. Чехова есть рассказ «Счастье». Восьмидесятилетний пастух мечтает найти клад в земле, той, которую он топчет весь век своими усталыми ногами. А клады-то все заговоренные, чтоб найти его и увидеть, талисман надо такой иметь. Пропадут же в земле, и найдет их кто-нибудь лет через 80-100. М-да! Вот будет кому-то счастье, — сокрушается пастух, — А ведь их много, он и сам раз десять искал, и его всю жизнь не отпускает мысль о фантастичном и сказочном человеческом счастье.
А вот рассказ Сергея Воронина. — Простое человеческое счастье — автор, он же дедушка, заколачивал подволок, ремонтировал курятник. Промахнулся, и молоток, будто намазанный маслом, скользнул из ладони и с силой пролетел всего в нескольких миллиметрах от головы внучки, которая стояла сзади дедушки и ничего не заметила. Она цела, невредима, продолжала играть, не подозревая, какая непоправимая беда могла случиться секунду назад, угоди этот, улетевший молоток, ей в висок! Какое счастье — шок! — испытал автор. Счастье на всю оставшуюся жизнь, а ведь все решали считанные миллиметры! 
Счастье… Для одного человека. 
Когда-то, после смерти моей мамы, умершей от лимфосаркомы, один мой знакомый, который хорошо знал её, сочувствуя и успокаивая меня, в сердцах выкрикнул: «Да ты счастливая! Ты жила с мамой, видела её, у тебя есть десятки фотографий, ты знаешь до сантиметра и помнишь её лицо. Она всегда была с тобой! А я? Я стал сиротой в 4 года, у меня даже фотографии нет! Нету! Ты это понимаешь? Мне было всего четыре года — я не помню её лица! Эх!» — И столько горечи было в его жестоких словах! 
И я написала потом рассказ, который тоже назывался «Счастье». 
Как многолико счастье… 
Один, не скажу, что уж совсем горький пьяница, но, все же, часто впадающий в запой мужчина, испытал счастье в состоянии глубочайшего алкогольного опьянения.
Что было причиной очередного трехдневного запоя, значения уже не имеет, но все эти три дня он пил так, что, вернувшись вечером домой и, рухнув в кресло, отчетливо увидел, как ему на тапочек из темного угла прыгнул маленький черный чертенок с длинным тонким хвостиком и ярким красным язычком, на макушке бугрились маленькие рожки. Чертенок осмотрелся, лукаво усмехнулся, потом подмигнул, сидя на его ноге! 
Наш Николай, удивленно моргая глазами, наблюдал, как наглец корчил ему рожицы. Ловко подпрыгнув, чертенок уселся ему на колени. Николай вяло махнул рукой, а тот лишь показал ему свой огненно-красный язычок, остренький и блестящий.
— Пошел! — промычал Николай, — уселся тут!
Но чертенок, помахивая хвостиком, продолжал веселиться, подмигивал. Потом перебрался на плечо, пощекотал у него за ухом.
Николай блаженно засмеялся, беспорядочно размахивая руками, пытался поймать шалунишку, но шустрый чертенок не поддавался. Когда Николай устал с ним бороться, и обессилено развалился на кресле, чертенок тихо прошептал ему в ухо:
— Что ты её слушаешь, эту Ирку! Да хватит, хватит уже её слушать. Иди в ванную! И-ди! 
Николай выпучил глаза: 
— Зачем?
— Иди! Быстрее иди, пока она в спальне. 
И Николай, тупо соображая, поддался голосу искусителя, и с трудом поплелся в ванную.
— Давай быстрее, пока она тебя не видит!
Опрокинув стул, Николай добрел таки до ванной комнаты.
— Давай, торопись. Её нет! Вон, видишь, верёвка висит? Снимай её. Снимай! Хорошая веревка! Замечательная веревка! Крепкая!
Оборвав веревку, Николай послушно стал её скручивать, неумело делая петлю.
— Торопись, торопись тетеря, — злился чертенок. — Да не так, не так, надо чтобы голова пролезала, хорошо вяжи узел.
Николай долго возился с путающимися концами, кое-как у него получилось то, что просил настойчивый чертенок. Он с удивлением рассматривал свое плетение, крутил в руках, целиком и полностью подчиняясь властному голосу. Осталось совсем немного: куда-то надо было это все пристроить, чтобы висело крепко. Николай призадумался.
— Торопись! — злился чертенок, — тетеря ты сонная, чепухи не можешь. Ну!
…И здесь открылась дверь. На пороге в ночной рубашке, с чашкой кефира стояла жена.
Николай прижал петлю к груди, прикрывая её руками, не зная, куда бы её спрятать. Он смотрел на застывшую в испуге жену и на чертика, который делал ему какие-то знаки. 
— Коля? Ты?... — Лицо жены было белее полотенца на двери.
Он не успел ничего произнести, как зловредный чертенок бросился под ноги жены и, словно веревкой, своим длинным черным хвостиком трижды опутал ноги жены.
Ноги были связаны.
— Стой! — Закричал Николай. — Стой, не двигайся! — Он представил, что жена сейчас попытается сделать шаг, — но не сделает, так как ноги её связаны, — и упадет головой прямо об угол керамической раковины.
Она разобьется! Она погибнет!
— Стой! — заревел Николай, — и, отшвырнув веревку, упал к ногам жены, чтобы освободить её от черных пут искусителя. — Не двигайся, я сейчас! Сейчас!
Он обнимал её ноги, шарил руками по полу, а чертенка не было... Был и его не стало…
Жена не двигалась. Потом осторожно сделала шаг назад, второй, Николай полз за ней и рыдал.
Он сел в коридоре на пол и горько и счастливо заплакал:
— Ты жива! Какое счастье, Ирочка! Ты жива!
— Чего ты плачешь? — не понимая происходящего, опустилась рядом жена.
— Ты могла погибнуть! Из-за меня! Боже мой, какой же я болван! Один шаг и головой об раковину!..
Он обнял жену и еще долго и счастливо объяснял ей, как спас её от неминуемой смерти. Он плакал и клялся, что больше никогда не будет пить, что завтра же пойдет кодироваться, что сделает все, что она пожелает, только бы никогда — никогда! — не увидеть как она падает со спутанными ногами…
— А счастье? — спросите вы.
— Да разве это не счастье — спасти близкого, любимого человека?