Юрий Поляков


13. КАК ДЕЛАТЬ ВЕРЛИБР
Кассирша, толстая дама с пепельной прической, напоминавшей огромное осиное гнездо, уже закрывала стальную дверь, чтобы идти на обед.
– Какая у вас сегодня замечательная прическа! – запыхавшись, выкрикнул я.
– Да? – удивилась она и начала отпирать кассу.
А вот если бы я принялся возмущаться, что до обеда осталось еще целых пятнадцать минут, она бы ни за что дверь отпирать не стала, денег бы мне не выплатила да еще обозвала бы дармоедом, который, вместо того чтобы у станка стоять, прикидывается писателем… Кстати, это интуитивное умение сказать человеку именно то, чего ему больше всего хочется услышать, у меня с детства. Сам не знаю, как это получается. Просто не могу огорчить человека. Ей-богу! В молодости у меня был литературный товарищ по фамилии Неонилин, писавший исключительно венки сонетов. Однажды комиссия по работе с молодыми литераторами отправила нас в командировку – подзаработать. Ездили мы по городам, весям и чумам Коми, ели у гостеприимных геологов строганину, выступали перед трудящимися. Я, правда, старался в основном рассказывать свежие столичные анекдоты, а зануда Неонилин норовил каждый раз прочитать от начала до конца венок сонетов, причем один и тот же… К концу поездки мы возненавидели друг друга: я – его «венок», а он – мои анекдоты. Чтобы как-то разнообразить выступления, мы менялись ролями: я, представившись публике Неонилиным, читал его венок сонетов, который уже знал наизусть, а он, выдавая себя за меня, рассказывал трудящимся мои анекдоты…
Но эту историю я вспомнил по другому поводу. Дело в том, что возвращались в Москву мы уже под самый Новый год, когда авиалинии перегружены, и прочно застряли в Сыктывкаре – билетов не было. Мы двое суток спали в зале ожидания, и я понял: выход только один – охмурить толстых теток-кассирш, у которых всегда припрятаны билеты для отдельных хороших людей. Но мы к этой категории не относились, потому что деньги должны были получить только в Москве, а в тот момент потратили последние командировочные и были отвратительно бедны. Но теток я все-таки охмурил: тонкой лестью и душевными разговорами. Это было несложно. Продавцы и кассиры
– самые одинокие в мире люди! Когда мы уже летели в столицу, Неонилин вдруг сообщил мне, что всю поездку внимательно наблюдал за мной и сделал любопытный вывод: в каждой неординарной ситуации я поступал исключительно согласно рекомендациям знаменитого Карнеги. «А кто это?» – спро!!-сил я совершенно искренне. «Ты не читал Карнеги?» – оторопел Неонилин. – «Нет».
– «Шутишь?! Если человек хочет добиться успеха, он обязан знать Карнеги! Ты меня просто разыгрываешь!» – «Ей-богу, даже в руках не держал!» – признался я. – «Не верю!»
Он так и не поверил, но это была чистая правда. Впоследствии я ознакомился с книжкой Карнеги и, между прочим, не нашел для себя ничего нового. А вот Неонилин, знавший Карнеги досконально, в результате однажды попал в скверную ситуацию. Оказавшись в такси без копейки денег, он стал действовать строго в соответствии с указаниями знаменитого американца и был зверски избит распоясавшимся шофером, которому, оказывается, в тот день уже третий раз отказывались платить по счетчику. После полученных травм несчастный Неонилин уже не мог писать в рифму, а тем более – сонеты, не говоря уже о «венках». Сил у него хватило только на верлибры… Такая резкая смена стиля была тут же замечена критикой, резко осудившей столь вызывающий разрыв с плодотворной классической традицией. Обычно после подобной выволочки, особенно в те, доперестроечные времена, поэты моментально возвращались к традиционным формам, а верлибры, если и продолжали писать, то прятали в стол или несли на хранение в «саркофаг» Горынина. Но Неонилин был просто не в состоянии сочинять по-другому: важная часть мозга, ведающая рифмами и размером, безмолвствовала. Ничего, кроме верлибра, не получалось. Тогда по нему ударили тяжелой артиллерией в партийной периодике. Результат не замедлил сказаться: кафедра русистики Эдинбургского университета присудила ему престижную премию имени Элиота и объявила его лидером советского верлибра. В Москве он теперь бывает очень редко, но летает отнюдь не в Сыктывкар, а в Париж, Лондон, Рим, Прагу… Так что в нашем споре – должен ли человек, чтобы достичь успеха, знать Карнеги, – признаюсь, победил Неонилин…
Итак, я получил в кассе деньги и пошел к скамейке возле Льва Толстого за Витьком, но его там не оказалось. Поразмышляв, куда он мог деться, и довольно быстро догадавшись, я отправился в ресторанную мойку, куда можно было пройти прямо из скверика через служебный вход. Так и есть. Нахмуренная Надька в оранжевых резиновых перчатках молча ополаскивала бокалы, а Витек, облокотившись об эмалированную раковину, смотрел на нее долгим виноватым взглядом.
– Ну, Надь! – говорил он.
– Что – Надь?
– Улыбнись!
– Перетопчешься.
– Правильно, Надюха! – похвалил я. – Гони его. От него же одни неприятности. Видишь, тебя из-за него в посудомойки перевели. Будешь с ним встречаться, вообще в уборщицы переведут!
– А это не ваше дело! – буркнула Надюха.
– Да! – подхватил Витек. – Чего ты в мою личную жизнь лезешь?
– Твоя личная жизнь принадлежит литературе. Пошли обедать!
Я крепко взял Витька под локоть и повел в ресторанный зал, мы сели, и я огляделся. Возле камина, в самом почетном закутке – на этом столике всегда стоит табличка «Заказано», – уже сидели Анка и Чурменяев. Они пили шампанское. Он что-то рассказывал, а она смеялась, откидывая назад голову. Я вскочил, пошел к метрдотельше и оплатил свой вчерашний счет. Она открыла ящик стола и довольно долго искала мои «командирские» среди перепутавшихся ремешками часов, похожих на клубок зимующих змей. Вернувшись за столик, я заказал полноценный обед с тремя закусками и бутылку водки.
– Ну, за твое светлое будущее, Витек! – провозгласил я.
– О'кей – сказал Патрикей! – кивнул он. На первое был бульон с профитролями, и Витек чуть не подавился от смеха, потому что «профитроли» напомнили ему какое-то крайне неприлично ругательное слово. Когда мы ели котлету, подошел заступивший на пост Закусонский.
– Как жизнь молодая? – спросил он.
– Амбивалентно, – скосив глаза на мой правый указательный палец, отозвался Витек. Я похвалил его взглядом.
– Что будем заказывать? – приступил к делу Закусонский.
– Да мы вроде уже… – самостоятельно буркнул Витек и осекся, заметив мою недовольную гримасу.
– А вот что, – сказал я. – Для начала, я думаю, организуй-ка нам развернутое упоминание в обзорной статье! Лучше всего в «Литературном еженедельнике».
– Развернутое?
– Именно!
– Рукопись с собой? – деловито спросил Закусонский, по-официантски что-то помечая в блокнотике.
Я вынул и положил перед ним папку. Он осмотрел ее и сделал над ней несколько пассов, как экстрасенс.
– Та-ак… теплая вещица! Та-ак… Энергетически насыщенная! «В чашу». Хорошее название – емкое… – Он снова черкнул в блокнотике.
– Может, возьмешь почитать? – предложил я и почувствовал, как Витек под столом наступил мне на ногу.
– Зачем? – удивился Закусонский. – Мне и так все ясно. Четвертак.
Он получил деньги и ушел, а я посмотрел на Витька взглядом отца, которому обнаглевший сын пытается давать рекомендации по технике детозачатия. Когда мы пили кофе, появился обходчик Гера. Предвидя его приход, я оставил в бутылке немного водки и маслинку на блюдечке.
– Благодарствуйте! – молвил он, выпив и закусив.
– Как дела?
– Споспешествую.
– Интересуются?
– Зело.
– У меня просьба: когда мы уйдем, отнесешь это – вон ей! – я протянул ему «командирские» часы и кивнул туда, где, откидывая голову, хохотала Анка.
– Всенепременно! – ответил Гера и по-гусарски щелкнул стоптанными каблуками.
14. БАБУШКА РУССКОЙ ПОЭЗИИ
…Ольга Эммануэлевна Кипяткова жила в высотном здании на Котельнической набережной. В каком году она родилась, никто не мог сказать достоверно, но Блока и Есенина, если заходил разговор, Кипяткова называла соответственно – Саша и Сережа. От тех времен остался ее знаменитый портрет «Девушка в красной косынке» кисти Альтмана. Однако несмотря на красную косынку и членство в РКСМ, она прилично знала латынь и блестяще – французский. Все это наводило на мысль, что образование Ольга Эммануэлевна получила как минимум в гимназии. Известно также, что ее четвертый муж, знаменитый поэт-баталист и адъютант командарма Тятина, был репрессирован. Именно тогда она написала и опубликовала в «Правде» известные стихи:
Мы делили с тобой наслаждения, Сообща упивались борьбой, Но идейные заблуждения Не могу разделить я с тобой!
Однако звездный час Ольги Эммануэлевны наступил вскоре после войны, когда Андре Жид, приехав в Москву, добился встречи со Сталиным, чтобы уговорить его дать некоторые послабления советским гомосексуалистам. Ее на эту встречу пригласили в качестве переводчицы, потому что штатные сотрудники французского отдела МИДа оказались лексически неподготовленными к такому шекотливому разговору. Как известно, Сталин мягко, но твердо отверг домогательства Андре Жида, но бойкую миловидную поэтессу заметил и даже на прощанье подарил свой «Краткий курс» с теплой двусмысленной надписью. Об этом стало широко известно, а в писательских кругах установилось твердое мнение о больших связях Кипятковой наверху. И когда она, споря с писательским начальством, говорила: «А вот мы сейчас спросим у…» (далее следовали имя и отчество текущего государственного лидера) и бросалась к «вертушке», секретари гурьбой оттесняли ее от опасного телефона, уверяя, что по такому пустяковому вопросу не стоит тревожить небожителя и что все они решат в своем профессиональном кругу. Решат, разумеется, положительно!
Пользовалась Ольга Эммануэлевна своими баснословными связями в правительстве и в сугубо личных целях. Так, одну смазливую поэтесску, отбившую у нее статного и перспективного прозаика, она погубила совершенно изощренным образом. Та пришла на партсобрание в парике, а парики тогда у нас в Отечестве были еще в диковинку и стоили больших денег. Так вот, Кипяткова обвинила ее чуть ли не в злостном глумлении над руководством страны, представленном в ту пору, как на грех, исключительно лысыми, лысеющими и облысевающими мужчинами. Несчастная модница пыталась оправдываться, но лишь до тех пор, пока в «Правде» не появились стихи Ольги Эммануэлевны:
Когда страна, в труде изнемогая, Меняет русло вековой реки, Тебя интересует жизнь другая:
Мужчины, маникюры, парики…
Испуганный перспективный прозаик поэтесску тут же бросил, и та вскоре исчезла с литературного небосклона, мелькнув париком, как случайная комета. Но шло время, и обстоятельства смягчили Ольгу Эммануэлевну, тем более что год от года поддерживать свою женскую очевидность становилось все труднее: была засунута в дальний угол шифоньера знаменитая красная косынка, появились и платья с глубоким декольте, и маникюр, и французские духи, и даже – парик. Надо отметить, что на ошибках своих Ольга Эммануэлевна никогда не настаивала и умела сознаться в былых заблуждениях как с трибуны, так и в стихах, за что ее, собственно говоря, всегда и ценили:
Висит в шкафу походная шинель.
И красная косынка позабыта.
Ношу парик, использую «Шанель» – Свидетельства налаженного быта!
В общем, Кипяткова всегда шла в ногу с эпохой. Что ж поделаешь, если мужчины так переменчивы: сегодня их привлекает в женщине алая косынка, а через сорок лет – парик и призывный запах глумливой парижской парфюмерии.
Открывшая нам дверь Ольга Эммануэлевна была одета в черное, расшитое золотыми дракончиками кимоно, которое непрестанно распахивалось и обнажало мумифицированную ножку. Кроме того, на ней был роскошный кудлатый рыжий парик, а лицо свидетельствовало о том, что косметика может почти все.
– Ну вот и вы! – радостно воскликнула она и протянула руку, унизанную колечками, перстеньками, браслетиками, каждый из которых мог во времена ее молодости стать поводом для серьезнейшего разбирательства на заседании партячейки.
– Вот и мы! – Я почтительно наклонился и поцеловал сухую ручку, но так, чтобы губы чмокнули мой собственный большой палец, при этом я незаметно ткнул Витька в бок локтем, и он протянул хозяйке предусмотрительно купленный мною букет гвоздик.
– О! – застонала она, погрузив лицо в букет, и алые цветы сразу поседели от пудры.
Просторный холл был завешан фотографическими и живописными портретами мужчин, среди которых встречались и знаменитости.
– А теперь к столу! – голосом капризной гимназистки объявила Ольга Эммануэлевна.
Стол был накрыт на три персоны. Посредине стояло серебряное блюдо с несколькими ломтиками сыра и пучком зелени, которым даже Дюймовочка не смогла бы прикрыть наготу. Имелось еще несколько кусочков ветчины. И все. После такого обеда комнатная мышь по-собачьи взвыла бы от голода!
– Рассаживайтесь! Вы, должно быть, страшно голодны? Настоящие мужчины всегда страшно голодны!
– Скорее да, чем нет, – по моей подсказке молвил Витек и поглядел на меня с благодарностью за предусмотрительно плотный обед в ЦДЛ.
Я ему ответил взглядом, означавшим: «Вот видишь, важно во всем слушаться старших». Мы сели.
– Ах, я совсем забыла про вино! – вскрикнула хозяйка и умчалась на кухню движением агонизирующей газели.
– Совсем бабушка с глузду съехала! – глядя ей вслед, буркнул Витек.
– Умри! – цыкнул я.
– О'кей – сказал Патрикей.
Ольга Эммануэлевна вернулась с бутылкой дешевого сухого вина под пластмассовой пробкой – такое даже умирающие с перепою ханыги покупают только в самых безвыходных случаях.
– Требуется мужская сила! – прожеманничала она. Витек взял бутылку, ловко поддел пробку зубом и профессионально разлил вино по старинным хрустальным бокалам одним непрерывным движением, не уронив на скатерть ни капли.
– О, вы волшебник! – захлопала в иссохшие ладошки Ольга Эммануэлевна.
– Вы можете выступать в цирке!
– Отнюдь! – с достоинством и без всякой подсказки ответил Витек.
Я с грустным предчувствием подумал о том, что Акашин, как всякое талантливое произведение, начинает жить своей собственной, отдельной от автора жизнью. Мы выпили. Взяли по кусочку ветчины, и начался обед, скорее похожий на микрохирургическую операцию, осуществляемую по какой-то странной необходимости огромными серебряными старинными ножами и вилками, наверное фамильными. Хотя возможен и другой вариант. Один из мужей Ольги Эммануэлевны, поэт-пролеткультовец, служил в ЧК в отделе реквизиций. Погиб он страшно: замешкался у стены, расставляя очередную группу приговоренных, и его по ошибке застрелили свои же. В истории поэзии он остался знаменитыми строчками:
Двум сладострастьям охладелым Уже не нужен бред строки – Так вышибает парабеллум Белогвардейские мозги…
Хотя, возможно, столовая утварь досталась Кипятковой от ее второго мужа – богатого нэпмана, которого она, уличив в неверности, сама отвела в ЧК, где, кстати, и познакомилась со своим третьим мужем и откуда второй муж, разумеется, уже не вернулся. Впрочем, за последовательность ее мужей я не ручаюсь…
– О чем ваш роман? – мелко пережевывая, спросила она.
Витек посмотрел на меня вопросительно.
– О любви… – сказал я.
– Большой?
– Конечно.
– Дайте, дайте!
Я сходил в прихожую, достал из портфеля папку и принес ей.
– «В чашу», – прочитала она, нежно поглаживая картон сухими ручками.
– «В чашу»… Почему «В чашу»? Это знак?
– Вы меня об этом спрашиваете? – строго по инструкции удивился Витек.
– Ну конечно, глупый вопрос, – согласилась она. – Разве можно сказать, откуда приходит к нам вдохновение. «В чашу»… А может быть, вы – гедонист?
– Скорее да, чем нет, – ответил Витек, глянув на мой левый большой палец.
– Жизнь так мимолетна, что единственное утешение – длинные романы, – грустно произнесла Кипяткова. – Не так ли?
– Вестимо, – сказали мы с Акашиным одновременно.
– Вы мне прочтете кусочек? – Она начала развязывать тесемки.
– Обоюдно, – ответил Витек согласно указанию и тревожно пнул меня ногой под столом.
– Конечно, конечно… – закивала Кипяткова. – Я сейчас пишу воспоминания о Маяковском. Вообразите, ведь он звонил мне в тот роковой день. Звал… А я, глупенькая, тогда увлекалась совсем другим молодым человеком. Не поехала. В результате он умер на руках этой потаскушки Полонской. Не могу себе до сих пор простить!
– Трансцендентально, – посочувствовал Витек не без моей помощи.
– Да, в судьбе много трансцендентального… Я всегда верила в хиромантию, даже когда инструктором агитпропа работала. Посмотрите, какой у меня Венерин бугорок! – и она продемонстрировала нам свою пергаментную ладошку.
– Потрясающе! – воскликнул я. – А какая линия жизни!
– Короткая линия жизни! – пожаловалась она. – А как, Виктор, вы относитесь к Блаватской?
Я невзначай шевельнул правым указательным пальцем.
– Амбивалентно, – молвил он.
– Вы очень образованный юноша. Где вы учились?
– Вы меня об этом спрашиваете? – самостоятельно ответил Витек.
– Ах, ну конечно! – засмеялась она. – Что есть книжная мудрость по сравнению с внутренним знанием?
– Вы обещали почитать воспоминания! – встрял я, сообразив, что Акашин готов своевольно вывалить слово, значащееся в «Золотом минимуме» под цифрой «6».
– Ах, я и забыла! – воскликнула она, завязала тесемки и положила папку на край стола. – Сейчас принесу…
Она встала, кокетливо прикрыла грудь отворотами кимоно и ушла в другую комнату.
– Ты охренел?! – шепотом набросился на меня Витек. – Что я буду читать?
– Не бойся – до этого не дойдет!
– А до чего дойдет? – осунулся Акашин.
– Трудно сказать…
– Нет, ты скажи!
– Всякое бывает…
– Я тебе не трупоед какой-нибудь! – возмутился мой воспитанник.
– Ладно, – сжалился я, – если что, скажешь, дал обет не прикасаться к женщинам, пока не напишешь своей главной книги. Должна поверить: ей всякие в жизни попадались.
– А зачем эта старая бетономешалка нам вообще нужна?
– Понимаешь, у нее комплекс – каждого мужчину, который ей понравился, она тут же объявляет гением. Это психология. Как бы тебе попонятнее объяснить…
– Чего тут объяснять-то! Знаю: вот у моей наумихи хахаль – пьянь пьянью, алконавт. А она всем говорит: Жоржик в рот не берет! Чтоб перед людьми не стыдно было!
– Вот! Точно. Если ты ей понравишься – завтра вся Москва будет знать, что ты – гений.
– О чем это вы шушукаетесь? – кокетливо спросила Кипяткова, входя в комнату. В руках у нее было несколько машинописных страничек.
– О вечной женственности! – галантно сообщил я.
– Ах, шалуны! Вот я принесла. Но сначала – чай. Виктор, помогите мне!
Я кивнул, и Витек отправился следом за ней на кухню. Вскоре оттуда донеслось позвякиванье посуды и поощрительный хохоток, какой обычно издает, если верить классике, прихваченная в темном коридоре озорная горничная. Они вернулись: Витек тащил поднос с чайником и чашками, она – блюдечко с пирогом, по размеру напоминающим помет колибри.
– Виктор, вы трудно пишете? – пригубив чай, спросила она.
– Гении – волы, – скосив глаза на мой левый мизинец, молвил Витек.
– А я, вообразите, после каждой страницы чувствую себя, как после ночи любви с кем-то огромным и ненасытным.
– Обоюдно, – отозвался Витек, кисло среагировав на мой содрогнувшийся палец.
Лексикон явно пошел по второму кругу, и с разговорами надо было заканчивать.
– Вы обещали почитать! – напомнил я.
– Да-да, пойдемте в спальню! Я, как Пушкин, пишу всегда в спальне. Я вас не шокирую?
– Нет, спальня – это лучшее из всего, что изобрело человечество! – заметил я.
– Это из Уайльда?
– Я всего-навсего цитирую роман Виктора.
– О! Ну так пойдемте.
– Ольга Эммануэлевна, – обратился я. – Вы очень обидитесь, если я покину вас и поручу моего друга вашим заботам?
– Страшно обижусь! – ответила она голосом, дрогнувшим от радостного старушечьего предчувствия.
– Не обижайтесь! У меня встреча с директором «Советского писателя». Они хотят издать роман…
– Ну что с вами поделаешь! Придется нам с Витенькой побыть тет-а-тет…
– Я думаю, это пойдет Виктору на пользу, – кивнул я.
– Не вари козленочка в молоке бабушки его! – самостоятельно взмолился бедный Витек.
Я незаметно показал ему кулак. Мы встали. Хозяйка пошла проводить меня к двери, а Акашин бросил взгляд, каким смертник проводил бы своего сокамерника, которому вдруг вышло помилование. На пороге, протягивая для поцелуя руку, Кипяткова вдруг с тревогой спросила:
– А ваш молодой друг случайно не женоненавистник?
– Нет, он – женоненасытник…
– Ах, шалун! – она засмеялась, обнажив ровные белые зубы из довоенного фарфора. – Можно я использую это словечко в моих воспоминаниях о Гумилеве?
– Вам можно все! – воскликнул я и, манерно склонившись, поцеловал ее ручку.
По линиям этой руки, наверное, можно было изучать всю бурную, грешную и прекрасную историю двадцатого века.