Леонид ПОДОЛЬСКИЙ

Мы продолжаем публикацию отдельных глав из эпического романа писателя Леонида Подольского «Финансист». Роман посвящён бурным событиям российской истории 1992-1994 годов, когда начинались российский капитализм и российский авторитаризм. Публикация романа ожидается в течение 2023- 2024 годов.  

Глава 31
 
Шамиль будто нарочно подгадал. Едва он уехал, произошло  то, чего проницательные наблюдатели ожидали с весны, с мартовского телеобращения Ельцина и с так и не опубликованного Указа «Об особом порядке управления страной», только теперь все было намного серьезнее. Президентская сторона основательно подготовилась и двадцать первого сентября президент Ельцин подписал свой исторический указ № 1400 о роспуске Верховного Совета и Съезда народных депутатов и обратился по телевидению   к народу.
Весной крайнее обострение конфликта удалось отсрочить и провести так ничего и не решивший апрельский референдум, результаты которого каждая сторона трактовала по-своему. С тех пор противостояние только усиливалось. Первомайская демонстрация, закончившаяся первой кровью[1], конституционное совещание, когда захлопали спикера Хасбулатова, торжества на Поклонной горе, куда ельцинская охрана не допустила Председателя Верховного Совета, и речи, речи, слова, слова – взаимное раздражение нарастало в геометрической прогрессии. Будь на месте Ельцина и Хасбулатова люди более договороспособные, не окажись среди действующих лиц отстраненный вице-президент Руцкой[2] и несколько подстрекателей-депутатов, не будь у тех и у других большевистской ментальности, столкновения, вероятно, можно было избежать, однако все шло к крови, никто не был готов к компромиссу. Снова, как в семнадцатом году, в стране установилось двоевластие и снова, как и тогда, двоевластие не могло сохраняться долго.
Все действующие политики знали, даже самые махровые коммунисты выучили, что демократия – это сдержки и противовесы, разделение властей, плюрализм и компромиссы. Все знали, все говорили о демократии, клялись в любви к народу – и действовали прямо противоположным образом. Разве что Румянцев, секретарь конституционной комиссии, мечтал об идеальной конституции.
Спор между президентом и парламентом шел прежде всего и больше всего о власти, а значит о конституции. Это был самый больной вопрос. Самый чувствительный и принципиальный. Двоевластие угрожало выродиться либо в самовластье парламента, его верхушки, так как в стране не существовало еще нормальных, традиционных политических партий, либо в моносубъектность, в диктатуру. Страна, прежде всего верхи, оказалась трагически не готова к действительной демократии; демократы, вернее, те люди, кто считали себя демократами, стали заложниками обстоятельств. Не выстраивание демократических институтов, но перетягивание одеяла на себя, вот что происходило в стране.
Но не только о власти шел спор. Противоречия были много шире – о том, как проводить реформы (и, опять же, кто первый, кто главный идеолог реформ), о модели – американской или европейской – будущего устройства страны, о приватизации, о социальной, финансовой и денежно-кредитной политике, о поддержке предприятий, о роли государства, о «вашингтонском консенсусе[3], о том, что называлось «либеральной политикой». Во многом это был технический спор, потому что и президент, и правительство, и депутаты, все выступали за рыночную экономику, хотя очень многие из них – и депутаты, и президент – смутно понимали, что такое цивилизованный рынок и каким должно быть государственное регулирование. Лишь малая часть депутатов, коммунисты-фундаменталисты, тянули обратно, в так называемый социализм. 
Но не только противоречия. И эмоции тоже. Депутаты, большинство ненавидели Ельцина за Беловежские соглашения, хотя сами – двух лет не прошло – голосовали за них; очень многие видели в Ельцине перебежчика и ренегата. В очень многих головах по-прежнему витал дух империи. Распад Союза только усилил стародавние, до времени скрытые комплексы.
В свою очередь Ельцин, властолюбивый и брутальный, с характером большевика, ненавидел депутатов встречно – за их непокорность, за их противостояние «либеральным реформам», за вынужденную отставку Гайдара. Просто за то, что они смели рассуждать и ограничивать его власть.
Чем больше нарастало раздражение между ветвями власти, чем больше было  недоверие между ними, тем труднее им было договориться, тем больше дело переходило на личности. Конфликт был запрограммирован прежней советской штопанной-перештопанной конституцией: она не была приспособлена для демократии, в ней не были разделены полномочия Верховного Совета и президента. Ситуация выглядела тупиковой: уже существовал Конституционный суд, но сама конституция представляла собой лоскутное одеяло из противоречивших друг другу старых советских и новых норм.
Ко всему, исключительная тяжесть реформ. Обе стороны испытывали немалый соблазн во всем обвинить друг друга.
Но было ли при этом четкое видение будущего хоть у одной из сторон? И так ли глубоки были действительные противоречия между ними, если кучка реформаторов-монетаристов, окружавших президента, несколько десятков нуворишей и заседавшие в парламенте красные директора и их представители вместе становились главными бенефициарами реформ?
Фактически революция  1991-1993  годов вовсе не была народной, это была номенклатурная революция, переворот, совершенный номенклатурой под демократическими лозунгами, сопровождаемый народной         массовкой. Сотни тысяч, миллионы людей на время действительно поверили, что происходит настоящая революция и совершается она ради них. Но пройдет совсем не много времени и многие из этих людей возненавидят и Ельцина, и реформаторов, они поймут, что их надежды не сбылись, что возникло вовсе не социальное и не народное государство, но – слишком поздно.
На сей раз Ельцин и его окружение основательно подготовились к решающей схватке за власть. Это не был экспромт, как весной. Президент сам посетил Таманскую и Кантемировскую дивизии, под видом борьбы с коррупцией отстранил ненадежных министров-силовиков[4] и вице-президента Руцкого, ввиду ненадежности армии к силовому разгону парламента готовились силы МВД, подразделения «Альфа» и «Вымпел».
Президенту и его окружению необходимо было спешить, действовать на опережение, в  ноябре предстоял X съезд народных депутатов. Этот съезд мог отрешить Ельцина от власти или принять свою, не ельцинскую конституцию. 
Едва ли руководители парламента не предвидели такой поворот. Но что могли они сделать? У них не было в подчинении дивизий, только собственная немногочисленная охрана; не было достаточного авторитета, весенний референдум они, что ни говори, проиграли. Собрать съезд депутатов всех уровней? Они собрали, поговорили. Попытаться собрать Учредительное собрание? Но для этого нужно было самораспуститься. Назначить референдум по конституции?[5] Ельцин их опередил. В России с ее традицией моносубъектной власти у президента неизбежно имелось существенное преимущество.
Гнев парламента обращен был прежде всего против команды реформаторов, якобы плохо проводивших реформы. Да, реформаторов можно было критиковать. Будущее показало, что реформы действительно проводились не лучшим образом. Но едва ли в условиях противостояния с парламентом и столкновения множества интересов реформы могли проводиться идеально, тем более, что проводить их досталось старым советским кадрам. Специалистов-рыночников в стране практически не существовало. И разве парламент выдвинул альтернативный план? Руководство парламента и противники Ельцина запутались в собственных противоречиях.
Указ Ельцина скорее всего не был легитимен. Историки и юристы много спорили и много еще будут спорить и о легитимности указа, и о правильности позиции Конституционного суда и его председателя[6], но разве революция, пусть и номенклатурная, подчиняется законам, установленным прежней властью? Разве новая Россия могла жить по старым советским лекалам? Только время и будущее могли определить был ли прав в этот трагический момент российской истории президент. Если бы его победа привела к торжеству демократии и к проведению успешных и справедливых реформ, к процветанию, он был бы прав и признан национальным героем, если нет – тогда разгон парламента, пусть даже малодееспособного и реакционного – преступление, и все, что было сделано президентом – узурпация власти. И те, кто писали для него не демократическую, но суперпрезидентскую конституцию – пособники узурпатора.
Верховный Совет Ельцину не подчинился. Началось противостояние.
Игорь, как и все россияне, с напряженным вниманием следил за схваткой. Телевизора у него не было, он по-прежнему прятался в своем убежище на Чертановской, но газеты читал регулярно – киоск располагался рядом с домом, - а потому узнавал о событиях с опозданием на день. Но что бы ни происходило, о чем бы ни договаривались и что бы ни писали газеты, он знал, чувствовал: вооруженная схватка неизбежна. В парламенте окопались коммунисты, национал-патриоты, красно-коричневые, это особый, мрачный, сталинский тип, люди ненависти, непримиримые – эти будут стоять до конца пока не прольется кровь.
Поначалу Игоря удивляло, отчего Ельцин, издав указ, не позаботился сразу занять Белый дом. Хотя бы ночью, или в воскресенье, когда там не было депутатов. Неужели это его обычное разгильдяйство? Даже  в такой момент? Но через день или два Игорь стал догадываться: таковы правила игры. Выжидает, чтобы военные действия начала другая сторона, потому что тот, кто первым прольет кровь, кому не хватит выдержки, тот и окажется в моральном проигрыше. И, наверное, не только в моральном.   А значит, баланс постоянно меняется. Значит, армия колеблется, и Ельцин не уверен в победе.  
Игорь смутно угадывал, что вот оно, очень важное, главное: народ ни за что не хочет Гражданской войны. Вроде с той войны три четверти века прошло и очень мало кто дожил, а – в генах сидит, в исторической памяти. И Гражданская война, и Отечественная, и репрессии, и голод, все очень крепко засело в генах, в подкорке: только бы не война, не Гражданская война. Упаси боже.
Реформы? О реформах народ думает значительно меньше. От реформ пока только хуже. Но войну, кровь народ не простит. Оттого они и ждут. Маневрируют и ждут. 
В противостоянии между президентом и полукрасным, с национал-патриотическим уклоном парламентом, Игорь, как и большинство демократической интеллигенции, был на стороне Ельцина. Не то, чтобы ему очень импонировал президент, отнюдь, - чужой, недавний коммунист, безудержный популист и вынужденный демократ, - но хасбулатовский Верховный Совет, да и  сам спикер вызывали у Игоря глубокое раздражение, и он еще не успел ни разобраться, ни разочароваться в гайдаровских реформах. Весь последний год Игорь был занят, ему удавалось лишь поверхностно следить за происходящим. Поздно вечером, ужиная, он смотрел телевизор и почти с отвращением наблюдал за депутатами. В большинстве своем это были люди советской закваски, от которых за версту несло ограниченностью и бескультурьем. И эти люди, крикливые, косноязычные, агрессивные, то самое агрессивно-послушное большинство, о котором заговорили еще на съездах нардепов Союза – эти люди заставили отправить в отставку Гайдара и всячески препятствовали реформам, в которых мало что понимали. А какие там были лица: Макашов, антисемит и  хам, прославившийся еще на XIX партконференции, кондовая пролетарка Сажи Умалатова[7], упертая коммунистка Горячева, выскочка Челноков, с трибуны метавший ваучеры в Чубайса[8], ненавистники демократов Бабурин, Павлов, Исаков, бывший резидент КГБ Андронов,  перебежчики-демократы Константинов и Астафьев – эти-то с какой стати? Обиделись за Советский Союз? Не хватило мест в демократической тусовке? Как мало там было нормальных лиц, как много злобных, совковых – Игорь задолго до Ельцина пришел к выводу, что этот Верховный Совет нужно разогнать.
В семнадцатом году большевики силой захватили власть, разогнали Учредительное собрание, установили кровавую диктатуру, уничтожили все, кроме своей, политические партии. Если быть последовательным, с этого момента в стране не существовало легитимной власти. Де факто они властвовали, и это была жестокая, сильная власть, но де юре советская власть всегда оставалась незаконной. Властью узурпаторов, оккупационным режимом. Так почему эту власть нельзя разогнать силой? Разве этот Верховный Совет не есть продолжение той власти?
Поддерживая Ельцина, Игорь старался не вспоминать, что тот – бывший секретарь обкома и кандидат в члены Политбюро, и что все нынешние реформаторы, все, как один, совсем недавно состояли в партии, которую теперь порицают. Другим просто неоткуда было взяться.
А народ? В конце восьмидесятых, при Горбачеве, Игорю казалось, что народ проснулся. Тысячи людей вместе с ним, плечом к плечу, выходили на демонстрации и митинги, тысячи людей требовали отменить шестую статью[9]. Игорь смотрел и видел: вокруг были светлые, интеллигентные лица, эти лица внушали надежду. Но после ГКПЧ, а особенно после распада Союза эти лица постепенно исчезли. Вместо них появились жулики, все больше жуликов и бандитов.
Однако, из-за чего противостояние? Игорь взял лист бумаги и попытался писать по пунктам.
Пункт первый: из-за власти, то есть из-за конституции, тут каждая из сторон тянула одеяло на себя. Хасбулатов: изворотливый чеченец не мог рассчитывать на победу на президентских выборах, значит, для него было важно поставить Верховный Совет над президентом. Руцкой: тщеславный и недалекий, он жаждал занять место Ельцина. Депутаты: Игорь видел их, а некоторых знал – депутаты просто лопались от тщеславия и гордыни. Но, с другой стороны, многие искренно ненавидели Ельцина за распад Союза. Он и в самом деле вел себя некрасиво. Депутаты долго волей-неволей подыгрывали Ельцину, но вот, задним числом… Тут, несомненно, и собственные комплексы. Ненависть – самое искреннее чувство. И Гайдара ненавидели: слишком умный. Теоретик. Не нюхал жизни. Ему, казалось, не было дела до их загибающихся предприятий.  Монетарист. Это слово стало почти ругательным. Ну, а Ельцин? Этот крутой, не слишком грамотный, тайно неуверенный в себе, по-своему высокомерный человек, не терпящий возражений, привыкший рубить с плеча. Вот он и рубит. Он иначе не умеет. Большевик наоборот…
Пункт второй: приватизация. Тут Игорь далеко не все понимал. Если предприятия убыточны, что толку вкладывать в них свои ваучеры? И что толку от ваучеров? И еще: послушать, так депутаты только и думают, что о трудовых коллективах. Но ведь это же эвфемизм. Депутаты - директорское лобби. А именные чеки? Вроде  бы заботятся о людях. Но тогда какой рынок? Нельзя заставить быть собственниками насильно. Вообще приватизация все больше казалась Игорю похожей на гигантскую аферу, вроде МММ.
Что еще? Эмиссия?[10] Абхазия?[11] Геращенко?[12] Индексация вкладов?[13] Межпарламентская ассамблея?[14] Съезд нардепов отказался утвердить   Беловежские соглашения? С таким же успехом он мог восстановить на бумаге Золотую орду. Госбюджет? Наверное, было много чего еще. Но Игорь не мог это знать. Знал только, что команда Ельцина проводит реформы, а депутаты мешают. Вроде бы Хасбулатов предлагал какой-то   альтернативный план, выступал против Вашингтонского консенсуса. Но что такое вашингтонский консенсус Игорь помнил смутно, вроде бы свод правил при проведении либеральных реформ, подробно ему некогда было в этом разбираться. 
- «Однако, какие реформы, какой консенсус? - с горечью размышлял Игорь. – О чем они спорят, если страна захвачена бандитами, если директора вынуждены платить дань и плюют на акционеров? Разве могут быть успешными реформы под дулом пистолета, когда все кругом воруют? Когда даже честные становятся ворами? А им, и тем, и другим, это, кажется, все равно. Они выясняют отношения между собой. Им не до бандитов».
Однако, что бы ни происходило в стране, Игорь не имел права сидеть без дела. Еще весной начальник паспортного стола Петр Иванович обещал помочь выписать Степную, но все не доходили руки. И только сейчас – пусть они дерутся, пусть строят баррикады вокруг Белого Дома, но учреждения работали в обычном режиме, - Игорь снова пошел к Петру Ивановичу.
- А, наконец-то, а то я думал, что вы передумали. – Петр Иванович явно был доволен. – Бизнесмен? Бизнесменов мы уважаем. Пойдете к судье Сокольцевой? Инна Васильевна – свой человек. Хорошая баба. Разведенка, –   Петр Иванович осклабился, его красное,   самодовольное лицо стало почти багровым. – Скажете, что от меня. Мне она не откажет. Ни-ни. Деньги занесете мне. Я ей передам.
- Сколько? – спросил Игорь.
- Пятьсот долларов.
- «Вполне по-божески», - подумал про себя Игорь.
Судья Сокольцева действительно очень приветливо встретила Игоря. Она в самом деле была хороша. Крупная, статная, сорокалетняя. – Петр Иванович явно знал толк в женщинах.
- Вы – от Петра Ивановича? – она улыбалась, ямочки играли на щеках. Игорь успел разглядеть: глаза у нее были небесно-голубые. – Хорошо, хорошо. Выпишем. Мы вот как сделаем. Пошлем уведомление на ваш адрес. Ведь их там нет?
- Нет,  - подтвердил Игорь.
- Мы обязаны их пригласить по закону, - она с явным интересом смотрела на Игоря, так что он подумал, что с ней при случае можно закрутить роман, не все же Петру Ивановичу. Но не решился, да и не до того. – Ну вот, повестку получите вы. Они, естественно, не придут. А на следующем заседании мы вынесем решение в вашу пользу.
- Я буду очень благодарен. С Петром Ивановичем мы обо всем договорились, - сообщил Игорь.
- Да, да, - рассеянно и, кажется, слегка разочарованно отвечала судья.
- Я все сделаю, как нужно, - заверил Игорь.
- Хорошо, - судья вздохнула. – За месяц-полтора мы уложимся.
Через несколько дней Игорь получил повестку на имя Степной.
Дел было не много и по большей части Игорь сидел дома. Иногда к нему приходила Изольда, но в основном он оставался один. Осень стояла тоскливая, темная, - такой она надолго врезалась в память, - фонари мало где горели. В самом центре, вокруг Белого дома, было многолюдно, горели костры, иногда люди пели, возможно, просто потому, что они знали: на баррикадах нужно петь. У станции метро Баррикадная происходили первые столкновения[15]. Однако, чем дальше от центра, тем темнее и пустынней становилась столица, по вечерам улицы быстро пустели, жители поспешно прятались за железными дверями, город становился добычей криминала.
В квартире на Чертановской было темно. Уезжая, Степная выкрутила все лампочки и патроны, в большой комнате из потолка торчали голые провода. Жилье представлялось Игорю временным и он ничего не пытался наладить. Сиденье дома вгоняло его в апатию. Игорь бывало часами сидел на диване, размышлял, вспоминал. Иной раз он сознавался себе, что ему не так уж важно, что происходит у Белого дома.  Кто бы ни победил, им будет не до него и, в сущности, ничего для него не изменится. Так почему же он должен думать о них? О президенте, о депутатах. Россия, похоже, не доросла до настоящей демократии. Тогда он начинал мечтать о предстоящей поездке, об Израиле,  еще недавно он и представить себе не мог, что может поехать в эту страну. До последнего времени билеты существовали только в один конец. И то через Вену и – навсегда…   
… Он переключался, погружался в прошлое…
… В четвертом классе учительница целый месяц заполняла очень странный (но это только много лет спустя до Игоря дошло, что странный), непонятно кем и для чего придуманный журнал. Каждый день она вызывала одного-двух учеников и подробно расспрашивала: фамилии, имена и отчества родителей, национальность, адрес, где родились, где работают, нет ли родственников за границей.   По алфавиту Игорь Полтавский был не из первых, но всякий раз, когда Людмила Александровна вызывала очередного ученика, некоторые оборачивались и со злорадством смотрели на Полтавского: когда-нибудь очередь дойдет и до него и ему придется сознаться, что он еврей и что родители у него евреи, и дедушки, и бабушки, а это многим в то время казалось стыдным. Игорь сильно переживал: этот момент, неприятный, стыдный, неумолимо приближался, а он ничего не мог придумать. Обмануть было невозможно: несколько ребят жили на соседней улице и хорошо знали родителей Игоря и сильно завидовали – они только построили новый кирпичный дом. Это сейчас дом не самый большой, даже скромный рядом с хоромами новых русских, но в пятидесятые он казался шикарным по сравнению с хибарами аборигенов. К тому же и располагался на участке, отрезанном от сада Воробьевых. Причем Юра Воробьев, болезненный переросток, учившийся в четвертом классе третий год подряд, сидел тут же, за соседней партой.
Юра Воробьев был безвредный, старательный, но дебильноватый мальчик, он регулярно переписывал у Игоря домашние задания, и Игорь нередко   помогал ему на контрольных,  но теперь Юра вместе с другими ехидно поворачивался и смотрел на Полтавского, и показывал на него пальцем, и все они смеялись и ждали, что он, Игорь, станет говорить. 
И вот этот день наступил. Когда Людмила Александровна спросила у Игоря его национальность, он затараторил:. 
- Полурусский, полуеврей. Отец еврей, а мама русская. 
Класс засмеялся. Игорь съежился: мама тоже была еврейкой. Удивительно, но ему поверили, не разоблачили. С тех пор его больше не дразнили евреем. Вместо этого, когда хотели задеть, сделать неприятно, издевательски кричали: полурусский-полуеврей. 
Полтавский – это была мамина фамилия. Игоря специально записали Полтавским, потому что у папы фамилия была совсем еврейская и после «дела врачей»[16]папа не хотел, чтобы Игорь писался евреем.
Между тем Игорю настала пора получать паспорт. К тому времени жили в Узбекистане. Написать в графе «национальность» русский Игорь побаивался. Ему казалось, что в стране Советов проверяют каждое слово и что где-то, в далекой Москве или в каком-то другом месте на каждого человека от самого рождения ведется подробное досье. Но папа посоветовал:
- Попробуй. Если напишешь в анкете еврей, навсегда останешься евреем, и у тебя будет очень сложная жизнь. У меня из-за этой графы было очень много неприятностей в жизни. И у мамы тоже. И кто знает, как сложится твоя жизнь. Но имей в виду, во всех документах должно быть написано одинаково. Потом ничего изменить, ничего переиграть будет нельзя. 
После долгих колебаний Игорь решился. Написал «русский» - и все прошло, как по маслу. Русская паспортистка, как ни странно, совсем не различала национальности. Для нее все делились исключительно на русских и узбеков. Узбеки, а особенно узбечки, имели разные преимущества: их в первую очередь принимали в институт и брали на работу. И все главные начальники обязательно были узбеками. Это была их республика, они – национальные кадры, коренной народ. При этом паспортистка наверняка считала узбеков «чурками», хотя в те годы в ходу было другое прозвище: узбеков, особенно из кишлаков, плохо знавших русский язык, между собой называли «зверями», или «зверьками». Конечно, не все, чаще самые простые и необразованные.
Словом, паспортистка безразлично просмотрела анкету, положила в стопку других документов и ласково сказала:
- Через неделю приходи за паспортом.
Документы, к удивлению Игоря, никто не проверял. Именно после этого случая у него зародились немалые сомнения во всесилии существующей власти. Считалось, что она все знает, всех видит насквозь, что ее невозможно обмануть. Существовал даже анекдот: «Откуда лучше всего видно всю страну от Калининграда до Владивостока? Из подвала на Лубянке». Не только Игорь вплоть до самого  конца верил, что  на каждого человека в подвалах на Лубянке, или где-то еще лежит своя папка: кто отец, кто мать, кто дедушки и бабушки, где учился, где работал, что и когда говорил, чем был недоволен, есть ли родственники за границей, кто из родственников и за что сидел и, конечно, национальность и не было ли в роду буржуев. Это как Бог: все видит, все знает, за всем наблюдает, - недаром на каждой работе имелись тайные осведомители, - но до поры до времени не вмешивается, предоставляя каждому идти своей дорогой до первого серьезного проступка. А тут на тебе – ничего не проверяют, обыкновенное разгильдяйство. Тогда вообще для чего нужна пятая графа? А в самом деле, для чего? Игорь плохо  понимал антисемитизм Советской власти. С какого большого ума нужно делать врагами сотни тысяч людей? В то время он еще не задумывался и не осознавал, что в СССР незаконно и бессмысленно были репрессированы очень многие народы и целые классы. Что-то, конечно, знал, но пока не обобщал.
Однако получить паспорт еще не все. Теперь предстояло вступить в комсомол. Снова заполнить анкету и там снова национальность. Но Игорю опять повезло.  Комсорг школы Наташа Баценко, одноклассница, - а в классе все про всех знают, - девушка романтическая и наивная, любительница Есенина и Блока, заходившаяся от счастья, когда рассматривала репродукции Сикстинской капеллы: «Это сам Микельанджело! Какая прелесть!» - от восторга она не могла больше вымолвить ни слова, для этой девушки не существовало прозы жизни: она не догадывалась, что существует государственный антисемитизм и что из-за этого кто-то хочет поменять национальность. Зачем? При коммунизме не будет национальностей, будет единый советский народ. И это совсем скоро. Национальности отомрут так же, как деньги.
Возможно, она была не так наивна, как казалась со своим восторженным, удивительно мелодичным голосом, однако, читая вслух анкету, ничуть не удивилась. И никто не удивился, даже бдительный Кузя. Кто станет слушать и вникать, если Кузя в это время сладострастно пощипывал млевшую Ручкину, и если в комсомол требовалось принять всех, уже и директор школы выражала опасения по поводу отставания от графика.
На случай осложнений у Игоря припасен был железный аргумент, цитата из Маркса: «Нация – это общность людей, проживающих на одной территории, имеющих общий язык и общность экономической и культурной жизни».
Совсем недавно, опираясь на эту формулировку, завуч Нелли Ивановна, она же преподаватель истории и обществоведения, доказывала, что евреи – вообще не нация, а народность, а он, Игорь, оппонировал ей. Спорить было сложно, потому что он не мог сказать прямо: «Плевать мне на вашего Маркса с его формулировками. Евреи – нация, особый случай. И сам Маркс, между прочим, тоже еврей. Только крещеный. Отщепенец». Оттого пришлось пойти на обходной маневр.
- А татары – национальность? Есть татары казанские, касимовские, астраханские, крымские, сибирские. Совсем разного происхождения. 
- Татары – национальность, - непререкаемо сказала Нелли Ивановна. – У татар есть татарская республика со столицей в Казани. – В классе послышались смешки.
Игорь не стерпел и ответил резко:
- А у евреев есть свое государство. Израиль.
Нелли Ивановна пожала плечами. Об Израиле можно было упоминать либо плохо, либо никак…
… Татары.  Крымская татарка Эфтадэ – почти четверть века минуло с тех пор, как Игорь видел ее в последний раз. Он приехал на папины похороны в Андижан – папа умер внезапно, по дороге на работу, хотя и до того не раз он жаловался на сердце – вот тогда Игорь и зашел к ней, попросил проводить его на почту, ему нужно было отправить телеграмму. Он был подавлен и устал, целый день стоял у гроба. В тот день Игорь почувствовал, что любовь закончилась. Ее больше не было… ничего не было… Пустота… Он даже удивился: так просто все закончилось. Как насморк или грипп. А ведь сколько лет горячки до того…
А началось? Году в шестьдесят втором, или шестьдесят третьем. Он увидел ее на остановке.  Женственная, притягательная, красивая. У обоих был возраст любви. Ромео и Джульетта…
Они жили совсем недалеко друг от друга. Он учился в Первой школе, она – в Сорок третьей. В школу нужно было ездить на автобусе.
В тот первый день она была в туфлях на высоком каблуке, в платье с кружевами. Белые лодочки…
Он влюбился сразу, безоглядно. Игорь мог поджидать ее часами, ему необходимо было видеть ее, говорить с ней. Сумасшествие. Но это он сейчас знает, что сумасшествие. Хотя, и тогда…
О чем они говорили? Мечтали? Сейчас он не мог вспомнить, вообще плохо помнил их первые встречи, но тогда – все казалось бесконечно важным, каждое слово, каждая улыбка, он заболевал, если не видел ее два дня. Иногда они встречались утром до школы, ехали вместе в автобусе, ходили, взявшись за руки. Он провожал ее до школы, потом пешком шел в свою.
Эмма… Это потом она стала Эфтадэ, когда получала паспорт. Крымско-татарское имя Эфтадэ. Красивое имя. Как она сама. Как аромат жасмина. Эфтадэ притягивала его к себе, заставляла в жару просыпаться среди ночи, забывать об уроках, о будущем. Эфтадэ.
Как дыхание, как поцелуй, Эфтадэ.
Она рассказывала про Крым. Про крымских татар. Бóльшая часть крымских татар в конце восемнадцатого века, когда Крым перешел под власть Российской империи и в середине девятнадцатого века после Крымской войны переселилась в Турцию – в Турции сейчас живут 5-6 миллионов их потомков, большинство из которых ассимилировались.
На южном берегу до депортации жили крымские татары-ялыбойлу, – живущие вдоль берега – они были похожи на турок, смуглые, темноволосые, но произошли по большей части от греков, переселившихся в Крым очень давно, с примесью крови итальянцев: генуэзцев и венецианцев и даже немцев-готов. Ялыбойлу очень долго были христианами, до последнего у них сохранялись христианские обычаи, и только после XVI века, когда Крым попал под власть Османской империи, они приняли магометанство. 
В средней части полуострова жили таты, горцы – в них что-то осталось от скифов: светлые и рыжие, хотя рыжих встречалось немного; у татов особенные, круглые глаза. А в северной, степной части – степняки-ногаи, узкоглазые, скуластые, с признаками монголоидности. Словом,  крымские татары не совсем один народ, а три разных, слившихся вместе, народа.
 А Эмма? От скифов? Только не рыжая, а шатенка. От итальянцев? От греков? Ее предки до самой депортации жили в Саках.
Они бродили по предночному городу, обнимались в тени чинар, слушали тихое пение арыков – о, Эфтадэ, Игорь до боли, до поллюций желал ее.   Она обнажала грудь, он гладил ее соски. Они садились в траву, он прижимался к ней, ощущал ее тело…
Он запомнил, как как-то Эмма-Эфтадэ читала стихи. Кажется, Багрицкого. Стихи были о татарах, бравших в полон русских людей. Но заканчивалось стихотворение тем, что поэт, изнемогая, совсем, как Игорь, добровольно сдавался в полон прекрасной татарке. «Татарке сдаюсь я на милость» - да, так кажется; Игорь потом много раз пытался отыскать это стихотворение, но нет, неудачно, быть может и  не Багрицкий его написал.
Крымских татар выслали в мае 1944 года. Игорь недоумевал: как можно было выслать целый народ? А много народов?
В Узбекистане, в небольшом заштатном Андижане, где летом воздух гудел от жары, а листья  на деревьях от засухи покрывались толстым слоем пыли, где все, казалось, жили дружно, разве что кишлачные узбеки сильно отличались от остальных – в старом городе махалля оставалась недоступна для чужих; там глинобитные дома смотрели на узкие улицы глухими стенами и заборами; и сами узбеки, особенно старики, круглый год ходили в ватных, стеганых халатах, наброшенных прямо на белье, они целыми днями пили чай в чайханах; и еще нередко встречались узбечки, что постарше, в паранджах, и чуть ли не поголовно в никабах[17]. То был другой мир, параллельный. Так понемногу Игорь  изучал советскую геополитику. Кроме крымских татар в Андижане было много корейцев, высланных с Дальнего востока, и еще встречались понемногу ингуши, чеченцы, немцы и совсем уж редко латыши. Только Игорь узнал об этом не сразу.
После ХХ съезда в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов депортированные народы начинали возвращаться на родину. Ехали калмыки, ингуши, чеченцы, балкарцы, карачаевцы. Как-то летом, когда Игорь с родителями ехал в поезде из Андижана в Москву, в Казахстане среди бескрайной и бесприютной степи он увидел нескончаемые эшелоны: товарные вагоны, женщины в платках готовили еду прямо на открытых платформах, недалеко от них сидели старики в папахах, блеяли овцы, лаяли собаки, петух гонялся за курицей, молодежь танцевала – эшелоны стояли в тупике, пропуская пассажирские поезда; над степью медленно поднималась луна, плыла над бескрайной равниной, изрезанной, как оспинами, солончаками
- Домой? – спросил папа в открытое окно, когда поезд остановился. – Куда едете?
- На родину в Ингушетию, - охотно отвечал величественный аксакал в папахе.  
В те же годы Игорь ходил в шахматную секцию в доме пионеров. Среди девушек сильнейшей  была Бэлла. Игорь предполагал, что она еврейка. Имя Бэлла было у двоюродной сестры в Киеве. Но неожиданно Бэлла исчезла. Вскоре выяснилось, что она ингушка и вместе с сородичами уехала на Северный Кавказ, в Ингушетию. В то же примерно время в соседнем классе исчез танцор и затейник Ваха.
Горские народы возвращались домой, но крымские татары оставались.
- Кто же нас пустит в Крым? – отвечала на расспросы Игоря Эфтадэ. – Одно дело малонаселенные горы и совсем другое наша цветущая земля. В Крым всегда стремились очень многие народы. Когда нас выселили, на наше место переселили сотни тысяч русских.
От Эфтадэ Игорь впервые узнал, что крымские татары не сдались и борются за возвращение в Крым, что до последнего времени во всех крупных городах Узбекистана существовали инициативные группы, действовало полулегальное Республиканское совещание и даже Союз крымско-татарской молодежи. И что делегаты от крымских татар недавно ездили в Москву и их принял Микоян[18], а в самое последнее время крымско-татарская молодежь стала организовывать митинги протеста, а самые смелые, вопреки всем запретам, поехали на постоянное место жительства в Крым, но оттуда их выдворили с милицией.
Это казалось невероятным. Игорь и представить не мог, что с Советской властью можно бороться, а тут – целый народ. Но вот, оказалось, что можно. Пусть крымские татары и избегали политических лозунгов.
- Если вам разрешат вернуться, ты уедешь? – спросил Игорь.
- Да.
- А ты была в Крыму?
- Нет. Нам въезд туда запрещен. Но все равно, мы договорились с двоюродной сестрой поехать в будущем году на каникулы.
- Как они могут не пустить? – усомнился Игорь. – Они что, к каждому подходят и спрашивают национальность? Ты похожа на итальянку. Как Софи Лорен.
- Не знаю точно. Рассказывали, что не продают билеты. И потом, не прописывают, не берут на работу.
- А чем вам здесь хуже? – Игорю не хотелось, чтобы Эфтадэ уехала. - Здесь вы устроились, а там все придется начинать сначала.
Эртадэ обиделась.
- При чем тут устроились? Разве ты не понимаешь? Крым – это наша земля. Евреи ведь хотят вернуться в Израиль. У вас даже тост такой есть: на следующий год в Иерусалиме.
Эфтадэ, конечно, была права. Родина… Игорь много лет следил за борьбой крымских татар, он был никому не известный болельщик, даже когда потерял Эфтадэ из вида. Он не сомневался, что она среди первых уехала в Крым. В 1987 году, больше двадцати лет спустя, когда в Москве происходили демонстрации крымских татар, он поехал посмотреть: Игорь не надеялся ее увидеть, но все же… К тому же демонстрации, митинги, это было внове… Эфтадэ не было, да он и не сумел бы отыскать ее среди такой толпы. Он не встретил никого из знакомых, хотя через столько лет едва ли кого-нибудь узнал бы. И его не узнали. Но власть трещала и отступала, она не умела без насилия – крымские татары возвращались в Крым. И, наверное, Эфтадэ…
… Она была очень любознательна, Эфтадэ. Как-то ей пришло в голову посмотреть, как молятся верующие евреи и они отправились в молитвенный дом, в другой раз - это было летом после первого курса – они забрались в анатомку и Игорь показывал Эфтадэ разные препараты и плавающие в растворе формалина трупы бомжей, показывал отпрепарированные мышцы и кости, пока их чуть не запер сторож; в третий раз они отправились в православный храм и долго беседовали с батюшкой, и только в мечеть в старом городе они не решились пойти. В старый город русские, а Игорь с Эфтадэ тоже относились к русским, старались не ходить. Там могло быть опасно.
После школы Игорь поступил в Андижанский медицинский. Почти до последнего он собирался ехать в Москву  в МГИМО, или в МГУ, но в последний момент не решился. Существовало множество препятствий, действительных и мнимых. И Эфтадэ. Он не готов был с ней расстаться. Так что  в конце концов уступил родителям и остался.
После экзаменов Игорь и Эфтадэ (она в тот год перешла в одиннадцатый класс) отправились в пионерлагерь в Арсланбоб, где подружки Эммы устроились пионервожатыми. Арсланбоб – это было чудное место в горах, в Ошской области в соседней Киргизии, те самые места, где перед самым распадом Союза произойдет ожесточенная узбекско-киргизская резня[19], - но в шестидесятые эта горная местность именовалась среднеазиатской Швейцарией. В расположенном на равнине Андижана летом стояла невыносимая жара, температура днем редко опускалась ниже сорока градусов, к середине лета листья на деревьях покрывались толстым слоем пыли, воздух, казалось, гудел от жары, а здесь, в горах текли ледяные реки и пышно зеленели лиственные и хвойные леса. Среди лесов и полян располагались базы отдыха и пионерские лагеря. Говорили, что здесь не хуже, чем на Иссык-Куле. 
Ехать нужно было через Ош. У Эфтадэ имелся адрес, где они рассчитывали снять на ночь комнату и сходить вечером в театр – были слухи, что в Оше гастролирует театр из Фрунзе – и только на следующий день к обеду Игорь и Эфтадэ должны были добраться до пионерлагеря.
Из Андижана выехали на стареньком, забитом людьми автобусе. Дорога вначале долго петляла среди бесконечных, однообразных хлопковых полей. Временами невдалеке от дороги мелькали кишлаки: низкие, глинобитные домишки. Тогда к дороге выбегали ребятишки в тюбетейках. Босоногие, в рванье,   покрытые коростой и прыщами, они приветливо размахивали руками и что-то кричали, наверное, просили конфеты и печенье, но через оконные стекла ничего не было слышно. Постепенно дорога поднялась в горы, теперь автобус с надрывным гуденьем тащился среди величественных скал. Местами скалы осыпались, тогда видны были слои камня, прожилки породы, завалы вдоль дороги; изредка попадались встречные автомобили, совсем редко - ишакси[20], на которых гордо восседали узбеки в халатах и шароварах, время от времени встречались низкие, убогие строения среди скал, над скалами голубело безоблачное небо и гордо парили птицы. Контраст казался поразительным: первозданное величие природы и убогие картины людской жизни.
Наконец, к обеду подъехали к границе с Киргизией, которую олицетворяли милицейская будка и шлагбаум. Перед шлагбаумом выстроилась длинная очередь из машин. Игорь не сразу понял, что происходит: одни машины стояли в очереди, почти не продвигаясь вперед, зато другие смело подруливали к шлагбауму и милиционеры тут же открывали перед ними дорогу. 
- Смотри, они пропускают только  машины с узбекскими номерами, а киргизы стоят, - подсказала Эфтадэ.
И точно. Из одной из легковушек выскочили киргизы в широкополых войлочных шапках. Они были возбуждены и двинулись прямо к посту. Впереди всех шагал толстый, начальственного вида киргиз в костюме с покрытым оспинами лицом.
- Вы почему  хулиганите? – кричал он милиционерам. – Почему не пропускаете? Потому что мы киргизы?
Вслед за этими киргизами выскочили из машин еще несколько человек. Поднялся крик, едва не переходящий в драку. Но милиционеры их упорно игнорировали, нарочито медленно досматривая машины. Пожалуй, разъяренные киргизы опрокинули бы милиционеров, но узбеков тоже было немало и ясно было, что они станут защищать своих.
- Вот поди ж ты, - обратился к Игорю с Эммой полупьяный русский мужик, ехавший в одном с ними автобусе. Всю дорогу он спал, а просыпаясь, тотчас прикладывался к бутылке. На пальцах и на груди под распахнутой рубашкой у него видны были татуировки. – Те звери и эти звери, не разберешь. Разве что по шапкам. А как они ненавидят друг друга. Помяните мое слово: дойдет до резни. Нищета у них страшная. Никакой советской власти.  Баи как были, так и остались. Вы молодые, сматывайтесь отсюда, пока не поздно.
Мужик был сильно пьян, грязноватый и едва держался на ногах. Вступать с ним в разговор не хотелось. Эфтадэ потянула Игоря за руку.
- Он скорее всего из тюрьмы. Не слушай его.
Автобус, между тем, заправился, поехали дальше. Однако  через двести метров на киргизской уже стороне, опять стояла очередь, только все было до точности наоборот: теперь стояли машины с узбекскими номерами.
В Ош приехали к вечеру. Он оказался похож на Андижан: одноэтажные белые дома, арыки, чинары. Игорь вообще заметил: в Средней Азии все города, большие и маленькие, очень сильно похожи друг на друга. И русские люди, русскоязычные, здесь заметно благожелательны друг к другу, не так как в России.
Украинка, чей адрес был у Эфтадэ, оказалась приветливой и веселой. Пока Игорь с Эфтадэ умывались с дороги, она принесла полные тарелки галушек.
- Если заблудитесь, спросите тетю Галю, - напутствовала она. – Меня здесь все знают, вся улица.
В театр? То-то, я смотрю, не успели приехать. А ведь какие молодые, красивые. Я бы на вашем месте… не ходила никуда. Постель мягкая, белая, чего еще нужно, а? – тётя Галя заговорщически засмеялась.
Смотреть в самом деле оказалось нечего. Театр был слабенький, полулюбительский. Кстати, еще одно воспоминание Игоря: в Андижан время от времени тоже приезжал театр. Но всегда какой-то второсортный, так что он стал думать, что в Средней Азии, разве кроме Ташкента, хорошие, настоящие русские театры не водятся. И этот, в Оше, оказался такой же. К середине действия чуть ли не каждая реплика артистов сопровождалась смешками. Спектакль, скорее всего, был на вечную советскую тему про шпионов, потому что запомнилась единственная реплика: «Ты плохой артист!» - после этой реплики зал среди могучих деревьев, потому что представление происходило в парке на открытой сцене, - взорвался долгими аплодисментами.  Артисты все поняли и доигрывали из рук вон.
Домой вернулись в полной темноте. Спали и Галя с дочкой, и соседи. Игорь с Эфтадэ забрались в свою комнату и легли спать. Он долго потом жалел, что оказался пай-мальчиком и не решился лечь с Эфтадэ. Игорь долго не мог заснуть. И Эфтадэ отчего-то хлюпала носом – неужели плакала? Неужели ждала? И тридцать лет спустя он так и не смог догадаться.
Проснулись поздно. Солнце проникало во все щели. Во дворе возились Галя с дочкой. «Хохол рэпаный», - говорила Галя и обе заливались громким смехом. Потом слышалась возня. Тётя Галя, скорее всего, щекотала дочке пятки, та, отбиваясь, смеялась. И снова: «Хохол рэпаный, хохол рэпаный», и все повторялось.
Выбрались поздно, так что к обеду в лагерь опоздали. Но и ужин – всего лишь стакан молока и вафля. Игорь хотел взять молоко, но пионеры смотрели на него злыми, голодными глазами.
- Если останется, - смущенно сказала Оля, подружка и одноклассница Эфтадэ. – Тут сильно воруют и ничего больше нет.
Ничего, конечно, не осталось после ужина, так что спать пришлось ложиться голодными.
Кровати стояли на отшибе под открытым небом. Там спали свободные от дежурства пионервожатые, и Игорь с Эфтадэ тоже улеглись на кровать. Они закутались в общее одеяло, но что толку, не пошевелиться на сетке, к тому же с одной стороны примостилась Оля, а с другой непонятно откуда взявшийся Павлик. Этот, словно нарочно, чтобы им помешать. Так, обнявшись и не сомкнув глаз, они и пролежали всю ночь. Сначала Игорь ласкал ее груди, потом все ниже, ниже, пока не просунул палец во влажное отверстие. Он чувствовал, что Эфтадэ улыбается и он уже почти было решился, но тут на соседней кровати заворочался Павлик.
- Не спит, - прошептала Эфтадэ, ее рука скользнула вниз и ласково коснулась его напрягшейся плоти, так что Игорь едва не застонал от блаженства и боли. Так они проблаженствовали и промучились всю ночь и только перед утром сомкнули глаза.
Утром с трудом удалось упереть голодный завтрак. Вокруг лагеря ничего не было: ни магазина, ни столовой, ни кафе, только горы, ледяная речка и лес, а потому решили возвращаться домой, или, еще лучше, снова переночевать у тёти Гали. Но прежде решили искупаться. Отчего-то разулись у ледяного ручья и стали босиком подниматься по тропе в гору. Почва сначала была прохладной, но скоро утреннее солнце осветило тропинку,  земля почти сразу стала горячей, ногам стало больно, приходилось ступать словно по горячим углям. Но все же все благополучно спустились к ручью и только Игорь – видно, ступни у него были слишком нежные, он никогда раньше не ходил босиком – он совсем не мог идти, не мог ступать  по раскаленным камням, и сел. Сидел он долго и безнадежно. Но и сидеть было нельзя – день только начинался и солнце с каждой минутой становилось горячее, еще немного и он сгорит, получит солнечный удар. В полном отчаянии Игорь поднялся и побежал вниз, не разбирая дороги. Колючки, стекла, камни, все было лучше, чем напоминавшая раскаленную наковальню земля. Вихрем он долетел до заманчивого горного ручья и, не раздумывая, так горели ноги, бросился в воду. К счастью, все обошлось. Он отделался единственным волдырем.
 Увы, пьяный, татуированный, тюремный мужик, советовавший сматываться из Узбекистана, оказался пророком – Игорь  убедился в этом очень скоро. Едва проучились полмесяца, студентов повезли на хлопок. Школьников на хлопок тоже возили, но там все было относительно прилично. Учителя были свои, нормальные, русские, а тут…
… Приходилось вкалывать с раннего утра и до заката, будто африканские рабы, и кормежка всего два раза в день: жидкая шурпа, каша, или плов, но практически без мяса. Мясо шло на стол преподавателей и блатных. Лишь хлеб был нормальный, но и хлеба не хватало. Студенты-узбеки, из кишлаков, те налегали на чай; они же и просили кормить только два раза, чтобы сэкономить. Иногда добывали дыни, но дыни редко бывали вкусные – колхозники выращивали их на продажу, посредники везли дыни в Россию. Чтобы дыни выросли крупнее, в почву добавляли селитру. Игорю пришлось бы совсем плохо, но папа привозил копченую колбасу и шоколад, которые доставал по знакомству.
Нормы были совершенно неподъемные: сто килограммов хлопка в день. Игорь сразу оказался в отстающих. У него сильно болела спина: работать приходилось согнувшись, руки были исколоты и изрезаны жесткими коробочками хлопка. Чтобы выполнить норму, требовалось целый день работать двумя руками, как автомат, без перерывов, но у него не получалось, он работал руками по очереди.
Отстающих каждый день вызывали в штаб на проработку, там сидела целая свора преподавателей, по большей части узбеков. Весь день они пили чай и ели плов с колхозными бригадирами, а вечером упражнялись в патриотической риторике. Словно соревнуясь между собой, они подолгу говорили о комсомольской чести, о Павке Корчагине, о патриотизме и о том, что Родине нужно белое золото, бывало, даже о борьбе с империализмом, а в заключение  требовали взять обязательство и с завтрашнего дня собирать больше. Девочки обычно не выдерживали: плакали и обещали, хотя, понятно, на следующий день собирали ровно столько же. Но Игорь стоял на своем – он знал, что больше собрать не сможет. Он их тихо ненавидел, этих баев с партбилетами, коверкавших русские слова.
- Обрати внимание, - говорил Вова, - русские сидят тихо и не лезут, понимают, а эти… выпендриваются. Из грязи в князи. Из кишлаков. – Вова был бывший одноклассник и теперь учился с Игорем в одной группе.
На хлопке Вова легко приспособился. Вместе с Эркином Алиевым, сыном главврача областной больницы, он устроился чайханщиком. Работа так себе, по сравнению со сборщиком хлопка просто курорт. К тому же подружился с Исметом Абляметовичем, преподавателем биологии. Не так давно тот тоже был студентом и заодно рекордсменом по сбору хлопка.
Исмет был крымский татарин, джигит, красавчик с усами, любимец студенток, на кафедре он писал кандидатскую диссертацию и Вовина мама, лаборантка, незаметная, добрая женщина, много работы делала вместо него. В узком кругу Вова звал Исмета Блядометовичем. И было за что. Исмет с двоюродным братом и с Вовой успели съездить в соседний городок в некое русское семейство: Исмету, как старшему, досталась мама, двоюродному брату Фахри – старшая дочка, а Вове – младшая. Потом, по словам Вовы, они поменялись, и не один раз. На следующий день Вова, столь необычным образом лишившийся невинности, да еще слегка перебравший, вернулся в полном восторге, но настолько обессиленный, что тут же   свалился. К его счастью, функции доктора исполнял Исмет – в противоположность Вове он был совершенно бодр, так что ничего нельзя было заподозрить, - он и поставил Вове диагноз: лихорадка неясной этиологии. Вову положили в изолятор, там он отсыпался два дня и благодаря врачебному искусству Исмета вышел совершенно здоровым.
Но то Вова. Игоря же снова вызвали на заседание штаба.
- Как же так, - возмущался доцент Халиков, возглавлявший штаб, - в комсомол тебя приняли? Приняли. Про Павку Корчагина читал?
- Читал.
- Плохо, значит, читал. Что у тебя по литературе?
- Отлично.
- Отлично? – удивился доцент. – А хлопок собираешь на двойку. Стыдно. И отца позоришь. Какой из тебя выйдет врач?
- Зато я аккуратно собираю. Не бегаю с ряда на ряд, где побольше, как некоторые передовики, - возразил Игорь.
- Это так? - Халиков повернулся к всезнающему Исмету.
- Да, я ходил сзади. Смотрел. Он действительно работает аккуратно, - подтвердил Исмет Абляметович.
Начштаба задумался.
- Аккуратность – это хорошо, - сказал глубокомысленно. – Но и план надо выполнять. Мы выполняем план, область выполняет план. Область выполняет план, республика выполняет план. Республика выполняет план, в Москве довольны. Пусть Амон возьмет над Полтавским шефство, как Валентина Гаганова[21].
Амон был секретарем парторганизации курса, в партию, как заведено, вступил в армии. Он был из кишлака – плохо говорил по-русски и не слишком разбирался в науках, зато с детства работал в поле и получил когда-то медаль.
На следующий день, напутствуемый Амоном, Игорь с утра ощутил прилив сил. И действительно, едва вышли в поле, Амон потащил Игоря куда-то вперед, подальше от других студентов. 
- Быстрей, быстрей, - торопил он, - пока никто не нашел. – Оказалось, что Амон накануне осмотрел поле и нашел место, где хлопок еще не созрел и оттого был тяжелым.
Быстро наполнили фартуки. У Игоря фартук был только один и, наполнив его, он хотел сдать хлопок. Но возбужденный работой Амон кинул ему свой фартук – у него их было несколько – и, продолжая рвать коробочки, на мгновение обернулся.
- Ты дурак, да? За такой хлопок тебя выгонят с треском. Давай, пока собирай.
Лишь наполнив несколько фартуков тяжелым, незрелым хлопком, они оттащили их на поляну.
- Теперь можно посидеть, удовлетворенно сказал Амон и закурил папиросу. Докурив, он тотчас вскочил, велел Игорю делать, как он и принялся танцевать на фартуках, чтобы коробочки раскрылись. Теперь этот хлопок трудно было отличить от зрелого. Потом они собрали еще по фартуку зрелого хлопка, засыпали им незрелый и только потом потащили эту смесь на сдачу. Так они работали целый день, так что к вечеру Игорь не только выполнил норму, но и выбился в передовики.
Вечером Игоря снова позвали на заседание штаба. 
- Вот видишь, - торжественно сказал Халиков, - ты можешь, если захочешь. Теперь мы будем спрашивать с тебя еще строже. Ты теперь можешь работать сам, Амон будет помогать другим.
- Если Ходжа Насреддин мог научить ишака разговаривать, Амон без труда выведет всех в передовики, - с сарказмом ляпнул Игорь.
- Что? – Халиков рассвирепел.
- Амон научит работать, это я по себе знаю, - пошел на попятный        Игорь. – А насчет Ходжи Насреддина это я так, узбекский народный фольклор. 
- Молодец, что изучаешь, - пришел на выручку Исмет Абляметович. – Только думай, что говоришь.
- Ладно, иди, - Халиков зло сверкнул глазами. Игорь понял, что приобрел в его лице недоброжелателя. 
В один из вечеров Игоря пригласили на день рождения к Гуле из смежной группы. Сейчас, почти тридцать лет спустя, Игорь не мог вспомнить ни Гулю – вроде бы симпатичная городская узбечка, племянница прокурора области, - ни день рождения, ничего, кроме одного эпизода, а между тем именно с этого эпизода началась целая цепь неприятных для Игоря событий.
Кроме Игоря, присутствовали Вова Кутиков, тот самый, бывший одноклассник, и Эркин, он же Эрик Алиев. Понятно, что Эркин был блатной,   и оттого он с первого дня, а Вова чуть позже через Исмета устроились в истопники. Работа несложная: нарубить дрова и два-три раза в день закипятить воду для чая. Это совсем не то, что корячиться и собирать хлопок. И никакой тебе нормы. И первым доступ к еде, сразу после преподов, и самые большие и жирные куски. В другое время о такой ерунде Игорь  не стал бы и думать, но сейчас он каждый день ходил голодным, так что к концу хлопкоуборочной компании потерял целых семь килограммов. Игорь, конечно, завидовал, но до поры до времени молчал. А тут Эрику показалось, что две бутылки вина мало и он предложил Игорю сбегать в магазин.
- Нет, - вспыхнул Игорь, - сбегай сам, если хочешь выпить. Или поменяемся работой. Я буду кипятить чай, а ты собирать хлопок. Тогда сбегаю.
Эрик что-то пробурчал и пошел сам, но крепко обиделся, о чем Игорь даже не подозревал. Он вообще забыл про этот разговор и вспомнил только через несколько  дней, когда ночью – он еще не спал, не мог заснуть,  размышлял, в какое дерьмо он попал, ведь не хотел же, вообще не хотел в мединститут и клял все сразу: хлопок, Узбекистан, институт, преподавателей-баев, но не простых, а с партбилетами, местные нравы, - когда в щелявую постройку, стоявшую далеко на отшибе, где ночевали человек двадцать студентов, вошел Эрик. Было темно, но Игорь сразу понял, что это он. Эрик не видел в темноте, он стоял несколько минут, привыкая, потом зажег спичку. Наверняка многие еще не спали, но никто не пошевелился. Эрик наклонился к Игорю.
- Одевайся, надо поговорить.
Выходить не хотелось, но деваться было некуда. Игорь нехотя оделся, с трудом разыскав в темноте одежду, и вышел на улицу. Хотя, какая там улица, освещенный луной пустырь с арыком посередине и несколькими деревцами с краю. Унылое место, где в случае чего никто не придет на помощь. Ясно было, что придется драться. Игорь с первого момента прикинул: Эрик длинный, нескладный, с очень длинными руками и ногами. Но жилистый и крепкий. Похож на паука, или скорпиона. Он, пожалуй, был сильнее. Но не слишком ловкий.
- Ты меня оскорбил при девчонках, - Игорю показалось, что он слегка  пьян. Эрик размахнулся и хотел ударить первым, но Игорь успел отскочить. Потом они дрались, то есть пытались ударить друг друга, но безуспешно. Игорь не мог достать Эрика из-за его длинных рук, Эрик – из-за того, что Игорь держался на дистанции и вовремя отскакивал.
Игорь остановился первым.
- Может, хватит? Тебе не надоело валять дурака?
- Дай дам тебе поджопник, тогда хватит, - тяжело дыша, отвечал Эрик.
- Дурак. Ты что, выпил? Девчонки твою дурацкую храбрость не оценят.
 В это время из темноты появились Вова Кутиков и еще кто-то. Они, кажется, тоже были навеселе. Подошли к Эрику и потащили его за собой.
Игорь остался один. Спать больше не хотелось. От перенесенного возбуждения слегка дрожали ноги, сердце очень медленно успокаивалось.
- И Вова с ним. Гуляют, - Игоря охватила ярость. – Этот дегенерат… - Да, все сразу… Рабский труд, нормы, проработки, всеобщая покорность, нищие узбеки, не выказывавшие ни малейшего недовольства своим состоянием, наоборот, заискивавшие перед преподавателями, напыщенные разговоры преподавателей-узбеков о долге, о соревновании, о Павке Корчагине, будто он им родной брат, предательство Вовы – Игорь почувствовал тошноту. Он не мог здесь больше оставаться, не мог вернуться в этот душный сарай, где, как подкошенные, спали, или притворялись, что спят студенты… рабство, вот оно, рабство… Это был момент прозрения, когда Игорь понял, что совершил страшную, трудно-поправимую ошибку.
В состоянии не улегшейся ярости и физической тошноты, Игорь повернулся спиной к хибаре, где они ночевали, и пошел в сторону дороги. У дороги он остановился. Если бы машины долго не было, он, вероятно, вернулся бы назад. Но почти сразу появился грузовик, Игорь поднял руку, водитель затормозил. Машина ехала в Андижан. В кузове сидели несколько узбеков. Игорь сел рядом. Всю дорогу они ехали молча. Потом машина остановилась. 
- Андижан. Вылезай, - сказали ему и Игорь спрыгнул  на землю.
Лишь много лет спустя до него дошло, что это было очень опасное путешествие. Что его могли убить и никто бы никогда не нашел. Но ему было всего семнадцать и он ни о чем таком не думал.
Между тем Игорь не мог понять, где он находится. Вокруг глухие дома, сплошные заборы. Узкая улица, явно незнакомая. Арык. Он пошел на свет далекого фонаря. Женщина в одежде с головы до пят, приоткрыты только глаза, мела улицу в столбе пыли. Он хотел спросить, как отсюда выбраться и где он находится.
- Постойте, - обратился Игорь негромко. Больше он ничего не успел сказать. Женщина пронзительно закричала. Так пронзительно, что он перепугался. В тот же миг откуда-то из ворот, хотя все ворота были закрыты, выскочил старик с узбекским кривым ножом[22] в руке. Игорь кинулся бежать. Бежал он   размеренно, стараясь сохранить дыхание, все-таки в школе занимался легкой атлетикой и был одним из лучших бегунов. Он знал, что этот бабай[23] его не догонит, но мало ли сколько людей может выскочить вслед за ним. Наконец, бабай отстал. Игорь перешел на шаг. Через некоторое время он догадался, что  очутился в старом городе, куда, не исключено, никогда не ступала нога европейца. Вокруг были низкие, слепые, без окон дома и высокие глухие заборы. Каждый двор – своя тайна. Здесь, не исключено, все еще существовали гаремы и действовали тайные медресе. Жизнь в этой махалле[24] мало изменилась  за последние пятьдесят, а может и сто лет. Женщины постарше   здесь чуть не поголовно носят паранджу, и по-прежнему укрывают головы, а девушек, как в старину, выдают замуж в пятнадцать-семнадцать лет, в редких случаях – после школы. Но многие ли девушки из махалли заканчивают школу? Зато здесь повсеместно платят калым и даже детям партийных работников устраивают громкие тои[25].  Дети из старого города учатся исключительно в узбекских школах, это другой мир, который почти не пересекается с русским.
Нужно было поскорее выбираться отсюда. Но куда идти Игорь не знал, а потому шел наобум, никуда не сворачивая, только бы подальше от того места, менял направление лишь если заходил в тупик. Раза два в темноте он чуть не свалился в арык, улицы кружили и он скоро потерял направление, но через некоторое время ему повезло: Игорь вышел на площадь на краю старого города. Здесь находились остановка, которую он каждый день проезжал, и старая мечеть, давно недействующая, с заброшенным медресе. Во время войны ее заселили эвакуированными, с тех пор в каждой келье жила семья, а открытые галереи всегда завешены были простынями, или детским бельем и с балконов на полную громкость гремело радио. Это была своеобразная воронья слободка, пользующаяся дурной славой, перенаселенная, интернациональная, известная громкими скандалами и поножовщиной. Вокруг оскверненной мечети всегда валялись бутылки и презервативы, а нередко и пьяные. Правоверные узбеки старались подальше обходить это место, а оказавшись рядом, неизменно плевались. 
Невозможно описать, как обрадовался Игорь, выйдя на это заплеванное, грязное место. Отсюда до дома было всего минут двадцать ходьбы. Уже светало, когда он постучал и дверь открыла мама. Игорь бросился к ней в объятия. Потом долго рассказывал, что с ним произошло. И не только сегодня, все эти недели: он уже принял решение, что должен уехать из Узбекистана – эта темная, средневековая, лицемерная, феодально-социалистическая республика не для него. Если с середины сентября до декабря – пока они не отчитаются перед Москвой – каждый год работать на хлопке, какой из него выйдет специалист? А эти преподаватели? И какая может быть наука, если всюду национальные кадры? И с чего это вчерашние басмачи стали такими патриотами? Восточное лицемерие, или как? Его тошнит, он не может…
Насчет науки папа не согласился. Здесь не хуже и не лучше, чем везде, кроме Ленинграда и Москвы. Даже напротив, в Андижане много профессоров, которые в других местах не прошли бы конкурс по пятому пункту, здесь легче защитить диссертацию: национальная окраина. Но в остальном Игорь прав, нужно будет перевестись после второго курса. А пока нужно терпеть. Нельзя бросать институт. К тому же армия. В армии будет еще хуже, чем на хлопке. Дедовщина… 
Папа чувствовал себя виноватым. У него не сложились отношения с нынешним ректором Атабековым и оттого его возможности были сильно ограничены. С этими преподавателями он не может договориться, вот на следующий год… Папа сам подумывал переехать, но – годы, здоровье. Когда тебе под шестьдесят, очень трудно начать все сначала.
Все же, несмотря ни на что, папа сделал Игорю справку. Несколько дней он мог отъедаться и отсыпаться, но договориться в деканате оставить Игоря в городе у папы не получилось. 
Ох уж эти провинциальные мединституты с их вечными дрязгами и интригами, с взятками и конкурсами на замещение вакантного места[26]. Андижанский мединститут не был исключением, скорее наоборот. Прежний ректор, добродушный и благожелательный Алимов, недавно повесился. Вначале он получал награды за сверхнормативный прием в институт, говорили, метил в герои соцтруда и был избран депутатом Верховного Совета республики. Алимов был местной знаменитостью: первым пионером и первым комсомольцем в области, но, как известно, чем выше человек поднимается по иерархической лестнице, тем сильнее кружится у него голова и тем больше он имеет врагов. Между тем Алимов переоценил свои силы: не считаясь с министерством, он все больше увеличивал прием в институт, объясняя это исключительно патриотизмом и, по слухам, не поделился с кем нужно – начались проверки, обнаружились взятки, сначала посадили членов приемной комиссии, потом стали копать под него. Трудно сказать, угрожала ли ему тюрьма – все вершилось в узком кругу, - но из ректоров его сняли. Говорили, что влиятельные покровители от Алимова отступились и дали печальный совет – и он не стал марать ни свои ордена, ни свой послужной список, ни свое депутатство. Похоронили Алимова с честью, как настоящего коммуниста, павшего в неравном бою, а дело закрыли.
Нового ректора, Атабекова, прислали из Ташкента, и у   папы с самого начала не сложились с ним отношения. Атабеков был крут, все нити держал в собственных руках, всюду продвигал своих людей – жену, дочь, зятя, родственников и приятелей из Ташкента, избавлялся от алимовских кадров и, как предполагал папа, тоже брал взятки. Конфликт, однако, разразился по совсем другому поводу.
Среди любимчиков Атабекова числился и доцент Лойфер с кафедры госпитальной терапии. По папиной терминологии Лойфер был «западник», из Черновиц – до сорокового года Черновцы входили в состав Румынии –   два старших брата у Лойфера жили в Канаде. До недавних пор это служило серьезным обременением, иметь родственников за границей считалось чуть ли не преступлением, так что канадских братьев приходилось скрывать. Но к середине шестидесятых нравы смягчились. Канадские братья приезжали в Москву и за валюту купили Лойферу «Волгу». Они вообще много чего присылали брату, а потому он приторговывал заграничными вещами и щедро дарил нужным людям. Поговаривали, что Атабекову он подарил заграничный магнитофон.
Вообще-то Лойфер был приятный человек, образованный. Речистый, любитель анекдотов, при случае антисоветчик, к тому же знал языки, иногда он заходил к папе в гости и очень нравился Игорю, да еще отец двух симпатичных дочек: по сравнению с папой это был легкий, даже изящный человек. И в Ташкенте, и в Москве он сумел установить связи. Как оказалось, очень просто. Как-то он дал папе адрес своей московской хозяйки, вот тут и выяснилось, что Мозес Давидович никогда не приезжал в Москву с пустыми руками. Привозил обычно виноград, дыни, курагу, а еще покупал в валютном магазине кофе. В общем, папа ему то ли завидовал, то ли восхищался, но однажды на конференции Лойфер раскритиковал папину работу и отношения их испортились. Со слов папы, критика была несправедливой и глупой, и не только папа, но и многие были возмущены, а другие ничего не поняли; по утверждению папы, Лойфер вообще был плохим врачом, плохо слышал и вообще махер[27]. Как бы там ни было, с тех пор папа стал его сильно опасаться.
Как назло, незадолго перед тем Лойфер заходил в гости, потому что жили в одном доме в соседних подъездах, и рассказал анекдот: «Дело было при царе. Студенты тогда носили форму. И вот, заходит один еврей в купейный вагон, все купе заняты и только в одном сидит кто-то в форме. «Прокурор» - подумал еврей и стоит в тамбуре. Однако ехать далеко, он устал стоять,   заглядывает снова. – «Извините, можно присесть?» «Да, пожалуйста». Он садится. «Извините, вы прокурор?» «Нет, студент». «Может, еще и еврей?» «Еврей», - отвечает студент. «Так чего вы здесь сидите? Это место для чиновников и купцов».
- Вот так же он однажды зайдет и захочет согнать меня с кафедры, - сказал папа. В самом деле, выходила такая диспозиция: и папа, и Лойфер, оба писали докторские диссертации. Но руководителем у папы считалась некая членкорша узбечка, которую папина диссертация совсем не интересовала, а руководитель Лойфера жил в Москве, работал в Институте терапии и Лойфер по нескольку раз в год возил ему в Москву подарки. И тот даже как-то приезжал в Андижан и уехал, как узнал папа, вовсе не с пустыми руками. Словом, Лойфер вырвался вперед. А дальше: кафедрой, где Лойфер работал доцентом, заведовал доцент Расулов, узбек. В силу этого даже крутой Атабеков, с которым Расулов не очень ладил, не решился бы его тронуть, а следовательно, Лойфер после защиты должен был претендовать на папину кафедру факультетской терапии.
Между тем, как догадывался папа, Лойфер вовсе не исследовал, а подгонял результаты под теорию своего руководителя: он утверждал, будто коренное население Ферганской долины очень мало страдает от атеросклероза. Якобы у скотоводов в процессе эволюции выработались специальные защитные системы.
- Да какие же они скотоводы? – возмущался папа. – Он же не определяет ни холестерин, ни липопротеиды, он просто рисует результаты. Защитные ферментные системы выработались у монголов, у киргизов, у казахов, но узбеки сотни лет занимаются земледелием. Узбеки и Таджики – наследники древнего Хорезма. Они, наоборот, поколениями очень мало едят мяса и животных жиров из-за нищеты. И все равно, холестерин у них отнюдь не низкий. – Игорь  не очень вникал в суть спора. Куда больше его волновало, что папа написал длинное письмо в институт, где работал научный руководитель Лойфера и что из-за этого письма у папы начались неприятности с Атабековым. Даже несмотря на то, что папа оказался прав, а Лойфера  разоблачила комиссия из Москвы. Но папе от этого не стало легче. Его очень долго таскали по парткомам, вынесли выговор, а пару лет  спустя – Игорь к тому времени перевелся из Андижана – сняли с заведования кафедрой. Вообще все вышло совсем не так, как просчитал папа: Лойфера разоблачили, но он, кажется, не очень переживал и через несколько лет уехал в Канаду. На папино место заведовать  кафедрой поставили Морозову, бывшую ассистентку, которая совсем не умела читать лекции, но зато умела льстить начальству. Заведующего кафедрой госпитальной терапии Расулова, у которого работал Лойфер, тоже сняли. Его за то, что он развелся с женой и женился на молоденькой студентке. Якобы за моральное разложение, хотя – в  чем разложение? И он вскоре уехал в Нукус главным терапевтом.  А папа через несколько лет умер.
Так неудачно получилось, что, когда Игорь сбежал с хлопка, папин конфликт с Атабековым был в самом разгаре. А потому, просидев неделю дома, Игорь вынужден был вернуться.
Между тем, в штабе курса на следующий же день обнаружили отсутствие Игоря. Халиков лично позвонил в деканат, там ему сообщили о ночном происшествии и что Игорь вроде бы болен. Халиков провел собственное расследование и к возвращению Игоря все уже знал. Алиев, едва его вызвали в штаб, сразу во всем сознался.
Халиков решил наказать Игоря не только за ночное дезертирство, но и за Ходжу Насреддина, а потому, не успел Игорь сообщить о своем приезде, как доцент, злорадно улыбаясь, велел Игорю в тот же вечер явиться на комсомольское бюро курса, посвященное его, Игоря, поведению. Вызвали и Алиева, но тот до конца оставался в тени.
Между тем, комсомольское бюро в институте – это   совсем не то, что в школе. Люди здесь были серьезные, взрослые, заматеревшие в армии, тупые и исполнительные, - но не скажешь же вслух, что тупые, - в основном с национального потока. Этим, что скажут домла[28] Халиков, или его правая рука Курбанов – тот был неказистый, плохо говоривший по-русски преподаватель истории КПСС, - то они и выполнят без раздумий. Присутствовали и сам Халиков, хотя он давно вышел из комсомольского возраста, Амон и другие партбоссы местного значения. Днем, пока студенты гнули спины, они ели плов с председателем колхоза, парторгом, или с кем-нибудь из бригадиров, запивали плов водкой, закусывали дынями и арбузами и к вечеру просто лопались от патриотизма.
За Игоря принялись всерьез. Особенно старался сам Халиков. Он обвинил Игоря в том, что он высокомерен, плохо работает, папенькин сынок, учил великую русскую литературу, да так и не выучил, иначе он подражал бы Павке Корчагину, а не дезертировал, как – тут он запнулся, долго не мог вспомнить нужного литературного героя и в конце концов махнул рукой.
- Во время войны расстреляли бы за такое, - продолжал Халиков, - за дезертирство. И правильно делали, что расстреливали. Над Ходжой Насреддином смеялся, а кто ты есть сам? А он - Ходжа[29]. Очень у нас гуманное государство и люди добрые. Тебя бы нужно исключить из института с волчьим билетом. Скажи спасибо Исмету Абляметовичу, что  он за тебя поручился. Будет за тобой смотреть. Он передовик был, по три нормы выполнял, грамоты получал, ему легче самому собрать норму, чем за тобой ходить возиться… какой из тебя врач выйдет? Никакой не выйдет… - Халиков сел, вытер обильный пот со лба. То ли от напряжения, длинные речи давались ему с трудом, то ли от еще не вышедшей дневной порции водки.
Игорь, не подавая вида, вздохнул с облегчением. Он начинал опасаться, что могут выгнать из института, но понял, что пронесло.
- Узбекский хлеб ешь, а сам… Вот такие приезжают, смотрят свысока… бедные мол, отсталые… А ты Самарканд видел? Бухару видел? Хлопок ему не нравится, - зло сказал Халиков.
Экзекуция продолжалась долго. Вслед за Халиковым слово взял Курбанов. Путаясь в русских словах, он припомнил, как Игорь поругался с ним в первый же день, когда он во время обеда велел Ирине Романовой принести ему чай. И еще: «смеялся над Павликом Морозовым». На самом деле Игорь как-то сказал Вове: «Да что они, все Павка Корчагин, Павка Корчагин, будто больше никого нет». Курбанов стоял недалеко и сделал вид, что не слышит. И вот теперь припомнил. Просто перепутал Павлика Морозова с Павкой Корчагиным. Ему, видно, они на одно лицо. Закончил же он совсем зло: «Предлагаю не просто строгий выговор, а с испытательным сроком. Не будет норму выполнять, гнать из комсомола».
На счастье, выручил Исмет Абляметович.
- А других, кто не выполнит, тоже гнать? Их же, разгильдяев, маменькиных и папенькиных сыночков и дочек, чуть ли не полкурса. 
Курбанов притих. Бывший рекордсмен по сбору хлопка пользовался у них непререкаемым авторитетом. Зато вылез Амон. 
- Полтавский так и не научился собирать хлопок. Ему, видно, это не нужно. Он что, приехал, уехал. Он и язык не выучил. Приехал в седьмом классе и не выучил. А как мы русский учим? Говорит, учебники плохие. Не уважает наш народ. Белоручка.
- «Не боится, что я расскажу, как мы с ним собирали», - вяло подумал Игорь, но, конечно, промолчал. Нельзя было сейчас ничего возражать.
Обиднее всех, однако, выступила Фира Могилевская. От Фиры Игорь ничего подобного не ждал, ведь были с ней в нормальных отношениях и он же, Игорь, предложил избрать ее комсоргом группы.
- «Вот сучка, - это он теперь, почти тридцать лет спустя, - корчила из себя патриотку, а сама уже пять лет, как в Нью-Йорке». А тогда:
- Я поддерживаю строгий выговор с занесением в учетную карточку. Игорь очень большой эгоист. Он даже к экзаменам готовился один. Знал, что Вова слабее и не хотел готовиться вместе. 
- Ты-то с кем готовилась? – не выдержал Игорь. – Вова тоже не хотел. Это не твое дело.
- Все знают, что ты эгоист, - ничуть не смутилась Могилевская. – В школе ленинский шалаш не захотел строить. Весь класс хотел, а ты нет. Не стыдно тебе? – про шалаш Фира могла узнать только от Цили Рабинович. Соорудить в школе ленинский шалаш, точную копию того, в котором обитали Ленин и Зиновьев в Разливе, это была ее идея фикс, так и не осуществленная. Полкласса проголосовало за шалаш, но на этом все и закончилось. 
Игорю вынесли строгий выговор и до конца сезона он ходил, как оплеванный. Вместе с ним вынесли выговор и Алиеву, но тот так и остался чайханщиком. А Могилевскую Игорь с тех пор возненавидел и ненавидел неистово, яростно, пока на втором курсе не высказал ей все: что она выскочка, бестактная сплетница и лгунья, подхалимка, подлаживалась к Халикову и Курбанову, а кто они? Невежественные, темные люди. Он говорил и говорил ей, запинаясь от долго сдерживаемой ненависти – к тому времени много чего набралось – пока она не зарыдала, но он продолжал говорить – и вдруг почувствовал, что ненависть вытекает из него, как вода из треснувшего кувшина.
 Недели через две кара небесная свершилась над Курбановым. Этот недоумок начал домогаться Гули. Ему, можно сказать, очень крупно повезло: Гуля пожаловалась не дяде-прокурору, а всего лишь Айбеку Атабекову, ректорскому сынку.
Айбек учился на одном курсе с Игорем, но, конечно, не собирал хлопок; он числился учетчиком, но мог уехать в любое время, причем ездил даже в Ташкент. Игорю он запомнился тем, что как-то посреди дня устроил пиршество с ближайшими приятелями:  они сидели в тени и ели плов, который сами же готовили с самого утра, закусывали дынями и запивали вином. Но самое интересное, неподалеку от них сидел Халиков, тоже ел плов, и будто ничего не видел.
Так вот, Айбек сообщил отцу и – все, Курбанов исчез. Ходили слухи, что он устроился преподавать историю в школе.
 В том же шестьдесят четвертом году, едва вернувшись с хлопка, - был уже декабрь – Игорь заболел желтухой. Скорее всего, он сам был виноват: однажды  зачерпнул воду из бурного, с виду чистого сая. Лежал он в областной больнице, где главврачом работал отец Алиева, в отдельной палате – для него переоборудовали бывшую раздаточную. Вход был отдельный, со двора, Игоря никто не беспокоил, лишь раз в день заглядывал врач, да еще один раз за все время зашли студенты. Это были старшекурсники, веселые, бойкие, они шутили, что Игорю осталось всего пять раз съездить на хлопок и он получит диплом.
От прежней раздаточной в палате сохранилась забитая фанерой форточка в больничный коридор, которую Игорь мог сам открывать, или закрывать на задвижку. Он приоткрыл ее всего два раза. По ту сторону, скорее всего, находилось детское отделение. Но показалось: ад. 
Да, именно так ад и должен был выглядеть. Кровати в коридоре стояли почти впритык, но кроватей не хватало и женщины с детьми – наверняка это были кишлачные узбечки – лежали прямо на полу, со всех сторон плакали дети, тут же матери кормили грудью младенцев, несколько женщин и детей сидели на горшках, но больше всего запомнилась Игорю скорбная фигура пожилой узбечки с темным платком на голове. Она сидела спиной к нему и что-то напевала, или, скорее, стонала - Игорь не смог разобрать, – раскачивалась из стороны в сторону и держала на руках ребенка. Игорь захлопнул форточку, а когда снова приоткрыл ее через несколько дней, старуха сидела в той же позе и все так же раскачивалась.
- «Бедные, темные люди. Нищета», - на Игоря смотрело мрачное средневековье. Едва ли Данте мог изобразить что-то страшнее. Никогда раньше Игорь не сумел бы предположить, что так может выглядеть больница, что так могут жить люди. Однако… 
За килограмм хлопка платили две копейки. Работая с утра до темноты, Игорь зарабатывал меньше рубля. Меньше тридцати в месяц, если работать без выходных. Но так и работали – без выходных. Этих денег не хватило бы на еду.   По окончании хлопкоуборочной компании Игорь еще остался должен. Так, по крайней мере,  сказал ему Халиков.
Игорь видел, как живут в кишлаках узбеки. Женщины, дети лет с семи, старики – в поле. На хирмане[30] без всякого присмотра малышня. Все дети диатезные, босые, покрыты прыщами, коростой, рахитичные – и это при южном жарком солнце, - с торчащими животами. Лишь мужчины сидят в тени: председатель, бригадиры, учетчики, бухгалтер, парторг.
Изредка на полях встречались хлопкоуборочные машины. Но они почти никогда не работали. Говорили, что качество хлопка будет ниже. Да и зачем, если труд практически даровой? И другой работы у людей нет.
Игорь заходил иногда в дома, глинобитные, из одной комнаты. Нищета необыкновенная. Мебели никакой, лишь маленький шкафчик для посуды, по-туземному раскрашенный в яркие цвета: желтый, зеленый, красный, синий. В середине комнаты очаг с казаном. Одеяла на глиняном полу. Слепые оконные ниши с пустыми бутылками от водки. За бутылку Игорю пришлось бы работать три-четыре дня…
… Пребывание в больнице оказалось куда более счастливым, чем на хлопке. Чистая постель, вкусная еда, которую приносила из дома мама и разогревала в палате на плите. Полные блюдечки с вареньем – требовалось есть сладкое. И чтение. Пока Игорь лежал в больнице, он прочитал «Фауста» Гёте, «Разбойников» Шиллера, его баллады и стихотворения, Бёрнса, Пастернака, вокруг которого не улегся еще Нобелевский скандал[31] и «Хомо Фабер» Макса Фриша. Пока Игорь был болен, он мог позволить себе не думать ни о хлопке, ни об учебе, ни о медицине. Он лежал в постели и декламировал про себя:
 Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины
                                     Мелькнуло живой белизной…
Мелькнула рука и плечо из волны…
                                     И борется, спорит с волной…
И видят - весь берег потрясся от клича –
                                     Он левою правит, а в правой – добыча.
                                                 • • •
 
Утихнула бездна… и снова шумит…
                                     И пеною снова полна…
И с трепетом в бездну царевна глядит…
                                     И бьет за волною волна…
Приходит, уходит волна быстротечно:
А юноши нет и не будет уж вечно[32].
 
Игорь был счастлив в больнице. Лишь одно огорчало: он очень давно не видел Эфтадэ.
 Фира Могилевская, Циля Рабинович. Если прибавить профессоров из «Гиппората», всех этих Гиссена, Верховского, Генина – Игорь создал кооператив, пригласил их на работу, не в последнюю очередь именно потому, что евреи, они же в благодарность его выжили, заставили уйти, совсем как в том анекдоте у Лойфера, - нет, он, хоть и еврей, не очень любит евреев. Как говорил де Голль «Я люблю Францию, а не французов». И было за что. Слишком много коллаборационистов, слишком мало бойцов. Так и он, Игорь, он хочет поехать в Израиль, он любит Израиль, но  не евреев. Из-за евреев у него в жизни было слишком много неприятностей.  И у папы тоже. Слишком активный, неуемный народ. Делали революцию – на свою голову. Все эти Троцкие-Бронштейны, Каменевы-Розенфельды, Зиновьевы-Радомысльские. Дрались между собой пока их всех не сожрал Сталин.
И все же, все же, все же, антисемитов он терпеть не может. В последнее время они встречались очень часто: кричали антисемитские лозунги, продавали свои газетенки, торговали книгами,  среди которых встречалась даже «Майн кампф»; вчерашние красные сбрасывали маски. Как-то к Игорю подошел бывший секретарь райкома (он увидел у Игоря в руках «Известия»): «будем бить жидов», - пообещал он. Хорошо хоть, что бандиты – этим, кажется, все равно. Интернационалисты… 
Чем меньше становилось государственного антисемитизма, тем громче он становился на улицах. Когда Игорь видел марширующих скинхедов,   людей из РНЕ с повязками-коловратами на руках,  ряженых в форму СС, он, помимо своей воли, ощущал жгучую, душную, генетическую ненависть. Но тут, пожалуй, не та кровь, что в жилах, а та, что из жил[33]. Хотя и та, что в жилах, тоже.
Но Цилю Рабинович он не любил. Особенно с одиннадцатого класса, с той истории.
Игорь с детства хорошо писал, а потому из года в год его выбирали редактором классной газеты и регулярно обращались за заметками из всех других классов – школьную газету все выпускали по очереди. Так было и на этот раз: Циля Рабинович, второй секретарь, попросила Игоря написать для шестиклассников. Но он от этих заметок давно испытывал тошноту. Все, о чем можно было писать, было давно написано, и не раз.
- Мне не о чем писать, - стал отказываться Игорь. – Напиши сама. Я только на той неделе писал. Не могу больше. Одно и то же, одно и то же. Комсомол и партия едины. Я полностью исписался. 
Циля обиженно поджала губы.
- Если не ты, то кто? Что-нибудь придумаешь, - спорить с Цилей себе дороже. Легче написать, чем спорить.
К этому времени Игорь писал заметки в школьные газеты лет семь. Впервые он вызвался написать в четвертом классе, когда учился в Ставрополе и ничего еще не слышал про Андижан. Учительница с сомнением покачала головой. В классе Игорь был новенький и его мало знали.
-  У нас всегда Валера Корявин писал. Он очень хорошо пишет. Но если хочешь, попробуй. Посмотрим, кто напишет лучше, - с сомнением сказала Людмила Александровна.
Игорь мог отступить, от него явно ничего не ожидали, но он был уверен, что напишет лучше Корявина. Однако, увы, едва он открыл тетрадь, как неожиданно понял, что писать ему не о чем. Игорь промучился полвоскресенья, но так ничего и не придумал. Не знал, с чего начать. Если бы он сочинил первую фразу, он чувствовал это, дальше пошло бы легче. Но он никак не мог ее придумать. Наконец, он сдался и обратился к маме.
- Напиши, - сказала мама, – «В ответ за заботу родной коммунистической партии и советского правительства мы, дети, должны хорошо учиться».
Игорь написал и ему сразу стало легко. Вышла неплохая заметка о том, кто как учится в классе. И вывод  следовал сам собой: нужно учиться еще лучше.
На следующий день он принес свое произведение в школу. Людмиле Александровне заметка понравилась и ее поместили в классную стенгазету. С тех пор Игорь стал в классе автором номер один, а Валера Корявин – номер два.
Писать в стенгазету приходилось несколько раз в год. Если не писалось, Игорь мысленно подставлял крылатую мамину фразу. Дальше, как от печки, писалось легко. Но Игорь только мысленно подставлял: партию он, как и папа, и дедушка, не любил.
С Валерой Корявиным они были друзьями-соперниками. Так и писали оба, пока Валера не попал в историю. Он написал несколько  коротких рассказиков и пустил их по рядам. Рассказики были очень смешные. Первый про то, как с горы покатили бочку, наполовину наполненную гвоздями и гайками. – «Что за шум, - спросили у иностранных экспертов, которые слушали с закрытыми глазами. – Конечно, это русская полуторка», - единодушно отвечали те.
Второй рассказ был про Чукотку. Кругом одни мхи и лишайники. Приехал Никита Сергеевич Хрущев. Посмотрел кругом и остался очень недоволен. Приказал в следующем году засадить все кукурузой.
Третий рассказ был о том, как встретились как-то Социализм с Капитализмом. Социализм  –    крепкий мужчина, нестарый еще. Капитализм – загнивающий, старичок с палкой. Захотелось обоим выпить. Стали искать третьего. Социализм и говорит: «Давай позовем Коммунизм. Он не за горами». А Капитализм отвечает: «Да ты что, он же несовершеннолетний. Будешь спаивать по дороге, он вообще не доберется».
Кто-то из ребят, читая во время урока, громко засмеялся. Учительница русского языка, древняя старушка, с неожиданным проворством завладела корявинской тетрадкой. Она прочла и ахнула, схватилась за сердце. Несмотря на все уговоры, злополучную тетрадку она отнесла к директору школы. Тотчас вслед за тетрадкой вызвали к директору и Валеру: директор кричал на Корявина и топал ногами, от волнения у Владимира Ивановича тряслись пухлые щеки, он пил корвалол и грозился выкинуть Валеру из школы, сообщить на работу родителям, которых тотчас вызвали к нему. На следующий день они пришли, как на похороны, мама – в черном платье и платке, с зареванными глазами, отец, член партии, крепился, но выглядел сильно подавленным. Досталось и классной руководительнице. Она собрала родительское собрание вместе с учениками и в присутствии представителя райкома класс  несколько часов прорабатывали. А в завершение всего отец сильно выпорол Валеру дома.
Из школы Валеру не выгнали, ограничились четверкой по поведению, но с тех пор его больше не просили писать заметки, да он и сам больше не писал.
В Андижане в новой школе Игоря быстро заметили – он был лучшим учеником по всем гуманитарным предметам – и выбрали редактором классной газеты. Правда,  других желающих не было.
В старших классах Игоря от этих заметок поташнивало: все, что мог, он давно написал, и даже не по одному разу. Но все просили об одном и том же: написать о своем классе. И вот в очередной раз попросила Циля, на сей раз для подшефных шестиклассников.
Во время перемены Игорь принялся за работу. Мысленно начертав путеводную фразу о партии, Игорь продолжал: «Сейчас мы в одиннадцатом классе. На нас особая ответственность. Впереди выпускные экзамены. Значит, мы должны учиться как можно лучше. И мы учимся». На этом вдохновение закончилось. Ему стало противно. Игорь сунул листок в парту и вышел из класса. А когда вернулся, обнаружил, что заметка дописана. «Но есть у нас отдельные разгильдяи, - написал Витя Гордеев, в самом деле разгильдяй и троечник, - такие, например, как Витя Гордеев. Но мы с ними боремся. Ломаем им руки и ноги, сбрасываем с лестницы, перевоспитываем всеми возможными и невозможными способами, так что есть надежда, что сделаем из них настоящих людей, с большой буквы, настоящих строителей коммунизма, достойных нашей великой страны». Закончив, Витя размашисто поставил внизу свою подпись. Игорь прочитал и передал  заметку Циле. Пусть отвяжется.
Во время урока Игорь спиной почувствовал неладное. Он обернулся. Циля обиженно читала заметку, скорбно качая головой. Игорю показалось, что унылый и длинный ее нос стал еще длиннее, наехав на бесформенные губы. Заметив, что Игорь обернулся, Циля обожгла его таким злым взглядом, что он понял: нужно ждать неприятностей. Уж что-то, а делать гадости Циля умела. И действительно, в тот же день во время классного часа Циля вышла к доске и стала читать злополучную заметку. Игорь ожидал, что сейчас раздастся гомерический хохот, так нелепа в своем возмущении казалась ему Циля, но все безмолвствовали.
- Как считаете, будем публиковать заметку в газете у шестиклассников? – коварно спросила Циля.
- Да вы что? Вы с ума сошли? – запротестовал Витя Гордеев.
- А ты, Игорь, как считаешь? – спросила Циля.
Наверное, она ожидала, что Игорь пойдет на попятный. Станет извиняться. Просить прощения. Как бы не так.
- У каждого есть свой ум. Решай сама. Такие вопросы голосованием не решаются.
Однако Циля настаивала. Предложила голосовать. Большинством голосов решили: заметку опубликовать. Игорь, видя, что большинство голосуют за, тоже поднял руку. Не стал унижаться перед Цилей. Он был уверен, что она отступит. Но она решилась. Пошла ва-банк. Шестиклассники вывесили свою газету. И в самом центре в красивой рамке, да еще с рисунком – человечек, отдаленно похожий на Витю, летит с лестницы – располагалась эта самая заметка. Только подписана была не Гордеевым, а Полтавским.
Газета вызвала фурор. Из всех классов толпами бежали смотреть, в вестибюле перед учительской выстроилась очередь. Многие из-за этой заметки опоздали на уроки, а потому почти сразу обо всем узнали учителя и сама директор школы Галина Григорьевна сняла газету со стены.
В тот же день в классе состоялось комсомольское собрание, на котором присутствовали Галина Григорьевна, завуч Нелли Ивановна и другие учителя. Во всем обвиняли одного Игоря. Шестиклассники не виноваты – маленькие. Витю тоже защищали – он возражал против публикации. Циля и вовсе оказалась ни при чем: за публикацию проголосовал класс.
- Как такое может быть в советской школе? – возмущалась Галина Григорьевна. – Чтобы ученикам ломали руки и ноги, сбрасывали с лестницы. Да это  пасквиль какой-то  на нашу действительность. Тут некоторые доказывают, - она выразительно посмотрела на Игоря, - что у нас нет свободы слова. Да, да, я знаю, о чем вы говорите. Так вот: есть у нас свобода слова. У нас самая свободная страна в мире. Была и будет. Нет только свободы писать всякие пасквили.
Вся эта история казалась Игорю дикой. Один дурачок пошутил и написал глупость, другие проголосовали и вот уже глупость превращается в политику и доходит чуть ли не до райкома, а взрослые люди, учителя, вместо того, чтобы понять и разрядить, превратить в шутку, ведь это и была шутка, с серьезными минами сидят в  классе и делают вид, что все очень серьезно, а директор школы начинает доказывать, что в Советском Союзе есть свобода слова. И не просто есть, но этой свободы больше, чем в любой стране мира.
 Ну при чем тут вообще свобода слова? Кстати, Галина Григорьевна так и не привела ни одного доказательства, что свобода слова в СССР  действительно существует. Потому что, как ни ищи, как ни придумывай, а ее нет. Только сейчас было не до свободы слова. Пахло строгим выговором с занесением в учетную карточку, а то и чем-нибудь похуже, и это могло помешать при поступлении в институт. Катастрофа на пустом месте. И ведь про Цилю ни слова, будто она ни при чем.
Игорь попробовал защищаться.
- Речь не идет о свободе слова. Мы все знаем, что в СССР есть свобода слова, как ни в одной другой стране. Вы все знаете, что Витю никто не бил, никто не сбрасывал с лестницы.  Он случайно летом сломал руку. Конечно, эту дурацкую заметку не нужно было помещать в стенгазету. Мне представляется, что к этой истории нужно отнестись с юмором, не придумывать какой-то подтекст.
- А зачем ты голосовал за то, чтобы поместить заметку в стенгазету? – бросила реплику Циля.
- А ты зачем ее поместила? Всем понятно, кто стоит за спиной у шестиклассников. Кто затеял всю эту интригу.
И тут, надо же, Циля снова взяла слово.
- Игорь, конечно, виноват. Я считаю: он заслужил строгий выговор. За клевету на наш класс. За то, что он нас опозорил. Но он не один виноват. Мы все виноваты. Вот Гена Кузьмин, Валера Фархутдинов, Марат – они проголосовали за публикацию заметки, потому что не любят Игоря, хотели, чтобы он нарвался на выговор. А Ренат, Вова Кутиков, другие, им просто захотелось приколоться. Думали, что будет смешно, но это вышло не смешно. Это вышло подло по отношению к нашей школе, к нашей стране.
Вот ведь как. Все были виноваты. Все, кроме нее. Замечательный рецепт демагогии. Такая везде приспособится…
Но ведь никто не возразил. Никто не ткнул ее длинным носом в землю.
Хотя, в чем-то она была права. Гена Кузьмин, Кузя, Валера Фархутдинов, Фархат действительно Игоря не любили. И он их не любил…
Тому были свои причины. Кузя… Он появился в девятом классе, в середине года. В этом классе он уже учился, но еще до Игоря. После подавления восстания в Венгрии[34] его отца, чина из областного КГБ, отправили в Венгрию наводить порядок. Наш порядок. И Кузя уехал вместе с родителями.
Когда он впервые появился в классе, он сразу не понравился Игорю. Невысокий, но мускулистый, рыжий, с розоватой кожей, с приплюснутым широконосым лицом, низким лбом и бородавкой на подбородке, Кузя смотрел исподлобья и произвел на Игоря впечатление злобного, агрессивного зверька. К тому же, словно желая подчеркнуть свою агрессивность, он стригся под ежика, напоминая рыжего, свирепого дикобраза. И был очень груб. В один из первых дней после появления Кузи Игорь спросил у него:
- Ну как там в Венгрии? Лучше, чем здесь?
Андижан был провинциальной, грязноватой дырой на самой окраине страны, пыльный, в основном одноэтажный городишко, ни театра, ни филармонии, в кинотеатре вместо стульев стояли скамейки – ответ напрашивался сам собой. Но Гена ответил грубо.
- Какая, к черту, Венгрия. Херня. Фашисты недобитые. Их пачками расстреливать надо. 
- «Так вот чем занимался твой папаша», - подумал про себя Игорь. Он не стал с Кузей спорить, пожал плечами и отошел. С тех пор они практически не общались.
В одиннадцатом классе на уроке истории речь как-то зашла о ФРГ и о немецком реваншизме. Кузя вскочил с места:
- Да что они рыпаются, недобитки. Сбросить на них атомную бомбу и с концами. Одной на всех хватит. 
- Вот сволочь, - тихо возмутился сосед Игоря по парте Вова Кутиков. – Весь в отца.
- Ты его видел?
- В четвертом классе мы Кузю как-то побили. Приходил. Грозил пистолетом.
Игорь ожидал, что Нелли Ивановна даст Кузе отпор. Но она спокойно посадила его на место. Тогда Игорь поднял руку. Он не стал говорить, что симпатизирует западным немцам и что через двадцать лет после войны Германия, изжившая нацизм и совершившая экономическое чудо, несправедливо разделена и что ГДР – искусственное, оккупированное недогосударство. Он вовсе не был самоубийцей и хорошо знал, что можно, а что нельзя. Он избрал другой путь, значительно более хитроумный.
- Советский Союз, - сказал он, - проводит миролюбивую внешнюю политику, которая исключает агрессию, тем более применение атомного оружия. Призывы использовать атомное оружие находятся в  вопиющем противоречии с нашей политикой и по существу преступны. Необходимо извлечь все уроки из недавнего Карибского кризиса.
Игорь сел и победно обернулся к Кузе. Тот сидел красный, весь напыжившийся от злости.
В десятом классе Кузя сколотил рок-банду. Где и что   играли Кузя и его «козлы», как он их называл, Игорь понятия не имел, зато сам же Кузя растрепался, что по вечерам они выходят «на охоту» - вскоре Игорь едва не стал жертвой. После школьного вечера он остался один и тут же увидел неподалеку симпатичную девушку. Игорь подошел и предложил ее проводить – в тот же момент перед ним выросли «козлы». Драки было не избежать и Игорю пришлось бы плохо, но тут позади «козлов» он увидел ухмыляющегося Кузю.
- Вы, надеюсь, не станете избивать одноклассника? – спросил у него Игорь.
- Смотри, больше не попадайся, - пробурчал Кузя. – В следующий раз не посмотрим.
В следующий раз избили, однако, самого Кузю. То есть вначале Кузя и его «козлы» избили кого-то из армянской кодлы – и тут же Кузю выследили, буквально на следующий день после того, как он похвастался очередной победой.
Но самое удивительное и неприятное состояло в том, что Кузя, этот питекантроп и хам, пользовался успехом у девочек. Не у всех, конечно, но… Вначале он встречался с отличницей Сметаниной, причем не он за ней, она за ним бегала, делала с ним и за него уроки и помогала на контрольных, так что бывший троечник едва не вышел в хорошисты.
Ну ладно, Сметанина, хоть и отличница, зато ни кожи, ни рожи; Сметанина Кузе скоро наскучила и он подцепил Ручкину.  Соня Ручкина была явно красивее, такая сбитная, фигуристая, ранний цветок, который Кузя без размышлений сорвал: Соня, как приклеенная, ходила за ним, так что сомнений не оставалось. Его так и звали: «Большой хрен». Похоже, пользовал обеих.
И ведь хам. Как-то толпой входили в класс, звонок уже прозвенел, Игорь оказался рядом с Соней, как вдруг Кузя без видимой причины подошел сзади и ударил Соню по ноге, это был какой-то прием – он занимался то ли самбо, то ли дзюдо – Соня упала и ударилась о  дверь. А Кузя с ухмылкой прошел в класс. Зверь.
- «И вот ведь странно, - вспоминал теперь Игорь, - через день-два она все забыла и снова к Кузе как муха на мед». 
С выпускного вечера Кузя исчез почти сразу  - со Сметаниной? – но это только теперь, спустя почти тридцать лет к Игорю пришла мысль; он запомнил только Соню – она, как сомнамбула, бродила по школе и спрашивала всех подряд, искала Гену. Игорь отвел ее в сторону:
- Соня, слушай, на черта он тебе сдался? Ты в сто раз лучше его. Очнись!
С тех пор скоро тридцать лет, а Игорь все очень хорошо помнит. И чувства – те же, один к одному. Тридцать лет он не вспоминал Кузю, а вот, вспомнил, ничего не изменилось: все та же неприязнь.
Через год после выпуска они собрались, почти весь класс. Кузи не было, он уехал учиться в школу КГБ. Игорь танцевал с Соней – на каникулы она приехала из Ташкента.
- Надеюсь, ты излечилась от Кузи? – спросил Игорь.
- Да. Я предпочитаю более нежные чувства, чем Кузино хамство, - она положила голову Игорю на плечо. Тогда, кажется, он снова подумал, что она симпатичная. Даже очень.
Но вот ведь, подумал и забыл. А до того, в школе, разве только один раз, на выпускном вечере. И только сейчас, тридцать лет спустя, сообразил, что она ему нравится. Нравится такой, какой была тогда. А сейчас наверняка растолстела и сильно обабилась.
 Валера Фархутдинов – совсем другой случай. Его отец был профессором, заслуженным деятелем науки. Правда,  не такой уж большой ученый, как о нем писали, зато национальный кадр.
Профессор был маленький, с большой головой, живчик. Его жена, то есть мать Валеры, была русская, на голову выше мужа, очень приличная, спокойная и, надо полагать, очень терпеливая, вечно беременная женщина, мать пятерых детей. Зато отец, живчик, был постоянно сексуально озабочен. За очередной роман со студенткой его и сослали в Андижан из Ташкента. Поговаривали, что к этой ссылке приложили руку противники профессора Фархутдинова, не хотевшие допустить его в академию.
В Андижане профессор Фархутдинов был личностью известной и влиятельной, можно сказать, один из первых в институте, к тому же депутат – он был единственным профессором-узбеком. И, по слухам, по-прежнему засматривался на студенток. 
За что Валера его не любит, Игорь не догадывался. Возможно, за интеллигентность, но эта мысль только много лет спустя пришла  Игорю в голову. Как бы там ни было, Валера задирался, и Игорь отвечал ему тем же. Ему всегда приходилось быть готовым к драке. С той только разницей, что Валера с немалым искусством подстрекал других, недоумков, и Игорю время от времени приходилось несладко, пока все они  после восьмого класса не бросили школу.
Однако, как Валера ни задирался, а исповедоваться пришел к нему, вернее, вызвал Игоря во двор.
- Только никому, чтобы родители не узнали, - от нетерпения Валера ерзал по скамейке.
Игорь кивнул.
- Я кормил во дворе голубей, - стал рассказывать Валера. – Вдруг подходит тетя Маша. Она  недалеко живет, в соседнем доме. Я как-то засмотрелся на нее. Она заметила. У нее красивые ноги.
- Ну?
-Позвала меня к себе. Хочешь, говорит, попробовать? А сама раздевается. И мне велела тоже. Я было растерялся, не мог найти ее чудо, так она сама помогла. Ей, наверное, лет тридцать, или сорок. Знаешь, как после этого захотелось есть. Чуть не умер от голода.
- «Врет? Не врет?» - засомневался Игорь. – Вроде бы Фаркат не врал.
Но в том же восьмом классе много ярче запомнилось другое. На уроке биологии Фаркат сел позади Игоря и несколько раз нарочно сильно толкнул его в спину. Игорь не выдержал, вскочил и ударил его кулаком в лицо. Началась драка. Учительница кинулась к ним, попыталась разнять, но они продолжали лупить друг друга, пока Игорь не подбил Фаркату глаз, а тот не разбил ему губу. Из губы хлынула кровь, Игоря пришлось отвести к медсестре.
В следующем году Фархат снова начал задираться, за Игоря заступились старшие ребята – они поймали Фархата-Валеру возле танцплощадки, где он стоял и жадно разглядывал женщин, зажав в руке спертое от матери кольцо, наверное рассчитывал какую-нибудь увести, в нем явно играла отцова кровь. Володя Железняк взял его под руку и отвел в сторону.
- Если ты еще раз полезешь к Игорю, я тебя укокошу. Понял? Человек никого не трогает, не лезет.
- Понял, - весь сжавшись, отвечал Фархат.
Игорь думал, что на этом воспитание закончится. Но нет. Железняк развернулся и ударил, Фархат согнулся и закрыл лицо руками. Сквозь пальцы струйками потекла кровь.
- Зуб выбил, - завопил он.
С тех пор Фархутдинов обходил Игоря стороной. После школы он, как и Игорь, поступил в мединститут, но тут же перевелся в Ташкент, так что Игорь больше его не встречал. Но, по слухам, Валеру-Фархата подвела отцова кровь: он много раз женился, менял женщин, баловался наркотиками, заводил скандальные романы со студентками – он стал доцентом – и в конце концов, в советское еще время сел за просмотр порнографических кассет. А дальше след его затерялся.
 То собрание плохо закончилось для Игоря. Абсолютным большинством голосов ему вынесли строгий выговор. Из двадцати двух человек против голосовали лишь трое: он сам, Витя и Вова Кутиков при трех воздержавшихся, одним из которых был Лохов. Что это было: проявление комсомольской принципиальности, глупость, конформизм, нелюбовь к нему? Как бы там ни было, Игорь был очень сильно удручен, даже подавлен, и не одну неделю не мог смотреть на одноклассников. Почему они проголосовали именно так? Почему поддержали интриганку Цилю? Почему не нашлось  никого, кто решительно выступил бы в его поддержку?
А он сам, спрашивал себя Игорь, как бы он поступил на их месте? Нет, он бы так не поступил, как они, он не стал бы голосовать за выговор.   Плевал бы он на комсомол и на всю эту глупость! Тоже мне, Павлики Морозовы! Пока их самих не коснулось. Только нельзя это сказать вслух, нельзя им кинуть в лицо: «Да идите вы со своим комсомолом куда-нибудь подальше!»
Постепенно это прошло. Игорь начал забывать. Но, наверное, не до конца. Зарубка осталась. Его продолжало беспокоить: отчего его не любят? Что он делает не так? Найти ответ он не мог. И потому решил спросить у Вовы Кутикова. Игорь выбрал момент, когда остались одни в классе.
- Обещай мне сказать правду, - Вова с удивлением посмотрел на него. – Обещай, - настаивал Игорь.
- Обещаю, - согласился Вова.
- Как ко мне относятся в классе?
- Нормально. Конечно, кто-то не любит. Кузя, например, или Фархат. Но большинство уважают. Может, кто-то завидует. Ты вот что, не высовывайся, если хочешь, чтобы относились лучше. Люди не любят слишком умных. Особенно тихушники.
- А когда я высовывался? Ты не первый, кто это говорит. Но я не понимаю, что значит не высовываться. Молчать, не говорить правду? Притворяться?
- Например, когда Кузя вылез с атомной бомбой. Дурак он и хам, это все и без тебя понимают. Или с Жоржем Дюруа[35]. Помнишь, ты сказал на классном часе, что это твой любимый герой. А другие что говорили: Павка Корчагин, Олег Кошевой, Ульяна Громова, Павлик Морозов.
- Так ведь они врали.
- Кто-то, может, и не врал. Литература, знаешь, одно, а   жизнь – другое.  Ну сказал бы ты Андрей Болконский, или там Наташа Ростова. Или в этот раз, проголосовал бы как Витя и не было б всей этой кутерьмы. А так Цилю заело. 
- Я не ожидал такого поворота. Ведь это Циля виновата, если подумать. Ты вот скажи, как относятся к Циле? 
- Между нами, она же уродина. Кто ей будет завидовать? Опять же, активистка, второй секретарь, с ней лучше не связываться.
- Так значит, не высовываться? – подвел итоги Игорь. – Хорошо, постараюсь, - но обещание свое он не сдержал. В самом конце учебного года перед выпускными экзаменами Циля предложила в подарок школе соорудить шалаш, точную копию того, в котором скрывался в Разливе Ленин. 
– Я против, - решительно возразил Игорь. – Нужно готовиться к экзаменам. Школе должно быть важнее, чтобы мы успешно сдали экзамены, чем какой-то шалаш.
 – Не какой-то, а ленинский, - взвилась Циля. – Игорь – эгоист. Никакой строгий выговор его не исправил.
На сей раз голоса разделились поровну. Не повлияло даже вмешательство классной руководительницы, которой, конечно, хотелось осчастливить школу.
- Почему бы не соорудить шалаш самым сознательным, тем, кто за это проголосовал? – предложил Игорь. – Одним альтруистам? А эгоисты постоят в стороне. Пусть им будет стыдно. 
На этом и порешили. Циля и еще несколько девочек громогласно обещали. Однако шалаш так и не соорудили.
На втором курсе Игорь приспособился. Его заслуги в этом было немного, просто ему повезло: в этот раз Айбек Атабеков на хлопок не поехал, а новый начштаба  был в хороших отношениях с папой. По знакомству его и сделали учетчиком. Он действительно очень здорово считал. Мало того, о строгом выговоре забыли и Игоря, как отличника, избрали в комитет комсомола курса, да еще сделали вторым секретарем, потому что первым должен был быть узбек. К тому же в этом году штаб почти не заседал.
На  этом везение Игоря не закончилось: новый домля Анвар Закирович относился к нему с явной симпатией, так что теперь они почти каждый день вместе сидели с бригадирами, ели плов и пили водку. Одно лишь было неприятно: плов приходилось есть руками из общего казана, и если Игорь отставал, один из бригадиров, кто сидел ближе, зачерпывал плов рукой и заталкивал Игорю в рот, да еще пришлось попробовать нас[36], потому что его употребляли все бригадиры.