Леонид ПОДОЛЬСКИЙ

Мы продолжаем публикацию отдельных глав из эпического романа писателя Леонида Подольского «Финансист». Роман посвящён бурным событиям российской истории 1992-1994 годов, когда начинались российский капитализм и российский авторитаризм. Публикация романа ожидается в течение 2023- 2024 годов.  

Часть 2, глава 7

 

В 1993 году в Израиле существовали лишь две русскоязычные турфирмы – Марины Фельдман и Маши Воробьевой: паломничество из России только начиналось. 
Находясь в Тель-Авиве,  Игорь приобрел билеты на экскурсии от  Маши Воробьевой: предстояло посетить Масаду, искупаться в Мертвом море и съездить в Вифлеем, чтобы посетить храм Рождества, построенный в том месте, где, согласно легенде, родился Иисус. 
В автобусе соседкой Игоря оказалась  очень красивая девушка, так что сердце его сладко дрогнуло и он едва не влюбился с первого взгляда.
- Правда, здесь все очень интересно? Я в полном восторге. Я только несколько дней как приехал, и вот, покорен.  Тем более такое соседство. А вы? Вы давно в Израиле?
- Три года. Я учусь  в аспирантуре. А институт закончила еще в Союзе, - она проигнорировала его комплимент и говорила серьезно, благожелательно, однако с заметным еврейским акцентом, какой давно исчез у жительниц крупных городов. Такой акцент сохранялся только в украинской и белорусской глубинке. Откуда же она? Игорь совсем недавно узнал, что этот акцент, это легкое грассирование и   растягивание слов, перешел в идиш из иврита и что, следовательно, приобрести этот акцент можно в Израиле, хотя, вероятно, это был не тот случай. В России Игорь всегда стеснялся этого еврейского акцента, в нем казалось что-то провинциальное, местечковое, чуть ли не черта оседлости[1], но здесь, наоборот, ее акцент звучал   соблазнительно, даже волнующе.
- На днях я прошел по старому городу с Мариной Фельдман. Потрясающий экскурсовод. А вчера я посетил Яд-ва-Шем[2]. Нашей семье повезло, у нас только один родственник, мой дядя, папин брат, погиб на войне. Вернее, пропал без вести.
- У нас, выходит, тоже, - отозвалась она. – У нас была очень большая семья до революции, или, как сейчас говорят, до Октябрьского переворота. У прадедушки старшие брат и сестра погибли во время Кишиневского погрома. А после революции почти все родственники оказались за границей, причем у большинства хватило ума уехать в США и в Канаду. В Советском Союзе оказались только дедушка с бабушкой – в Тирасполе, и еще бабушкин двоюродный брат – в Западной Украине. Когда пришли немцы, ему пришлось уйти в партизаны. Вы очень удивитесь, если я вам скажу, что он был у бандеровцев.
- Я не очень удивлюсь. За последние годы я узнал очень много интересного.
- Он был врачом. Он очень много спасал жизней, пользовался уважением, принимал участие в боях с фашистами. Это теперь говорят, будто бандеровцы просто сидели в лесах. Сидели, конечно, но и сражались при необходимости. Это же война. А они между теми и другими, между молотом и наковальней. Это потом сталинская пропаганда сделала из них  фашистов.
Когда пришла Красная армия, многие, в основном, конечно, украинцы, продолжали воевать, теперь уже с советскими. А он ушел от бандеровцев, но его все равно арестовали и отправили в лагерь. После смерти Сталина они надеялись, что их отпустят, или хоть смягчат приговоры, но – нет, и они подняли восстание в Норильске. Восстали сразу во многих лагерях – в Норильске,  в Воркуте, в Казахстане. Бабушкин брат был там одним из руководителей. Восстание было мирное, скорее даже забастовка, но его все равно убили. Они расстреливали безоружных.  Красный фашизм мало чем отличался от коричневого. 
- Да, - согласился Игорь. – Я никогда не доверял Советской власти. Но я и представить себе не мог, что нас так бесцеремонно обманывают. Я только недавно узнал про Катынь[3], где расстреляли тысячи польских солдат и офицеров. Из сотен сожженных деревень наши специально выбрали по созвучию Хатынь[4] и возили туда иностранцев, чтобы замести следы. 
На двенадцать толстенных томов «Всемирной истории» всего несколько строк про древнее еврейское государство и ничего, абсолютно ничего в учебниках. Даже про первую монотеистическую религию – ничего. Что христианство и ислам выросли из иудейской религии, я узнал только в институте. И то мельком. До последнего времени у нас скрывали пророков, а ведь   именно пророки первыми заговорили о социальной справедливости. Я не знал, кто такой Моисей, ничего не знал про Авраама – это кажется абсурдом, но от нас это скрывали. Библия была такая же запретная книга, как «Майн кампф». Про бандеровцев нам говорили, что они сражались за фашистов, а оказалось, что против. Про Петлюру внушали, что он бандит и погромщик, а оказалось, что социалист и боролся с погромами, хотя и не слишком успешно. Про Бабий Яр я узнал из стихотворения Евтушенко, за это стихотворение, может быть, лучшее из всего, что он написал, его клеймила «Комсомольская правда» и некий Марков возмущался в стихах. Мы даже не знали слово холокост. Весь мир знал, а мы – нет.
 Совсем недавно я прочитал, что в Италии в создании Национальной фашистской партии немалую роль сыграли евреи  и что итальянские фашисты, в отличие от немецких нацистов, вовсе не были антисемитами, даже, напротив, нередко спасали евреев, особенно военные… Что фашизм и нацизм – совсем разные вещи. Нас очень плохо учили истории и я подозреваю, что специально, даже когда в этом не было никакого прямого смысла. Просто нужно было сделать из нас зомби. 
Но я вас заговорил. Вам это все, может быть, неинтересно. Можно мне узнать ваше имя? Меня зовут Игорь, или Игорь Григорьевич, лучше просто Игорь, Полтавский. Как видите, мои предки почти из тех же краев, что и ваши.
- А я – Лола. Лола Киоссев, - ее голос с легким акцентом был волнующе красивым. И фамилия странная и в то же время чарующая.
- Что вы изучаете в аспирантуре? Какой предмет?
- Историю, - засмеялась она. – Историю и политологию. Я тоже, как оказалось, очень плохо знала историю.
- Вы – профессионал, вы разберетесь. А я просто любитель. И как вам здесь? Нравится? 
- Не очень, - сказала она. – Вы приехали и уедете, вам здесь, конечно, все нравится, вы в восторге. В Израиле действительно очень интересно. Но нам здесь жить. Я молодая, мне неплохо. А вот родителям – ужасно. Они всех евреев усиленно зазывают, но не всем здесь хорошо. Мои родители – инженеры, а здесь они моют посуду. Израиль – очень провинциальная страна. Соседи здесь лезут в ваши дела, возмущаются, почему вы не ходите в синагогу, почему не молитесь, почему едите некошерную пищу, почему работаете или слушаете музыку в субботу. 
- Но ведь вы же сами решили приехать. У вас здесь не было родственников?
- Практически не было. Только бабушкин двоюродный брат. У нее было восемь двоюродных братьев, один из них, он был намного старше бабушки, воевал в Украинской Галицкой армии. Знаете, такая трагическая армия Западно-Украинской Народной Республики во время Гражданской войны. Она, эта армия, была вытеснена поляками из Западной Украины, вместе с украинской армией отбивала Киев у большевиков, потом – армия без родины – заключила союз с Деникиным, но почти вся полегла от тифа.  Остатки этой армии отошли к Одессе, несколько дней она  удерживала город, пока белые эвакуировались, потом сдалась красным и стала Красной Украинской Галицкой Армией, но ненадолго. Восстала против красных и сдалась полякам. А остатки еврейского батальона еще раньше добрались до Одессы, человек двести, и уехали в подмандатную Палестину. Потом он служил в Хагане[5] - они строили армию и готовились к войне за независимость – во время этой войны он и погиб в Тель-Хае вместе с   Иосифом Трумпельдором[6]. Но его связи с семьей давно оборвались. Мы только недавно узнали о его судьбе.
- Вот как. Все так вписано в историю, - удивился Игорь. – И вы все это знаете. И историю, и личное. Вы недаром приехали в Израиль. 
- Зов Родины, - усмехнулась она. – Издалека все кажется хрустальным замком. Нам нужно было ехать в Канаду или в США. Там у нас много родственников. В основном они уехали очень давно, но с кем-то связи еще сохранились. Самые последние уезжали уже в наше время, в семидесятые. А в конце восьмидесятых тронулись все: родственников уже не оставалось, но зато много знакомых. Мы же из Тирасполя. А там начиналась Гражданская война. Знаете, как это происходило: вначале возникло движение за придание государственного статуса молдавскому языку. Это 1988-й год. Тут же  в журнале «Нистру» пишут, что молдавский – это румынский и требуют перехода на латинскую графику. Потом «Письмо 66»[7] - это молдавские писатели; почти одновременно в Кишиневе демонстрации молодежи: «Русских – за Днестр, евреев – в Днестр». Народный фронт Молдавии: «Один язык, один народ» - это насчет объединения с Румынией. Молдавские газеты выходят с эпиграфом: «Мы румыны - и точка». А в это время в Тирасполе формируется интердвижение, потом «Унитате-Единство», создают Объединенный Совет трудовых коллективов. Новости каждый день, будто вести с фронта: то предупредительные забастовки, то неформалы из «Ватры»[8] проводят в Бендерах митинг, - все с траурными повязками, с черными бантами, с румынскими триколорами, - кричат русским: «Оккупанты, сталинисты», устраивают шествие по городу. Мы, естественно, тоже считаемся русскими, я как раз была там у подруги. Все заканчивается столкновениями с милицией. Почти сразу митинг в Кишиневе: пятьсот тысяч молдаван требуют исключить русский язык из общественной жизни республики, требуют перехода на румынский. Вслед за тем Верховный совет, несмотря на протесты Приднестровья, провозглашает молдавский язык государственным, учреждает национальный праздник, а у нас в Приднестровье в ответ бастуют целый месяц, ждут помощи от центра, а Горбачев все говорит и говорит. Не рассчитывал, что демократия и свобода для Советского Союза так же смертельны, как избыток кислорода для нормального организма. Мы его звали Мистер Уговорщик, или Мистер Флюгер.
А дальше еще хуже: в Кишиневе избивают наших депутатов, в Варнице Народный фронт проводит очередной митинг: часть митингующих автоколонной пытаются прорваться в Бендеры к горсовету и водрузить свой румынский флаг. Это были первые столкновения, первая кровь. И не успела высохнуть кровь, как Верховный Совет Молдавии назначает спецкомиссию по пакту Молотов-Риббентроп и признает создание Молдавской Советской Республики незаконным, а Бессарабию и Северную Буковину – оккупированными территориями. Тут же в ответ наши приднестровские депутаты провозглашают независимую Приднестровскую Молдавскую Республику. А дальше вы, наверное, помните, начались бои в Дубоссарах и в Бендерах[9], и в это время никто не работал, а цены все росли. Начинались нищета и блокада. Мы продали свою квартиру за копейки – квартира была хорошая,  в самом центре, но ни у кого не было денег – и уехали в Израиль. Но это родители, а я чуть раньше из-за учебы. Так что я это уже не видела, смотрела по телевизору и читала в газетах. Потом родители мне подробно рассказывали.
Но это только прелюдия. Настоящая война началась примерно через год и длилась несколько месяцев[10] пока не приехал генерал Лебедь[11].
- Вы, я так понимаю, на стороне Приднестровья? – осторожно спросил Игорь.
- Конечно. А за кого еще мне быть? – удивилась Лола. – Нам тоже не улыбался румынский язык. И тем более погромщики из Кишинева. Там вполне мог повториться 1903 год[12].
- А я слышал другое, - возразил Игорь. – Что в Приднестровье пришли к власти коммунисты в противовес молдавским демократам. Во всяком случае факт, что в Приднестровье поддержали ГКЧП.
- Приднестровцы обращались к Горбачеву. Просили остановить этот разгул. Но он даже больше поддерживал молдаван, пытался уговаривать, вместо того, чтобы употребить власть, а ПМР не признавал. В итоге молдаване его отблагодарили: после ГКЧП решили выйти из Союза, - с горячностью сказала Лола. – Какая-то у нас в республиках странная демократия, замешанная на махровом национализме. Только в Прибалтике люди выдержаннее и культурнее, чем в Молдавии. А в Приднестровье в основном простые люди, рабочие, они не мыслили во всемирно-историческом масштабе. Они ждали твердой руки, чтобы навела порядок.
Русские все время делают одну и ту же трагическую ошибку, - продолжала Лола. – Они думают, что всех облагодетельствовали, всем помогали и ждут благодарности. А на самом деле везде наступали на одни и те же грабли. Во всех республиках все начиналось с языка, везде выражала недовольство интеллигенция, везде, как только стало можно, начинали вспоминать про репрессии и депортации. 
Автобус, между тем, сделав остановку у могилы праматери Рахели, где она умерла от родов три с половиной тысячи лет назад, въехал в Вифлеем.
- Вифлеем – родной город царя Давида, - рассказывала экскурсовод. – И здесь же, среди пастушьих полей, где паслись овцы и козы, Ангел возвестил о рождении Иисуса, по-еврейски Иешуа. А за тысячу лет до этого, даже больше, эти поля стали свидетелями великой любви и великой преданности, о которой рассказывается в книге Рут, любви между моавитянкой Рут, принявшей веру в Единого Бога, и благородным земледельцем Воозом. Сын, рожденный от их союза, Обед, станет дедом великого еврейского царя, а его потомком, родившимся примерно через тысячу лет, будет Иешуа. Есть мнение, что существует мистическая связь между царем Давидом и Иешуа, и  этот город, Бетлем, или Вифлеем, так же свят, как и Иерусалим, и для евреев, и для христиан. 
Вслед за экскурсоводом они прошли в «дверь покорности»[13] и, согнувшись, вошли в базилику, в огромный зал с колоннадой и остатками мозаики на золотом фоне, проследовали в грот рождения с алтарем и пятнадцатью серебряными лампадами, подвешенными над серебряной звездой, отмечающей место рождения Христа. Затем осмотрели еще два алтаря: алтарь кормушки, куда Мария положила родившегося Младенца и алтарь Королей Волхвов, по падающей комете определивших место рождения Божьего Сына и первыми преклонившими колени перед Ним.
Экскурсовод, рассказывая, вела дальше – в церковь Святой Екатерины и к статуе Святого Иеронима[14]. Магия места была так сильна, что все невольно верили: именно так все и было, как рассказывает эта молодая, бойкая и наверняка не верующая в Христа еврейка и, удивительным образом, ни у кого не возникало вопроса, как Святая Елена сумела триста с лишним лет спустя отыскать это место и никем не тронутую кормушку, и как персидские волхвы и еврейские пастухи все сразу и без колебаний признали в Младенце Божьего сына. 
До отъезда оставалось свободное время. Игорь пригласил Лолу пообедать в арабском ресторане рядом с Храмом Рождества. Она отказывалась, но не очень решительно, так что Игорь  скоро ее уговорил.
- Вы очень здорово рассказывали о Приднестровье, - вернулся он к прерванному разговору. – Вы следите за тем, что происходит у нас сейчас?
- Я пишу работу об украинском  и молдавском еврействе от времен Хмельницкого и до нынешнего времени, - сообщила Лола. – Это очень интересно и поучительно. Очень. А мой профессор преимущественно занимается Советским Союзом. Он один из крупнейших специалистов. Очень может быть, что через некоторое время он переедет в Америку. Он утверждает, что распад Советского Союза был неизбежен. Без демократизации Советский Союз не мог развиваться, сталинская модель исчерпала себя, а демократизация неизбежно означала распад. Альтернативой была только диктатура, закручивание гаек, но это непременно вело к глубокой стагнации. Диктатура имеет свои пределы. Возможности экстенсивного развития были исчерпаны, а к интенсивному развитию Советская империя и советская система оказались неспособны.
- Очень интересная наука политология. Мне кажется, вы станете очень серьезным ученым. Вам повезло. В мое время и науки такой не существовало. По крайней мере в Советском Союзе.
- Да, очень интересная наука, - улыбнулась Лола и стала еще красивее. – Но после университета мне почти гарантирована безработица. Разве что… придется уехать в Америку. Там есть много университетов. Вот странная вещь: распад Союза подробно изучают в Штатах, но не в России. У вас, насколько я знаю, все валят на Горбачева и Ельцина.
- Вы хотите сказать, что сильно преувеличивают роль личности в истории? – спросил Игорь.
- Пожалуй, да, - согласилась Лола. – Такое впечатление, что сразу все забыли, чему учили раньше. У вас и ученые, и политики  очень субъективны. Мой профессор говорит, что Россия очень выиграла от распада.
- Почему? – удивился Игорь.
- Сбросила тяжелую ношу. Хорошо бы еще России отказаться от имперской идеологии. Не повторять ошибки.
- У нас сейчас у власти демократы, - возразил Игорь. – Хотя, очень может быть, что не настоящие.
- Люди рассказывают, что везде мафия. Страшно вечером выйти на улицу. Полно бомжей. Бегают крысы. 
- Не все так плохо, - спонтанно вырвалось у Игоря, но тут же он одумался. –  Хотя, я сам прячусь от бандитов. Действительно, не очень.
- У нас показывали как танки стреляют по Белому дому. Это было ужасно. Очень много убитых?
- В этом противостоянии я был на стороне Ельцина. Как ДемРоссия. Но на днях я разговаривал с одним давнишним знакомым. Он работал экспертом в Белом доме, вполне либерал. Он доказывал, что кто бы ни победил, демократия в России должна была проиграть. Похоже, что так. Но я не могу сочувствовать Верховному Совету. Это все то же агрессивно-послушное большинство, все те же хамские, партийные лица. Я даже не могу представить откуда в России находится столько жлобов… Макашовых, Баркашовых, Васильевых[15], Полозковых… Какова власть, таков и народ? Или, наоборот, каков народ, такова и власть?
Вот мы с вами говорили про бандеровцев. Те же большевики, только с обратным знаком. Вырезали тысячи поляков. Националисты и революционеры – это, по существу, одно и то же.  Закон единства и борьбы противоположностей…
- Да, - согласилась Лола, - с той единственной разницей, что бандеровцы за все время убили не больше тридцати тысяч советских солдат, милиционеров и тех, кто сотрудничал с Советской властью, а Советская власть убила и репрессировала много больше полумиллиона западных украинцев. В советских тюрьмах среди политических заключенных чуть ли не половину составляли именно украинцы. Добавьте сюда голодомор, а это еще от четырех до шести миллионов погибших, жертвы,  сопоставимые с холокостом. Едва ли это был этнический геноцид, просто красный геноцид. Но разве от этого кому-нибудь легче? Страна в это время вывозила зерно на экспорт.
- А на втором месте среди политических?
- А на втором месте были литовцы. Во всех западных республиках, кроме Беларуси, сопротивление продолжалось до середины пятидесятых. Потом его загнали в подполье. Но молчать не значит не думать, не значит не мечтать о свободе. И с этим ничего нельзя было поделать.  Советская власть стала жертвой собственной самонадеянности.
- Вы так красивы и умны, - с чувством сказал Игорь. – И с вами очень интересно. Ко всему вы посрамили меня. Я ведь тоже кое-что знал. Я даже пытался баллотироваться в Госдуму. И возглавлял московское отделение Демпартии. И все равно, до последнего я верил, что революция будет либеральной. Я совсем игнорировал национальный фактор.
- Это не ваша личная ошибка, - с улыбкой сказала Лола. – Это ошибка всей московской и питерской интеллигенции. Даже шире: российские демократы до последнего плохо понимали, в какой стране они живут. Не догадывались, что Советский Союз – это империя. И что русских не очень любят.
- Да, согласился Игорь, - кажется, я только сейчас начинаю понимать, что происходило со многими демократами. В какой-то момент российские демократы – не все, но многие – превращались в обыкновенных имперцев, в шовинистов, а национал-демократы в республиках – в националистов.
- Браво, вы очень талантливый человек, - снова улыбнулась Лола. - Я не льщу, - очень серьезно сказала она, - вы действительно очень творчески мыслите. Большинство политиков это так и не поняли. Об этом все время говорит мой профессор.
- Я совсем не пророк,  признался Игорь. – Несколько лет назад мне все виделось совсем иначе. Свобода, частная собственность, реформы! Красиво! Но теперь я вижу, насколько был близорук. Наверное, не я один. Прекраснодушие – это распространенная болезнь. Мы все были неисправимыми оптимистами. Но на сей раз мне кажется, что я не ошибаюсь. Революция не могла быть демократической, она могла быть только олигархической и криминальной. Мог быть только распад.
Обратную дорогу они проговорили о разном и Игорь выяснил, что Лола живет и учится не в Иерусалиме, а в Тель-Авиве. Он очень обрадовался, ведь после поездки в Эйлат и нескольких дней в Иерусалиме ему предстояло целых десять дней провести в этом городе и он мог снова увидеть ее. Он даже решился спросить у нее номер телефона, на всякий случай.
В тот же день Игорь проводил Лолу до автостанции и они попрощались как друзья, на большее он не решился, и только когда она села в огромный двухэтажный автобус и тот тронулся,  Игорь опомнился.
- «Я с ума сошел, - с горечью подумал он, - она красивая и умная и мне с ней очень интересно, ну и что с того? Это всего лишь мимолетная встреча. Мы, скорее всего, никогда больше с ней не встретимся, а если и увидимся, то ненадолго. И почему я решил, что она может быть ко мне неравнодушна, ведь я лет на двадцать ее старше и ничего не могу ей предложить. Я не свободен, а она, скорее всего, уедет в США или в Канаду и найдет там себе богатого мужа. Хотя, как знать? Нет, не нужно терять голову. Я не имею права».
Перед отъездом в Эйлат Игорь заехал к Гутману посмотреть его четырехкомнатную квартиру, которую тот приобрел с помощью машканты.
Дом, где жил Гутман, располагался в новом районе на самом краю города, куда минут двадцать с лишним нужно было ехать на автобусе через весь Иерусалим мимо старого города и Дамасских ворот – в это место Игорь так и не решился пойти. Там находились арабский район и восточный базар, представлявший собой невероятную толчею. Но и из окон автобуса можно было разглядеть экзотическую картину: множество мужчин в тюрбанах и женщин в платках, людей в галабеях[16], в халатах и одетых почти по-европейски; рынок кричал, жестикулировал, над ним струился дым жаровен, запах жареного мяса, благовоний и кофе, изредка среди толпы можно было разглядеть верблюдов и мулов – автобус пересекал человеческую реку, на остановке входили арабы с ножами за поясом и женщины с закрытыми лицами, но, к счастью, автобус скоро пустел и до круга доезжали лишь единичные пассажиры. 
Выйдя из автобуса, Игорь растерялся: на некотором расстоянии от автобуса стояли дома, но людей вокруг не было и он не знал, куда идти. Те ли это дома? Он стоял довольно долго, прежде чем уточнил направление. До квартала, где жил Гутман, идти нужно было минут пять. Новые красивые дома из иерусалимского камня смотрели окнами на пустырь, аккуратный тротуар вел вокруг домов, дальше находились пустая узкая дорога и овраг, за которым на некотором отдалении каменными уступами поднимались такие же дома, только с плоскими   крышами. Там располагался почти такой же квартал, как и тот, вокруг которого шел Игорь, только там не видно было ни одного деревца, ни одного пятнышка зелени.
- На той стороне арабская деревня. Будь на всякий случай осторожен, - предупреждал Гутман, - оттуда иногда стреляют. А летом, когда открыты окна, с раннего утра невозможно спать из-за криков муэдзина.
Все, однако, было тихо, на той стороне не видно было ни одного человека. Хотя, наверное, при всем желании Игорь едва ли сумел бы разглядеть людей на таком расстоянии в сумерки. С немалым облегчением он свернул в  арку и оказался во дворе. И не просто во дворе, будто переместился в Западную Европу из дышащей опасностью Азии. Здесь тихо журчала вода, бил очень уютный фонтанчик, красивые ступени, напоминавшие римский амфитеатр, вели вниз, к увитой виноградными лозами беседке и к полной чудес детской площадке. Вдоль домов тянулись аккуратно подстриженные кусты с редкими крупными цветами и цвело неизвестное дерево, слегка напоминавшее яблоню – строители только забыли поместить рядом Адама и Еву.
По широким красивым ступеням, которые никто не догадался отбить или испачкать – и стены были непривычно чистые, незарисованные, без матерных слов и объяснений в любви – Игорь поднялся на третий этаж и нажал на звонок. 
Гутман с женой, Лорой, держались вполне корректно, говорили и спрашивали обо всем, что в таких случаях положено, но выглядели несколько сдержанными – Гутман, вероятно, пожалел, что пригласил Полтавского пожить у них в доме, припомнил старую обиду, но теперь деваться ему было некуда. Очень радушно встречала Игоря только Лорина мама, тетя Фира – она, во-первых, была двоюродной сестрой Сусанны Львовны, покойной мамы Юдифи, а во-вторых, на новом месте оказалась почти без общения: по возрасту не могла освоить новый язык, а на русском никто из соседей не разговаривал.
- Как у вас в России? – Спрашивала она и, не дождавшись подробного ответа, сама принялась рассказывать:
- Наш Стасик как раз поехал в Москву. Его там чуть не убили. Избили, ограбили, да еще задержали в милиции. Женя, покажи газету, –   попросила она.
- Я уже рассказывал. И газету показывал, - отмахнулся Гутман.
- Да? А я не знала. Я получила письмо от приятельницы. Она как раз живет в Останкино. Пишет, что было очень страшно. Что людей убивали, будто на бойне, из пулемета. Какой-то раненый заполз к ним в подъезд, истекал кровью, так ему все боялись открыть. Ее сын повез  его в институт Склифосовского, там была такая неразбериха и столько раненых, что пока они дождались своей очереди, этот раненый умер.
- Таксисты отказывались везти раненых, боялись испачкать машины, - с возмущением сказала Лора. – И что за Гапон их туда привел?
- Макашов, - сказал Игорь, - мерзкий тип. Антисемит.
- Он и в Сирию приезжал, - вспомнила Лора. – Мы его помним по XIX партконференции. Одно счастье, что дурак.
- Некоторые пишут, что непропорциональное применение силы, - хмуро сказал Гутман.
- Женечка, - попросила Эсфирь Моисеевна, - покажи Игорю квартиру, а я пока закончу салат.
Квартира оказалась просторная, из четырех больших комнат с обширной кухней, где находилось сразу несколько стенных шкафов и даже выход в чулан. Мебель, правда, в основном старая – из России. Гутман привез с собой все, даже старые книги и журналы.
- Теперь читаю на дежурствах, чтобы не заснуть, - стал он рассказывать, - раньше не успевал. Если подумать, у меня очень неплохая работа. Остается много времени почитать и подумать.
- И о чем ты думаешь? – Полюбопытствовал Игорь.
- О разном, - ответил Гутман. – О хлебе насущном. Хотя бывает и о глобальном. Какая казалось могучая держава. Какой монстр, нас все жутко боялись… Прага, Афганистан… А развалилась в один миг. Будто карточный домик. А мы здесь, на клочке земли, мы заново научились пахать и сеять. И воевать…
- Похвальные мысли, - одобрил Игорь.
- Жалко, что кооператив пришлось закрыть, - заметил Гутман.
- А что жалеть? Кооперативы – вчерашний день. Ты напрасно обижаешься, - решился сказать о главном Игорь. – Ты думаешь, что мы тебе нарочно не дали деньги. А денег не было. Все только требовали деньги и никто не хотел знать, есть ли они. Вот это и есть кооператив. –  Гутман посмотрел как-то жалко, даже голова ушла в плечи. 
- «Не верит и обижается, - подумал Игорь. – Ну и бог с ним».
- Вот это твоя комната, если ты надумаешь, - показал Гутман.
- Спасибо, - растрогался Игорь. – После Эйлата заеду к вам. – Комната была большая, со всем необходимым: старый широкий диван, стол, шкаф, телевизор, книжные полки. Только окна в сторону арабской деревни.
- Не стреляют? – Спросил Игорь.
- Пока не было, - Гутман слегка замялся и спросил довольно робко:
- Как ты насчет гербалайфа? Тут есть один очень серьезный человек. Он организует сеть в России. Я хотел бы тебя с ним познакомить. Гербалайф – это лучшее средство для похудения, а сетевой маркетинг – это просто гениально. Недаром его придумали американцы. И главное, это продукт, а не лекарство. Не требует разрешения Минздрава. Ты на этом сможешь очень здорово заработать.
- Почему бы и нет, - беззаботно согласился Игорь. – Можно попробовать. Только не сейчас. До Эйлата ни о чем не хочу думать.  
- Лора неплохо устроилась в социальную службу. Через родственницу. Организует уход за стариками. Здесь не так, как в России. Здесь за этим очень следят. Совсем нет брошенных стариков.
- Да, я от кого-то слышал. В Израиле лучше всего пионерам и пенсионерам.
Салат между тем был готов. Лора пригласила на кухню, инициативу в разговоре перехватила Эсфирь Моисеевна.  
- Пришло на днях письмо от моей младшей дочери Эллы с Сахалина. Муж у нее русский, учитель физкультуры. Оба несколько месяцев не получают зарплату. Сидят на одной картошке. У детей дерматит, не хватает солнца и витаминов. Элла, дочка, хочет переехать в Израиль, а муж, Леша, ни в   какую. Говорит, что в Израиле не найдет с кем выпить. Не пить же ему одному, как алкоголику. Собирается устроиться рыбаком. Вроде бы они сейчас зарабатывают неплохие деньги на контрабанде. Все, что можно, продают в Японию или  Корею. А я уже несколько лет не видела внучек. Он к нам сюда приезжал без копейки денег. Женя устроил ему подработку: прокладывать трубы, так он на третий день бросил. Зато все же нашел, с кем выпить.
- Видно, Женя у него не котируется? – Спросил Игорь.
- Да где там, - стала жаловаться Эсфирь Моисеевна, - он может за один раз выпить целую бутылку водки. И надо же было занести его на Дальний Восток.
- А как они туда попали?
- Раньше он был вертолетчиком. Офицером. Так выгнали из армии за пьянство. Недавно баллотировался в депутаты в областную думу. Занял второе место.
- От какой партии?
- Вот не помню точно. То ли от либеральной, то ли от демократической. Да он такой демагог, он любого заговорит, ему никакая партия не нужна.
- Интересно, - вмешалась Лора, - есть ли в России хоть один маньяк, который сможет различить все партии с первого раза? Не представляю, как их будут различать на выборах.
- Зато там есть Жириновский, - с восторгом произнес Гутман. - Вот это пиарщик. Прирожденный политик. «Каждой бабе по мужику. Каждому мужику по бутылке». «Омыть сапоги в Индийском океане». «Папа-юрист». Он получит двадцать процентов, не меньше.
- Лапидарный стиль, понятный народу, - поддержала его Лора. 
Игорь почувствовал раздражение. Гутман – недалекий человек, восторгается непонятно чем. Но Лора с чего ему подпевает?
- Говорят, он вначале подался в сионисты, но не подошел по галахе. Тогда переквалифицировался в русские националисты. Шоумен. Я хорошо помню его в самом начале, когда вся его партия состояла из двух человек, из самого Жириновского и Богачева. На все митинги они ходили с огромным транспарантом: «Либерально-демократическая партия Советского Союза». Жириновский произносил речи, а Богачев с умным видом курил трубку. Через несколько месяцев они поссорились и сначала Богачев исключил из партии Жириновского за сотрудничество с органами, а потом, наоборот, Жириновский исключил Богачева. В результате тот создал Европейскую Либерально-демократическую партию. Выходит, каждому простому мужику по бутылке водки, а каждому агенту – по партии. –   Игорь хотел произнести это с юмором, но получилось длинно и скучно, будто он завидует Жириновскому.
За столом на минуту воцарилось молчание.
- Слушай, Женя, - Игорь попытался возобновить разговор, - Цацкин куда-то спрятался. Обещал позвонить: тишина. Я позвонил сам, на работе говорят: нет. Позвонил Марине, она тоже не знает. Или притворяется.
- А зачем он тебе?
- Обещал оборудование чуть ли не задаром.
- Не знаю, что могло случиться.
- Да ничего не случилось. Скажи, ты был в курсе заговора?   Цацкин перед отъездом покаялся Макаровой, что он пообещал Тамаре Тимофеевне принять ее и Гизатуллину в кооператив, а она собиралась поставить председателем кого-то своего. Скорее всего, Бондаря.
- Нет, я не в курсе, - Гутман посмотрел как-то странно. – Не может быть.
- Ты задолго до меня узнал, что он собирается уезжать?
- За несколько месяцев.
- Вот видишь, - сказал Игорь с упреком. – Если бы не Ирина из стоматологии, он бы притворялся до последнего. Спрашивается, зачем?
Гутман промолчал.
В этот момент где-то вдалеке  очень кстати раздался раскат грома.
- Будет дождь? – Спросил Игорь.
- Говорят, в этом году рано наступит сезон дождей. Зима, - вздохнула Лора.
Игорь стал собираться. Разговор становился тягостным.
На следующий день с раннего утра небо затянуло низкими темными тучами. Едва Игорь добрался до автостанции, благо она находилась недалеко от отеля, и погрузил чемодан в багажник автобуса, как разразился ливень, напоминающий всемирный потоп. Вода стеной низвергалась с небес, бурные потоки неслись по земле, стало темно, будто сразу наступил вечер, ничего, кроме дождя, не было вокруг видно. Иерусалим словно растворился в дожде. Но в автобусе, будто в древнем ковчеге, было тепло и уютно, казалось, что  он один спасся от стихии и пробивается сквозь стену дождя мимо утонувшего в водах Иерусалима, пока не выехали на пустынную дорогу. Моментами дождь чуть ослабевал и тогда вдалеке, как сказочные декорации, появлялись темные силуэты Иудейских гор, похожих на мираж.
Людей в автобусе было мало. Немцы, муж с женой, семья англичан, женщина напротив Игоря в соседнем ряду – все дружно словно по команде заснули.
Дождь закончился почти так же внезапно, как и начался, часа через два. Автобус въехал в какой-то городишко, миновал несколько улиц с невысокими однотипными домами и остановился рядом с ничем не примечательным рынком.
- Где мы? – по-английски спросил Игорь у сидевшей напротив женщины.
- Это Беэр-Шева, столица Негева. В Беэр-Шеве находится университет и учится много студентов. Здесь очень жарко летом и невдалеке расположена Димона[17] - очень подробно ответила она.
Игорь заглянул в путеводитель. Оказалось, что в этом месте останавливался со всем своим семейством, слугами и стадами праотец Авраам, здесь  посадил он первые деревья и здесь же родились у него три сына – Исаак от жены Сарры и еще от двух наложниц, и здесь же заключил он союз с царем Герара Авимелехом, в честь которого заколол семь овец. Отсюда и название этого места Беэр-Шева – «семь овец, заколотых у колодца», хотя можно перевести и по-другому: «колодец клятвы».
- «Однако, какое скучное, печальное и жаркое место, - подумал Игорь, - не хотел бы я здесь жить».
Зато Эйлат, в отличие от Беэр-Шевы, выглядел как праздник: солнце, море, нежно-голубое небо без единого облачка, пальмы, неведомые яркие цветы. Игорю показалось, что прямо из воздуха струится музыка. Он сел в такси «Мерседес» с откинутой крышей: смуглый, красивый таксист в белых шортах и в белой сорочке, в сандалиях на босу ногу подхватил чемодан и включил музыку, Игорь распорядился: Hotel “Moon velly”[18] и они помчались мимо белых, южных, с огромными террасами домов, мимо пальм и диковинных цветов навстречу морю и голубому небу.
В Эйлате у Игоря не было знакомых, ему не к кому было ходить в гости, здесь он целыми днями валялся на лежаке под нежарким ноябрьским солнцем и часами плавал. Вода была теплая, плюс двадцать шесть  градусов, с ластами можно было подолгу лежать на воде и плавать бесконечно.  
Кроме Игоря весь пляж занимали немцы – они часами подставляли солнцу свои  светлые арийские тела и каждые десять минут пунктуально наносили на кожу крем. Игорь вначале удивлялся, но потом поинтересовался, что они делают. Немцы тоже удивились, им казалось странно, что в России не знают, что такое крем для загара. 
- «Две разные цивилизации», - подумал Игорь. Он пошел в магазин и тоже купил солнцезащитный крем. 
В первый день Игорю показалось, что в Эйлате нет русских, только солнце, море, голубое небо и золотой песок. Иногда вдалеке проплывали корабли. Где-то недалеко по левую руку начиналась Саудовская Аравия, а по правую – Египет. В Египет при желании можно было поехать, но Игорю не хотелось. Он безмерно устал: от бандитов, от кредиторов, от должников, от судов и «Гаранта», от Степной, от Москвы и России – временами Игорю казалось, что он не может больше слышать русскую речь, он ничего не хотел больше, только лежать на пляже и плавать. По утрам он наслаждался шведским столом в ресторане отеля, днем обедал прямо на пляже – шашлыком, салатами и жареным картофелем, а вечером в одиночестве в своем коттедже ел йогурты и фрукты, иногда виноград, принимал душ и ложился спать. Отшельничество доставляло ему удовольствие. Но уже на второй день он увидел на пляже россиянина. Тот, с татуировкой на груди и на пальцах, обедал в том же пляжном кафе, что и он. Россиянин был спортивного вида, подстрижен под ежика, громко разговаривал с барменом по-русски и постоянно требовал пиво. Бармен разговаривать по-русски не умел, но кое-как понимал, они оба дополняли свою речь жестами, так что выходила очень занимательная пантомима. К Игорю этот тип не проявлял ни малейшего интереса, он, похоже, как и Игорь, вовсе не жаждал видеть русских. Все последующие дни Игорь встречал его на том же месте, только в первые два дня он был один, а позже в обществе крашеной блондинки, довольно симпатичной, но с излишне обильными формами, и в то же время вульгарной – они оба пили пиво и нещадно дымили. 
Игорь пытался угадать, кто и откуда мог быть этот откормленный, накачанный, татуированный боров, но ничего другого, кроме того, что это киллер средней руки, отсиживающийся у моря после очередного    убийства, в голову  не приходило. Этот тип явно не похож был на менеджера или бизнесмена, а кроме них ни у кого, кроме братков, денег на Эйлат не могло быть.
Кроме качка, в тот же день во время завтрака в ресторане Игорь обнаружил целую группу человек в пятьдесят, говорящих по-русски. В первый момент Полтавскому показалось, что он галлюцинирует – это все были немолодые люди, большинство – глубокие пенсионеры, однако шумные и веселые, совершенно не   похожие манерами на российских дедушек и бабушек. Поначалу Игорь предположил, что ослышался, что они, должно быть, разговаривают по-английски, но – нет, он прислушался: от них то и дело доносились русские слова. Однако откуда здесь, в Эйлате, могли появиться русские старики и бабушки, да еще целая группа? Неужели в России появилось столько богатых, что специальные турфирмы (а ведь несколько недель назад никаких турфирм не существовало?!) организуют отдельные туры для их родителей? Едва ли это могли быть и новые израильтяне, недавним репатриантам пока приходилось несладко, они еще только боролись за место под солнцем, а эти – совсем беззаботные. Разгадки не находилось, но и сомнений не оставалось: вся группа точно разговаривала по-русски.
- Простите, откуда ваша группа? Неужели из России? – Спросил Игорь у относительно молодой женщины, скорее всего руководителя группы или   гида.
- Из Америки, из Нью-Йорка, - Игорю показалось, что она ответила с усмешкой. Теперь все сразу становилось понятно. Это были эмигранты семидесятых-восьмидесятых, едва успевшие поработать в Америке  и теперь колесящие по миру. Совсем другая жизнь. И ведь одним из них мог стать и он. Только Игорь моложе, у него было больше времени. Просто переехать – и он бы выиграл  много больше, чем от  кооператива   или от финансовой компании.
- Среди них, наверное, есть бывшие отказники?
- Еще какие, - отвечала руководительница или гид. – Вон как раз сидит известный математик профессор Брик, он еще в конце семидесятых предсказал распад Союза. Хотите, я вас познакомлю?
Профессор Эммануил Борисович Брик, глубокий старик, был в прошлом (а может и в настоящем?)  не только выдающимся математиком и лауреатом, но и человеком особенной эрудиции, вроде Вассермана[19] - знал наизусть чуть ли не всех российских поэтов, все главные европейские языки, изучил всех философов от Спинозы и Гоббса до Гегеля и Фейербаха,   помнил в подробностях работы Ленина и Маркса, однако по возрасту страдал старческим недержанием речи. Слушать его час или два было исключительно интересно, но слушать все время – пыткой, и группа, надо полагать, достигла как раз этого состояния, так что эта женщина, руководитель или гид, познакомив с ним Игоря, преследовала скорее всего свои корыстные цели.  
- Присаживайтесь, молодой человеке. Вы из России? – Не дав
 Полтавскому открыть рот, профессор продолжал. – В России происходят интереснейшие вещи. Системный кризис. Выход из тоталитаризма. А мне это особенно интересно.  Знаете почему? – Он спросил и продолжал говорить, снова не позволив Игорю ответить. – Я проверяю на России свои модели. В девяносто первом году, когда происходил ГКЧП, помните, Ельцин верхом на танке, запрет КПСС, когда сбросили статую Дзержинского и опечатали все здания на Старой площади[20], я подробнейшим образом штудировал Фромма[21] – все радовались, а я уже тогда знал, я ведь не только математик, я специально изучал психосоциологию – представьте, в СССР, где ничего и близко такого не существовало, где все находилось под страшным запретом, где за это судили, я, представьте, абсолютно тайно читал «Майн кампф». Знаете почему? Мне нужно было знать психический код   негодяя.
В девяносто первом году я уже знал, что Ельцин разгонит Верховный Совет с вероятностью с семьдесят пять процентов. Я всю жизнь работал с моделями. Математические модели позволяют очень точно прогнозировать будущее. Жизнь иногда ошибается – да, да, встречаются отклонения от равновесного состояния, от прогноза, но математика – никогда. Я не оговорился. Ошибаются математики, но не метод. Я очень много нового внес в моделирование. Очень много. Чего стоит одно уравнение Брика… 
Вы, я так полагаю,  не математик. За мои заслуги меня собирались выдвинуть в Академию. Но мешал пункт. Вы, наверное, еще помните, что такое пункт. Черта оседлости   вместе с процентной нормой[22]  в советской науке. Особенно в математике. Никаким моделированием не установить, отчего процент антисемитов в математике был выше, чем в физике. Просто случайная выборка. Но с этим ничего нельзя было поделать. В науке нет национальных ячеек. А есть… ген. Скорее всего один единственный ген. Вы, конечно, слышали про Ландау. В    XVI веке в Праге жил такой раввин Ландау. Выдающийся знаток торы. Человек исключительных способностей. Мне читал о нем в детстве отец. В своем детстве я еще мог читать еврейские книжки на иврите. Так вот, игра генов, в ХХ веке сразу два знаменитых Ландау. Один – математик в Германии, ему пришлось бежать от Гитлера и его в Советском Союзе осудили как шпиона и, конечно, расстреляли, другой – наш, Нобелевский лауреат. Как говорится, два мира, два Шапиро. И два Ландау. Наш Ландау, знаете, был большой антисоветчик. Он и не скрывал. Он так и говорил, что советский строй – это фашистский строй.
Раввин Лёв, бен Бецалель, вы может быть слышали, тоже жил в Праге. Существовало поверье, будто он вылепил из глины голема и вселил в него жизнь. Будто этот голем защищал евреев. Он обладал даром пророчества, как Нострадамус и мог одним словом остановить пожар и бешеного коня[23]. Не знаю, насколько это верно, но в нашей семье считалось, что раввин Лёв – наш прямой предок по материнской линии. Еще дед мой увлекался каббалой. В XVII веке наша родня перебралась из Праги в Краков. В то время Краков тоже был   столицей. Потом переехали в Варшаву и случайно оказались в Российской империи. Но все – раввины, вплоть до деда. И только  отец служил управляющим в банке.    Но, может быть, вам это неинтересно? Ну да, кому теперь интересно знать про раввинов? Но подождите немного, я вас уверяю, будет очень интересно. У меня очень хорошая память. Я знаю наизусть чуть ли не всю русскую поэзию: Пушкина, Блока, Мандельштама, Ахматову. Можете открыть в любом месте. Только Маяковского я не читал принципиально. Он – заблудший! А сейчас я читаю Ибн Гвироля[24], вспоминаю иврит. Помните Библию? Нет, вы конечно не помните, вы по возрасту не могли знать. Тьма египетская – это про нас. Но все равно хорошо: «Восходит солнце и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь». Это Экклезиаст, мудрейший из мудрых.
Игорь слушал профессора, не решаясь прервать. Ему начинало казаться, то поток учености профессора Брика неистощим: мысль его, словно бабочка, без видимых затруднений порхала с предмета на предмет, нигде подолгу не задерживаясь. А он-то хотел узнать про модели, про распад Советского Союза. Игорь слегка пошевелился, давая понять своим движением, что устал следить за кружением профессорской мысли. 
- Вы наверное хотите узнать про математические модели? – Вспомнил профессор.  – Почему-то все хотят знать, что предсказывают  модели. Хотя иногда цыганка предсказывает не хуже, без всякой математики.
- Мне сказали, что вы предсказывали распад Советского Союза, - напомнил Игорь.   
- Да, было дело. Практически по тем же этническим и культурным линиям, по которым в свое время распадалась царская империя. Еще в семидесятые годы мы начали изучать социально-политические модели. Тема, как вы понимаете, была абсолютно закрытая. Вначале меня вообще не подпускали к этим исследованиям. Во-первых, еврей. А, во-вторых, им нужно было обязательно получить положительный результат. Постепенное перетекание общества в коммунизм, так сказать, от победы к победе, от Африки до Америки. Ведь если, с одной стороны, учение Маркса-Ленина, хотя, я вам скажу по секрету, Ленин вовсе не настоящий марксист, а с другой стороны математика, то, значит, к черту математику. Какие-то там непонятные формулы. Маркс, правда, никогда не описывал коммунизм, так, одни наброски.
Хотите, я вам открою один секрет? Маркса никогда никто не читал полностью, из высшего руководства совершенно точно, но все верили, а скорее притворялись, что верят, будто у него есть сокровенная формула. Сон разума, вот что это было. Только, чтобы эту формулу найти, такую работу нужно было поручить людям особенно надежным, доверенным, своим Лысенкам[25]. А я ведь даже беспартийный. В партию меня не брали по происхождению. Мне нельзя было доверять.  Только у Лысенок ничего не вышло. Они предсказывали такие бурные успехи, что даже там, где посредством естественного отбора собирались одни безголовые, догматики, иначе говоря, высокие члены, даже там не поверили. Скажу больше, они считали и предсказали победу в Афганистане за два года. Такие вот Лысенки. Такая партийная наука. Чтобы перестраховаться, директор института, большой человек, академик, член ЦК партии, решил на свой страх и риск создать параллельную группу. Мы заложили данные, вывели формулы, посчитали и пришли в ужас. Система оказалась не реформируемой. Любые реформы, любые якобы улучшения, все вело к потере управляемости, к увеличению энтропии. устойчивость системы резко снижалась. Вы, если играете в шахматы, должны знать, что такое цугцванг.
- Я знаю, - подтвердил Игорь.
- Так вот, система оказалась в положении цугцванга. Любой ход: закручивание гаек, демократизация, расширение полномочий директоров, выборность руководства на предприятиях, кооперативы, децентрализация – вы может быть помните хрущевские совнархозы?  Всего мы брали несколько десятков параметров, так вот, любые изменения вели к хаосу, нарушали логику системы. Система была по-своему цельная. Последовательная в своей нелогичности. Абсолютно централизованная. Никто эту систему лучше Сталина не понимал. Говорят, что это Сталин создал систему. Нет, не Сталин. В основу системы с самого начала было положено несколько фундаментальных параметров. Государственная собственность, центризм, политическое принуждение, рабский  труд, жесточайший  этатизм. Согласитесь, все параметры близки к русской царистской, самодержавной, супергосударственной традиции.  А дальше простая самоорганизация системы. Вспомните червяка. Вы рассекаете его надвое, каждая часть начинает восстанавливаться. Так и система. При наличии   базовых параметров она самоорганизуется. А Сталин только талантливый менеджер. Чрезвычайно эффективный. Он знал, что система держится на страхе и силе, только на страхе и силе. Потому что, если отменить страх, это будет уже совсем другая система. Хрущев пытался что-то менять: совнархозы, инвестиции в село, усиление руководящей роли партии. Система отвергла все его попытки. Ей нужна была сталинская жесткая вертикаль.
Хрущев, по большому счету, тоже сталинец. Сталинист. Только неудачливый эпигон. Он выпустил заключенных. Хотя не всех и не сразу. Но он, по существу, ничего не изменил в экономике. Постоянно что-то меняя, он старался не затронуть конструкцию. Два главных параметра: собственность и стимул. Село – и при Хрущеве, и при Брежневе, - отвергало инвестиции, потому что, как ни странно, для возделывания земли нужна свобода. Нужен частный интерес. Принуждение имеет свой предел.
Мы показали, что дальше будет только хуже. Что мы попали в нефтяную ловушку и эта ловушка в руках у американцев. Что, расширяясь, мы терпим крах. Что мы без единого выстрела проигрываем войну.
Что дальше?  Можно было дергаться, как  мышь в сметане. Но это только в сказке сметана легко  сбивается в масло. А можно ничего не делать. Ничего не менять.   В этом случае продержались бы дольше всего. Загнивание – процесс очень долгий. Потеря внешней сферы, дряхление, внутренние смуты. Византийская империя – вот вам достойный пример. Загнивала целую тысячу лет. Но постепенный распад был бы тяжелее. И опасней. Атомная бомба. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Советская система очень скоро и целиком перестала воспринимать инновации. Мы превращались в Верхнюю Вольту, только с ракетами.
Исследования были у нас совершенно секретные. Мы не публиковались, об этом и подумать было нельзя. Все под подпиской. Это Альтшуллер, талантливейший математик и экономист, он рассчитал расходы СССР на оборону. Они оказались не в разы, а на порядок выше, чем сообщалось. И даже, чем предполагали, потому что до него никто как следует не считал. При этом, обратите внимание, исключительно на основании открытых источников. Никаких доступов он не имел, никаких документов. Сорок-пятьдесят процентов ВВП. И это примерно соответствует истине. Что совсем смешно, считал не только Альтшуллер, ЦРУ считало тоже. У этих ассов получилось семь процентов. Но прав оказался Альтшуллер.
После этого можно было не считать. Никакие наши модели были не нужны. Ни одна страна, ни одна диктатура не может столько тратить  на войну. А ведь мы еще тратили на помощь братьям. Одной Кубе каждый год по шесть миллиардов. Долларов, не рублей. Мы сами себя задушили…
Однако наивнейший человек этот Альтшуллер. Такое насчитал и даже не понял, что у него в руках и в чьих руках он сам. Понес свои данные в журнал, в один, в другой, стал грозить, что если у нас его статью не напечатают, он отправит ее за границу. Чем все закончилось, вы, наверное, уже догадались. Его посадили.
Так вот, мы не только ничего не публиковали, мы даже не докладывали в институте. О наших исследованиях знали только несколько человек. И все равно   о  н   и   узнали, от них ничего нельзя было скрыть.
Вызвали меня к очень большому начальнику по Лубянку. С четырьмя звездами, так они перепугались. Ведь это гостайна. Может быть, самая большая из всех. Больше, чем та, которую открыл Альтшуллер. Сколько ракет, вооружений, ведь все теряло смысл. Враг – не там, не на Западе, враг – у нас, здесь, внутри. И враг невидимый. 
Я ему все доложил, как есть. Сначала он на меня кричал, топал ногами, обвинял в антисоветчине, во вредительстве, начал говорить, что по нам плачет психушка. Что этого не может быть, потому что не может быть никогда. 
- «Вот, представляете, - говорит, - посадим всю группу в психушку. Там вам самое место заниматься своими  моделями. Даже компьютер вам дадим. Только будем делать укольчики. Вот тогда и посмотрим, что у вас получится".
- «Позвольте, - я ему возразил, - мы же ничего не нарушали. У нас утвержденная тема, все данные мы берем из наших, советских справочников, а если что пересчитываем, так это в порядке обычной практики. Есть соответствующие методы пересчета. Мы сами были шокированы результатами".
- «Но вы же понимаете, - он стал уговаривать, - что этого не может быть. Что мы этого не допустим. Ну поменяйте какие-нибудь коэффициенты».
- «Невозможно. Программа сама проверяет и отвергает неверные параметры".
Он стал угрожать: «Вам должно быть ясно, что я не могу доложить такое наверх. Это чисто уголовное дело. Очень серьезное. Придется закрыть тему, но, боюсь, что этим не обойдется». 
И вдруг его осенило:  «Слушайте, - говорит, - а вы можете спрогнозировать  распад Америки?» - А мы это все как раз просчитывали. С Америкой все было в порядке. Там очень низкая энтропия.
Все закончилось очень плохо. Группу нашу разогнали и всех уволили. Хорошо еще, что не судили. Только взяли подписку. Я тогда уже решил уехать, но сидел тише воды, ниже травы. Я был носитель страшной государственной   тайны. Как Кощей, я в себе носил свою смерть. Лишь со временем устроился в прикладном НИИ, где не было никаких моделей.
Горбачев, когда начинал перестройку, конечно, не ведал ни сном, ни духом. Какие-то модели… Все было страшно засекречено. Ему совсем не то обещали академики… И только когда все забурлило и пришло в движение, я понял, что вот он мой прогноз. У Горбачева не было выбора, он сразу оказался в цейтноте и в цуцванге, к тому же действовал по самому худшему варианту. Хотя нет, что я говорю, самым  худшим вариантом было бы обратиться к оружию. Исследования они запрещали и вот… цена… Хотя, знаете, есть и положительная сторона: русский народ выиграл. Сбросил тяжкое бремя империи. У нас теперь плачут, прямо плач Ярославны кругом, а по чем   плачут? Будто узбеков с таджиками очень любили…    
А я теперь в Стэндфордском университете снова занимаюсь моделями.
- И чего вы ждете?
- Вы имеете в виду от России? – Спросил профессор Брик. – Не хочу вас расстраивать, но… В России нет укорененных  демократических традиций. И крайне мало настоящих демократов. Потому что демократия – это не митинги, а терпимость и культура консенсуса.   Она, эта культура, передается с молоком матери, не иначе. У них «Гайд-парк», уголку ораторов уже 120 лет[26], а у нас такого оратора признали бы сумасшедшим. Монголы мы, вот мы кто! Монголы! Главная опора демократии… - тут профессор чрезвычайно оживился и пощелкал себя специфическим жестом по горлу, точно как Хасбулатов несколько месяцев назад.  
- Вы имеете в виду Ельцина? – Спросил Игорь.
- Если бы только Ельцин. Посмотрите вокруг, посмотрите на его окружение. Ельцин, Руцкой, - а ведь чья он креатура? – Хасбулатов, Грачев, Макашов… Прямо паноптикум демократии… Неустойчивый тип с психопатическими наклонностями, абсолютный дилетант, главное, без твердых убеждений. Вообще без убеждений… Хамелеоны, рвачи, нувориши…  
Стоило Ельцина повести в Америке в супермаркет, как он сразу забыл про коммунизм. Потому что коммунизм – вот он, на полках. Простые американцы с тележками. Но Ельцин  - старая гвардия, он никакой не демократ. Да и с чего бы?
Вы знаете, конечно, про Моисея, он сорок лет водил евреев по пустыне, прежде чем войти в землю обетованную. Но ведь сам-то он не вошел, его Господь Бог люстрировал. Вот в чем суть: люстрировал!
Сейчас это стало общим местом, банальностью, но суть именно в этом: демократы должны еще родиться и вырасти в России! Должны. Но вот вырастут ли или их забьют имперские всходы? Это большой вопрос. У России очень трудный анамнез: империя, большевики и крепостное право.
Несколько дней назад я был в Москве, - продолжал профессор. – В Москве появились приличные магазины. Правда, они дóроги для огромного большинства, люди предпочитают отовариваться там, где дешевле. И чуть ли не все поголовно курят. Повальная эпидемия просто потому, что появились сигареты в красивых упаковках. Так и реформы -  все тот же яд в красивой упаковке. Ельцин обещал миллионы собственников, но вместо них несколько сотен супербогатых семей…
Но может быть главное: люди стали хуже. Люди озлобились и разочаровались. Рыба гниет с головы…   
Люди получили свободу, но свою свободу, которая большинству не дает никаких привилегий, они охотно обменяют на колбасу. Фромм универсален, люди везде одинаковы. Россию ждет авторитаризм как особенная, мягкая форма фашизма. Государство корпораций и олигархов… На выборах победит Жириновский. Это симптом.
Мне попалась одна газетенка. Теперь она называется «Полдень», это бывшее «Утро». Но издатель и редактор все тот же – Порхатов. Совсем недавно он воспевал войну в Афганистане. Мы все тогда думали, что это обычный холуй, прислужник, каких немало, комсомольский подхалим. Но нет, оказалось, что он искренен. Другие переметнулись, а он все тот же, даже наоборот. Заматерел. «Последний солдат империи»! Последний! Если бы последний. Вы не    представляете, что он пишет. «Марш пятой империи»! Пятой! Это у немцев был «третий рейх», им далеко  до нас – у нас в муках рождается Пятая Империя! Я помню наизусть: «Последние защитники Белого  дома, те, которые уходили по канализационным люкам – станут первыми солдатами новой Империи». «Газпром становится новой столицей России. Стальная дратва газопроводов сшивает Россию, подшивает к ней кромки бывших советских республик». Он изувер-романтик, этот ваш Порхатов! Он мечтает о великих новых стройках, подобных Беломорканалу[27], о реставрации Севморпути, о гигантах Сибири[28], о внешней политике Молотова[29]. Он не помнит и не хочет помнить, кто строил Беломорканал, кто поднимал Норильск, человек для него ничто, мусор перед махиной государства. Он мечтает, чтобы Америка нас боялась. Вот это главное: чтобы Америка боялась! Почему у нас так не любят Америку, вообще Запад? Все, кроме евреев, московских и петербургских интеллигентов и покойного Чаадаева? Просто зависть? Или нечто большее? Российская нелюбовь к Западу сильно смахивает на российский антисемитизм. Евреев недолюбливают, но вот совсем не против выйти за них замуж или выдать за них дочерей. Так и с Западом. Не любят! Но сотни тысяч, миллионы людей хотят там жить. Вообще у нас совершенно ненормальное отношение к Америке. Сакральное. Америка для нас не обычная страна со своими достижениями и недостатками,  очень неплохая вообще-то страна, - но некий мистический абсолют, который можно только любить или ненавидеть. Поклоняться, как божеству или ненавидеть, как сатану.
Ну вот… Я запутался… Этот Порхатов, он хочет сшить Новую Империю с помощью газопроводов и вчерашних технологий. Но ведь современную Британию создали Великая Хартия Вольностей[30]  и Хабеас корпус акт[31], США – Декларация независимости и конституция всего из нескольких пунктов.
Этот Порхатов, романтик-ретроград, он один, надев ордена несуществующего государства, прошел парадом по Красной площади в девяносто первом в день кровавого Октября. И вот он хочет сшить красное и белое, стянуть раны, не очистив, объединить нынешних нуворишей и прежних собственников, ограбленных и изгнанных. Они все мыслят лозунгами и символами, но не людьми. Он, этот Порхатов, воображает себя Гамильтоном[32]  Пятой империи, хотя он может и не знает о Гамильтоне. Он, не исключено, даже не догадывается, что он – самый классический фашист, этот плакальщик по сгинувшей империи. Только он, скорее всего, не поверит, фашисты для него – те, кто с ним не согласны. 
Андропов и Епишев  старались не зря… Если бы этот Порхатов был один. Но он не один. Их много. Он только самый крикливый и громкоголосый. Их Розенберг[33]  и Геббельс в одном флаконе.
- Вы думаете, что они победят? - С волнением спросил Игорь. – Что говорят ваши модели?
- И без всяких моделей ясно, - желчно отвечал профессор, - что в России демократия проиграла. Должна была проиграть при  любом  исходе. Россия не готова ни к демократии, ни к либерализму. Прежде всего элита. Воровство под флагом либерализма – не самое лучшее. Но думаю, что и эти не победят. Придут другие люди, прагматичные, скрытные, настоящие бенефициары. 
Время было около двенадцати дня. Ресторан давно опустел, нужно было торопиться на пляж.
- Эммануил Борисович, вы не собираетесь к морю? – Очнулся Игорь.
- Я на пляж не хожу, - вздохнул профессор Брик. – Я и плавать почти не умею.
- А в Эйлат тогда зачем?
- Мы в Иерусалиме на время присоединились к группе. Но завтра мы с женой едем в Петру[34].
- Ну тогда позвольте пожелать вам счастливого пути, - Игорь поднялся. 
- Я вам тоже очень советую поехать в Петру. Это одно из сохранившихся чудес света, - профессор Брик на прощанье пожал Игорю руку. 
По вечерам Игорь гулял в парке. Он любил бродить вдоль ярко освещенного канала, где стояли магазины из легких сборных конструкций, торговавшие ювелирными товарами, косметикой из продуктов Мертвого моря, модной одеждой, галантереей, сувенирами. Здесь же стояли киоски с мороженым, аппараты для выжимания соков, расставлены были столики кафе. В первый же день Игорь сделал все нужные покупки – сувениры и косметику в Москву и, после некоторых колебаний, медальон на память для Лолы, хотя так и не решил, станет ли звонить ей в Тель-Авиве.
В магазинах больше делать было нечего и он просто бродил по аллеям. В парке, как в давние   советские времена, играл оркестр. Незнакомые, но очень красивые еврейские мелодии выводили скрипки, нежно звучали флейты, время от времени слышен был контрабас и кто-то, слегка грассируя,  пел на незнакомом языке – здесь, в тысячах километров от Москвы Игорь наконец почувствовал умиротворение и жалел теперь он только об одном: что пробудет в Эйлате недолго.
Публика в парке была ничем не примечательная, в основном, наверное, местная, потому что гуляли, как правило, большими семьями. Погуляв час или два, Игорь шел домой в отель почитать на ночь книгу. Словом, хороший, спокойный, тихий отдых. И лишь одно воспоминание об Эйлате диссонансом врезалось в память. Стоило отойти от главных дорожек, как навстречу попадались возбужденные группы подростков, что-то  кричавших между собой. А больше матерившихся по-русски.
- Полукровки, а то и четвертушки, - перехватив его взгляд, сказала Игорю продавщица, выжимавшая апельсиновый сок. – Теперь все бегут в Израиль. Еще недавно прятали свою национальность, а теперь бегут сломя голову. Мы сами приехали из Чебоксар.
- «Да, - подумал Игорь. – Очень многие бегут. В который раз за один век».
Все-таки Израиль очень тесно связан с Россией…
Игорь стоял перед небольшой уличной пекарней – по ту сторону окна брат и сестра ловко замешивали тесто и точными, доведенными до автоматизма движениями закладывали его в печь, чтобы через несколько минут вынуть из нее поднос с ароматными, свежими булочками. 
Чтобы не терять время, Игорь попытался спросить у стоявшего рядом старика, где находится океанариум.  Но тот ничего не понимал по-английски, зато по каким-то признакам   легко распознал в Игоре россиянина и заговорил хоть и на слегка ломаном, но вполне понятном русском языке.
- Вы из России? Еврей?
- Да, - подтвердил Игорь.
- Нужно переезжать в Израиль, - посоветовал старик. – Я сам в Израиле уже скоро сорок лет. Я из Польши, но был в России. Четыре года сидел в лагере на Колыме. Там мы добывали золото. Охрана была – звери. Очень многие погибли, а я молодой был, крепкий…
- Как вы туда  попали? – Заинтересовался Игорь.
- Когда началась война, мы с родителями и братом убежали от немцев и встретили Красную армию во Львове. Это в тридцать девятом году. Раньше там была Польша, но по договору[35] Львов отошел к России. В то время мы очень любили русских. У меня старший брат был коммунист, но нас  сразу интернировали, а потом меня судили как немецко-польского шпиона. Мне тогда было всего девятнадцать лет. На Колыме очень много людей умирало: и от цинги, и от туберкулеза, многие падали прямо во время работы. Я там все зубы потерял. Голод был сильный. Но мне повезло. В сорок третьем создавали  Войско Польское, меня взяли прямо из лагеря и отправили на лейтенантские курсы, а после курсов на фронт. Там мы уже не голодали. 
После войны меня взяли в безопасность. Там много было нашего брата. Но я был уже ученый: знал, что такое коммунисты, Советский Союз, Смерш, Сибирь, Колыма и не очень старался. Я знал, что Сталин нас использует, а потом мы же, евреи, окажемся во всем виноваты. Я сильно сочувствовал полякам. Я был маленький человек, но понимал, а многие не понимали, верили. Там был один следователь из наших, он был очень маленького роста. Так он, бывало, забирался на стол и прыгал ногами на людей. Или бил ногами, так ему было сподручней. Там очень много чего было. Нас тогда люто ненавидели. Это началось еще до войны из-за красных, потому что многие евреи были за них, а поляки советских ненавидели. А я как-то спас несколько человек из «Жеготы»[36]. А потом все пошло как я и ожидал. Сняли Якуба Бермана[37]  и Хилари Минца[38], судили генерала Ромновского[39] и полковника Ружанского[40], при Гомулке евреев стали выгонять из органов, а вслед за тем и из Польши.  Он сам сидел и не любил евреев, хотя вышел живой и здоровый. Его не убили, как в Чехословакии Рудольфа Сланского[41]. А я уехал с первой же группой в пятьдесят шестом году. В Израиле я тоже служил в полиции. Но это небо и земля, там такое творилось при коммунистах, что не пожелаешь никакому врагу. Слава Богу, что шестьдесят восьмой год[42] я уже не застал. 
- Во Львове вы ведь были не один?  А что с вашими родителями? 
- Во Львове нас было тысяч сто, не меньше, кто бежал от немцев. Родителей тоже арестовали. Их отправили в лагерь в Казахстан и они не вернулись. И еще старший брат. Он был коммунист, но его все равно репрессировали. Он находился в тюрьме во Львове, когда началась война. Его убили, всех заключенных убили.
- Немцы?
- Нет, всех расстреляло НКВД, а потом свалили на евреев. Из-за этого начался страшный погром. А немцы застали только трупы. 
Булки давно были выпечены. Игорь взял хлеб и пожелал старику здоровья и удачи. Метров через двадцать он обернулся. Старик, задумавшись, стоял на прежнем месте.