Давид Данилов-Абросимов

— Гол! — Череп неизвестного героя, давно истлевшего человека, крутясь нецентрованным волчком и выедая землю сохранившимися в верхней челюсти коричневыми зубами, несдувающимся мячиком пролетел меж парой запыленных портфелей. Юный вратарь отошел слишком далеко от импровизированных ворот и смог только устало махнуть грязной рукой.
— Продули! Продули! А, как мы вас!!! — Наслаждался правой победой забивающий Сэд, красивый, чернявый, добродушный и простой парень с едва заметной склонностью к полноте.
— Ребя! Айда в котлован, поглядим на мертвецов!

Учащимся средней школы № 36 привычно резвиться среди заброшенных могил. Жители центра, нагорного района Харькова, с младенчества проводили досуг на старинном кладбище, теперь именуемом «Молодежный парк». Здесь, седовласые бабушки выгуливали рожденных при СССР внучат. Детишки делали первые шаги, твердили начальную букву алфавита или терпеливо нежились перевязанные пеленками в топорно изготовленных, как тачанки батьки Махно, колясках. На заросших тропинках, среди старинных вычурных склепов — памятников архитектуры — баловались куревом, матерились, сачковали уроки армады оболтусов из окрестных школ. Многие обитатели студенческого городка «Гигант» научились тут выпивать, бренчать на гитаре, мусорить и производить потомство. Студенты призывали к свиданию, усердствовали под действием хмеля. Провинциальные студентки выбегали из низеньких общежитий, из дворцового здания красного кирпича бывшего пансиона для благородных девиц, тоже приспособленного под общагу, и расставались с девственностью теплыми майскими ночами на мраморных плитах — под соловьиные песни, под гостеприимной, буйной листвой, смачно удобренной людским перегноем. Спящие вечным сном знатные обыватели и орденоносные ветераны победных баталий со шведами, османами и французами сносили смиренно и вертеп, и забвение, и репрессии своих потомков, и мародерство. На поверхности легко находились их потревоженные кости, останки одежды и обуви. Но, казалось, бывшие хозяева добротных сапог — привидения — принципиально не контактировали с атеистическим обществом.

Семидесятые годы в разгаре. Скомканный, червовый треугольник пионерского галстука покоится в моем кармане. Носить его уже не престижно.
— Пятый «бэ»! Шевелитесь живее! Только посмейте не выполнить обязательства соцсоревнования!
Вспугнутые с высокой старой груши летучие мыши манерно летают, словно прыгают через разное количество ступенек. Можно подбросить камешек и увидеть, как расторопная мышка изменит зигзаг своего движения.
— Че…! Лентяй! Ты не хочешь трудиться?!. Металлолом за тебя товарищи будут собирать?!
Опять обидно и громко коверкают мою фамилию. Я по непререкаемому зычному приказу классной руководительницы, коренастой Мары, вместе с послушными соплеменниками корчую красивейшей ковки ажурный крест. Мара языческим идолом возвышается над миром, широкой грудью и животом, обтянутыми розовой вязаной кофтой, бросает тень на чудом уцелевшую от разорения церковь Главы Иоанна Предтечи. Руководительница, увенчанная шишечкой плохо крашенных хной седых волос, пристально бдит, как пионерия раскачивает тяжелую, чугунную ограду и, надрывая детский организм, сгорбившись в три погибели, тащит антиквариат на школьный двор. Когда добыча готова с громом и молниями перевалить через высокий облупленный забор, Мара на миг ублажается, делает отметку в журнале и гонит нас, потных и замурзанных, в класс. Там она обещает неучам, лодырям и строптивцам, то бишь и мне, карьеру дворников, ограничивается вызовом родителей и переходит к вещанию постылой школьной программы, опершись о стол заломленной наизнанку ладонью. Ромбы перстней желтыми камнями подпирают ее морщинистую, стареющую кожу.
Пара сезонов вандализма во благо — и поляна расчищена рабами-школьниками. Теперь политехнический институт выстроит свой спорткомплекс.
Новая весна практикуется в переделке мира. Погода тепла и по-детски солнечна. Ласточки радостно кроят светлое небо, словно спешат отмерить нежно-голубой ткани, чтоб хватило на все долгожданные летние каникулы. По-субботнему заспались туши экскаваторов. Глубокий котлован будущего бассейна имеет срез пирога-медовика. Два-три пухлых глинистых коржа перемежеваны тонкими прослойками темной, древней начинки: вместо чернослива и изюма — замшелые, раздавленные землей и временем гробы. Скоро торопящие жизнь горожане станут в очередь добывать абонементы, чтоб оздоровиться, плавая в белесой, цементно-кафельной капсуле, полной хлорированной воды, налитой посреди дороги Орфея и Эвридики. А сейчас вездесущие мальчишки мчатся на раскопки.
— Во где они прячутся!
С того места, где когда-то находилось чье-то живое, чуткое, кем-то любимое и целованное людское ухо, Сэд радостно выуживает увесистую золотую сережку, сдувает пыль и сует драгоценность в карман.
— Раз одна, значит, там и другая.
Женский череп, покрытый ветхим платком, скатывается вниз.
— Н-да, а волосы-то еще черные, классно сохраняются. И на лобке!
Я стою рядом, дивлюсь чужим находкам, иногда ковыряю землю палочкой, но никогда ничего не рискую брать у покойников. Лучше не покушаться на их мир. Наверное, это смешанное чувство уважения к мертвым, мистического страха перед потусторонним и брезгливости к тлену.

Прошло несколько лет. Вылазка на природу подготавливалась в традициях трудовых и первомайских праздников, рюкзаки были полны дешевого бухла с закуской. Повзрослевшие малолетки, пившие ночью до отупения, едва дождались утренней прохлады реки. Чтоб освежиться, поплыли наперегонки. Вода показалась ледяной после горячительных напитков и жара костра. Сэд всегда плавал лучше всех, как поплавок, но тут парню стало худо. Почувствовав беду, он пытался схватиться за маячивший впереди надувной матрац. Но рука, теряя силу, соскальзывала с мокрой резины.
— Гы-гы-гы! — громко ржали приятели, плескаясь вокруг пьяненьким стадом, не понимая, что такому здоровяку может быть плохо, и гребли дальше. Он боролся за жизнь. Безрезультатно. Смеющиеся собратья, шутя, отталкивали его. Он им улыбался застывшей гримасой посинелых губ. Силился вдохнуть. Не получилось. Помешал спазм в груди. Холод и страх сковали все тело. Он задохнулся еще на поверхности и так мучительно глупо, жестоко, быстро ушел на дно, без воды в легких, пребывая в полном сознании. Солнце словно беззвучно лопнуло и вязким, колышущимся желтком растеклось по астигматичной темной зенице реки, оставив свет за недоступной поверхностью. В широко раскрытые от ужаса глаза Сэда настойчиво ломилась речная муть, переиначивались образы, кто-то искал золото в его гробу, разбирал скелет по костям, потом футболил мертвой головой...
Хлесткая боль надорвала крепкое сердце, впуская смерть. Что этот случай, как не возмездие мертвых?!
Сэд утонул, а было бедному юноше всего шестнадцать лет.