Дмитрий ВОРОНИН
 
       Старый Кант жил на краю рабочего посёлка. Он ходил в закостеневшей от грязи ещё советской дублёнке с чужого плеча и высоких утеплённых калошах. Волосики на голове у Канта были белёсые и редкие, а бородка рыжей. Кто его помнил молодым, сказывали, что он весь тогда огнём горел. А к старости уже дотлевал. Ногами по дороге шаркал, улыбался всякому, что человеку, что собаке, что курице. И глаза…. Взгляд всё время куда-то вдаль направлен, будто и не при нём. Чудной старик, философствующий, одно слово – рыжий. Вместо «здрасте» у него всякий раз при встрече:
        – А если сегодня война?
        – Ну и что? Воевать пойдём, не впервой.
        – А если с братьями выйдет? Как брат против брата или отца к примеру? Или вот сосед против соседа? Нельзя же, против совести такое. Я вот не хочу.
        – Отвали, Кант, гонишь пургу всякую. Кто у нас тут в посёлке воевать затеет.
        – Так не у нас, а вообще. Вот и славяне, к примеру…
        – Тьфу, тебя, к лешему. Каркаешь почём зря. Надоел уже, иди с курями философию разводи, они послушают.
        Вечером Кант беззубо улыбался соседям:
        – Войны не вышло, пронесло. Можно будет ещё одну ночь на звёзды смотреть и совесть свою баюкать.
        – Чтоб тебя самого пронесло с твоей дурацкой философией.
        На завтра была война, а Кант ночью помер.
  
                                   «Ахтунг! Ахтунг!»
 
 « Ахтунг! Ахтунг! В небе Покрышкин!» – громко разносилось из репродукторов фашистского прифронтового аэродрома. « Ахтунг! Ахтунг! Немедленно возвращайтесь! В небе Покрышкин!» – звучало предупреждение лётчикам люфтваффе, находящимся в воздухе.
– Ганс, уходим обратно, пока живые!  – нервно кричал в рацию своему ведомому Отто.
« Ахтунг! Ахтунг! В небе птенцы Покрышкина!» – предупреждали громкоговорители приграничной западногерманской авиабазы.
– Вилли, сегодня выходной, не летаем, – хмурился сын Отто в сторону сына Ганса, вылезая из кабины пилота и тревожно всматриваясь в небо.
– Ахтунг! Ахтунг! Ганс, Покрышкина больше нет! Мы его победили! – широко улыбался другу старый Отто, глядя из окна экскурсионного автобуса на брошенные и разрушенные ангары прославленного покрышкинского авиаполка.
 
                                           Есенин
 
        Они шли зелёнкой. Она впереди, он на три шага сзади. Шли мягко, бесшумно. Ещё позавчера получили вводную.
        – Присматривай за ним, он только во второй раз. Опыта нет совсем, из контрабасов. До этого лосем бегал, но по документам не тупил, – задержал её в дверях полковник.
        – Хорошо, что не оленем. Ладно, присмотрю. Не впервой, – улыбнулась она.
        Ей в последнее время везло, напарники чаще попадались опытные, было спокойно. И вот надо же...
        – Без моего приказа ни одного лишнего движения, ни одного звука, ни одного слова. Шаг в шаг.  И жесты. При форс-мажоре  –  по обстановке.
        – Знаю, не затупок давно.
        – Ну-ну. Уходим ночью.
        – Эх, до ночи-то ещё можно и погулять, соловьёв послушать, на закат полюбоваться, – он неумело попытался привлечь её к себе.
        – Иди, вон, на берёзе потренируйся нежности, Есенин хренов, – ловким движением ушла она от объятий ухажера, ткнув его пальцем в гортань.
        – Идиотка, я ж пошутил, – закашлявшись, прохрипел он, жадно заглатывая воздух.
        Средний палец, резко вскинутый над её головой, завершил короткое свидание.
        Под утро они спустились в долину. Каменистая река, протекавшая неподалёку, заглушила почти все звуки. Она первой сделала шаг на лесную поляну.
        Метрах в семи стояли трое боевиков и о чём-то ожесточенно спорили. Им повезло – два бородатых горца выясняли отношения между собой, стоя в пол-оборота, наставив друг на друга автоматы. Третий, пытавшийся их успокоить, показывал вышедшим спину.
        Он чуть не налетел на неё сзади. Не оборачиваясь, она указала ему жестом отступление, а сама бесшумно сползла в траву, и плотно прижалась к земле. Готовить оружие не было смысла, не успеть. Оставалось только ждать и молиться.
        Надо бы посмотреть, что с напарником. Она медленно повернула голову, и безудержный хохот чуть не вырвался наружу. Он стоял за берёзой, полностью обхватив её руками и сжав ствол коленями. Чтобы как-то сдержать вырывающийся из неё смех, она впилась зубами в дёрн, и до основания забила свой рот сухой землёй смешанной с лесными травами.
        Через несколько минут спор прекратился, и наступила тишина. Выждав, она подняла голову. Боевиков на поляне не было. Она ещё немного полежала в траве, и, уже не в силах больше сдерживаться, начала тихонько похрюкивать.
        Напарник, с бледным лицом, продолжал обнимать дерево. Он сросся с ним, как любовники на одной из картинок «Камасутры».  Его ногти впились в кору так, что из под них сочилась кровь.
        Она отодрала его пальцы от ствола, усадила на землю, достала иголку, и стала колоть ему руки, при этом, не переставая хрюкать.
        – Изменил, – наконец-то с всхлипом вырвалось из неё, – с берёзой изменил,  Есенин.
        Полковник встретил вернувшихся раньше срока спецназовцев тревожным взглядом.
        – Что произошло, что помешало?
        – Берёза, - улыбнувшись, ответила она. 
  
                                                 Они тоже…
 
       Телефон был настойчив. Старик открыл глаза, пошарил вокруг себя и выудил аппарат из-под подушки. На экране высвечивалось – «Сын».
      – Алло, Я слушаю. Случилось чего, ночью звонишь? – недовольно пробурчал разбуженный.
      – Батя! – донеслось торжественно издалека. – Я на СВО ухожу завтра. Вот, попрощаться
      – На какое ещё СВО? – не понял сына старик.
      – На Украину, нациков бить, как прадед когда-то.                                      
      – Вот новость, – тяжело задышал старик. – Так ты ж не должен туда. У тебя же три девки-школьницы. Повестку, что ль, перепутали?
      – Не, бать, не перепутали. Я сам! Добровольно! – раздался гордый голос сына.
      – Постой, постой, – заволновался старик. – Что значит – добровольно? А как же семья, Ленка как? Она ж из больниц не вылазит. Девчонки? Да и мне без твоей помощи уж не выдюжить, и сердце и давление. Кто за лекарством, если что? Какая в тебе там нужда, что, без тебя там никак, не справятся?
      – Ну чего ты, бать, в натуре, – в голосе сына появились нотки недовольства. – Я так решил и баста. Дочки вырастут, спросят, где был в лихие годы, почему за правду не воевал, что им отвечать? Или внукам? Да и деньжат слупить возможность есть. Ленке на операцию да девчонкам на учёбу. Где ещё так заплатят, чтобы за три месяца, как за год?
      – А убьют? Никому уже и не ответишь, зачем туда по доброй воле попёрся. Ленка твоя после такого долго не проживёт, дочки по рукам пойдут, от меня-то тоже какой прок. Тут и деньги твои не помогут. 
      – А чегой-то, убьют? Ничего не убьют. Это я их мочить еду! – самоуверенно прозвучало из приёмника.
      – Они тоже так думают….
  
                                                             Ошибочка вышла
 
       Она шла по посёлку и, улыбаясь каждому встречному, сообщала:
       – Вот, в магазин опять бегу. Сказали, что мандарины завезли, купить надо. Мои мальчики должны к Новому году приехать, а как на празднике – и  без мандаринов, они их очень любят. Вы приходите к нам, ребята обрадуются.
       Встречные вжимали головы в плечи, виновато отводили в сторону взгляд и скоро отвечали:
       – Придём, Лида, обязательно придём.
       Братьев Славку, Андрюшку и Генку накрыло в блиндаже прямым попаданием аккурат за три недели до новогоднего праздника. Матери страшную весть сообщил военком района – толстый майор Габиев
       – Крепись, мать. Твои дети – герои, за Родину пали. К Новому году жди, привезут. Сообщим.
       Да кто ж в такое поверит, чтоб вот так сразу всех троих? Она и не поверила.
       Толстый майор Габиев, ещё осенью, выписывая братьям повестки, на секунду задумался, что может оставить младшего мамаше. Но надо было срочно рапортовать в область о выполнении плана, и военком, глотнув из бутылки коньяка, уверенно отштамповал документы.
       – Авось не убьют.
       Лидия, промокнув платком слёзы, тихо всхлипнула.
       – Так надо, дети. Смотрите там друг за дружкой. И возвращайтесь целыми. А я вам тут невест сыщу пока, чтобы внуки были.
       – Вернёмся, ма, и женимся, и внуков тебе подарим, – обняли сыновья мать на прощание.
       Все ошиблись. И толстый майор Габиев, и братья-погодки, и Лидия, и даже телевизор, который бубнил голосом депутата:
       – При проведении настоящей мобилизации кое-где вскрылись отдельные недостатки, над устранением которых мы сейчас и работаем. Ошибочки, так сказать. 
  
                                     Замечательный наш Тарас по фамилии Порошенко
 
      Он жил с женой на четвёртом этаже хрущёвки с времён великой страны. Жил спокойно, особо не тужил, хоть та страна и поменялась уже как тридцать лет тому назад. Страна-то поменялась, а жизнь практически нет. Выросли дети, и квартира опустела. Но он не унывал. По праздникам комнаты наполнялись суетой и шумом – внуки любили деда и бабку. А дед и бабка любили друг друга. Всё было хорошо или почти хорошо. Пусть пенсия мала, зато спокойно. Ну, или почти спокойно. В ста километрах война, так не у них же, хоть и тревожно на сердце.
      А потом война вдруг пришла к ним, да так быстро, что они и сообразить не успели. Дети вовремя уехали из города, а старики остались. Звали их с собой, но они сказали, куда нам ехать, мы тут переждём, может, мимо пройдёт, и за жильём присмотреть надо б.   
      Мимо не прошло. Стреляли много и яростно по всему, что двигалось и не двигалось. А ещё бомбили. Город горел и рушился. Страшно жить стало, страшно и тяжело – ни света, ни тепла, ни воды, ни еды. В подвале ютились вместе с такими же соседями-горемыками. Иногда в редкое затишье к себе на этаж пробирались с опаской. Там у них кладовочка неприметная была, встроенная в стенку, а в ней остатки
 прошлогоднего урожая, да кое-какие крупы-консервы. Этим и выживали, с соседями делились.
      И в этот раз поднялись. Он в кладовочку зашёл, и тут как бабахнуло. Когда очнулся, глаза от чего-то липкого протёр, да двери в коридор приоткрыл, то сильно удивился. Ни квартиры, ни подъезда, ни жены не было, куда не кинь взгляд – деревья, посеченные боевыми осколками, да дома разбитые. Кое-как  умудрился по свисающей арматуре вниз спуститься, там его знакомый пенсионер из другого дома и подобрал, к себе в подвал отвёл.
       Скоро война ушла на север и настала другая жизнь. Он поначалу всё к своему дому ходил, жену искал, звал её, но всё без толку, она не откликалась. Потом его встретила добрая женщина, у которой война всех родных съела. Жила она в разбитом домишке в частном секторе, ему там тоже место нашлось. Вместе спокойнее стало, даже надёжнее, и он начал приходить в себя. Но боль у сердца не отпускала, царапалась. 
       Постепенно и город принялся оживать, чистился от руин и трупов, мин и искорёженного металла. В полуразрушенных домах появились новые рамы, а в магазинах продукты, заработал водопровод и дали свет. А для тех, кто остался на улице, строили новое жильё на пустырях, и смотреть на него было радостно. Приходи в собес и получай ключи от новой квартиры.
      – Пойду я, Люся, может, комнатку какую выделят, всё ж там и вода, и свет, и тепло, вместе и въедем. У тебя-то удобства не скоро появятся, не перспективный для восстановления район. А там заживём хоть.
      – Иди, Тарас, иди, твоя правда. Может, и поживём ещё по-людски.
      Тарас и пошёл.
      – Документы у вас есть? – спросили его из специального окошечка.
      – Какие? – удивился он вопросу.
      – Как, какие? Вы, чего, с Луны, что ли, упали? Бумаги на прежнюю квартиру. Ордер, там, приватизация, всё, что есть.
      – Нет документов, сгорело всё.
      – А паспорт с пропиской?
      – И он сгорел, – виновато посмотрел на ухоженную дамочку в окошке седой старик.
      – Может, родные, близкие что имеют в подтверждение?
      – Нет никого. Дети уехали ещё до войны, жена сгинула.
      – Дети куда выехали?
      – Туда, – махнул старик в сторону запада.
      – Понятно, – укоризненно посмотрела на него чиновница, – Но вы можете сделать запрос в центральный архив.
      – Так он же там, – удивился Тарас совету и указал на север. – Кто ж мне что оттуда ответит. Да и война в той стороне, почта не работает.
      – Тогда ничем помочь не можем.
      – Но как же так, я же здешний, всю жизнь тут.
      – Не знаем, не знаем, много вас сейчас таких, кто под шумок своё меркантильное счастье пытается урвать. Ну, хоть соседи-то есть, кто вас опознает и поручиться за вас сможет? – зевнула в окошко дамочка.
      – Нет никого, тоже все вмерли. Бомба-то насквозь дом прошла, и подвал не спас, – безнадёжно развёл руками старик.
      – Ладно, зовут вас как? Может интернет что покажет.
      – Тарас Богданович.
      – А фамилия?
      – Порошенко.
      – Как, как? – удивленно посмотрела на него чиновница.
      – Порошенко, – тихо повторил старик.
      – Ну, знаешь ли! – возмутилась работница собеса. – Ты чего к нам припёрся? Ты в Киев звони, они там тебе с такой фамилией особняк отстегнут, а у нас для тебя ничего нет.
      – Да как вы можете? – схватился за грудь пенсионер.
      – Можем, – зло зыркнула на старика чиновница. – Иди, дед, иди отсюда, не мешай нам работать. У нас, вон, очередь из честных фамилий. И не с твоей в ней милости ждать.
      – А мне как теперь? Получается, война всё у меня забрала, – совсем сник старик, прислушиваясь к своему засбоившему сердцу.
      – Как знаешь. Живи. Жизнь-то у тебя никто не отбирает.  Вот и радуйся ей сполна, замечательный наш Тарас по фамилии Порошенко.
 
                                               Не герой
 
       Дед Пётр завсегда баньку сам протапливал и первым пар принимал. А потом, уже за столом, ждал, когда вся его большая семья перемоется. И пока ждал, чекушечку приговаривал, закусывая домашними пельменями.
       ‒ Пётр Иваныч, ‒ подсел как-то к нему правнук Пашка, ‒ а расскажи хоть нам, как воевал-то на фронтах, как фашиста бил? Интересно же.
       ‒ А чего интересно-то? Ничего тут интересного нету. Воевал, и всё.
       ‒ Ну уж и нету? ‒ недоверчиво покосился на прадеда внучек. ‒ Всю войну прошёл – и нету?
       ‒ Не ерой я, Пашка, не ерой, ‒ отмахнулся дед Пётр от пацана и замолчал.
       Всю войну Пётр шоферил. Сначала из Риги вывозил какие-то документы, потом доставлял подкрепление на передовую, назад – раненых. В блокаду полуторку по озеру туда-обратно гонял. В Ленинград всё больше муку с медикаментами, а оттуда – детишек полуобморочных да женщин-дистрофичек. Тонул пару раз да замерзал на ветру без счёта, но Бог миловал. Потом до Варшавы доехал, всё со снарядами да патронами. А там и осколочное получил в лёгкое, ну и домой подчистую. Что тут особенного?
       ‒ Ну как же ‒ не герой? ‒ не отставал Пашка. ‒ Вон, у тебя и медали есть. А их же не за просто так давали.
       ‒ Давали и давали, ‒ нахмурился ветеран. ‒ Всем давали, на то и война. А я не ерой, всё время за баранкой.
       ‒ И чего? И не стрелял, что ли? Скажи ещё, что и ни одного нацика не замочил.
       ‒ А когда стрелять, если то за баранкой, то под капотом? Руки-то заняты, да и мысли про другое: как бы доехать до места и чтоб живые все были, и машина цела. Моё-то оружие ‒ руль, его крепко держать назначено, а с ружьём-то да пистолетом другие бегали. Я им снаряды, да патроны с гранатами возил, чтоб они в атаку не пустыми ходили. Привёз, сгрузил, и назад, за следующей партией, а попутно раненых до госпиталя. Мне некогда в разведку было ходить. Каждому своё.
       ‒ Тю, ‒ разочарованно выдохнул пацан и вышел из-за стола.
       ‒ Я ж говорил, что не ерой, ‒ опрокинул в себя гранёный стакан дед Пётр, занюхал кусочком чёрного хлеба и отправился спать.