Владимир ФЕДОРОВ

Рисунок нейросети и фрагмент картины Бориса Кустодиева "Купец в шубе"

Вчера был день памяти русского классика Ивана Гончарова. Давайте и мы вспомним его. Многие из вас, конечно же, читали книгу очерков «Фрегат «Паллада», написанную тогда ещё начинающим литератором и будущим автором «Обломова» после кругосветного путешествия 1852-55 годов. Так вот, в ту книгу вошло далеко не всё. Последняя часть кругосветки молодого писателя пролегала от Охотска по самому длинному в мире Сибирскому тракту с двухмесячной остановкой в Якутске, поскольку Гончарову пришлось подождать, пока хорошо замёрзнут реки и установится санный путь. Проведённое в моём родном Якутске время и его жителей путешественник не забыл даже через тридцать с лишним лет, решив написать очерк-воспоминание «По Восточной Сибири». Этот очерк не особо известен, и я хочу привести из него историю о северном гостеприимстве и одном якутском купце. Надеюсь, рассказ классика заставит вас улыбнуться. Итак…

Якутск XIX века. Примерно таким его увидел Гончаров. Картина Иннокентия Пестрякова.

«Сколько холодна и сурова природа в Якутске, столько же добры и мягки там люди. Меня охватили ласка, радушие, желание каждого жителя наперерыв быть чем-нибудь приятным, любезным. Я не успел разобраться, как со всех сторон от каждого жителя получил какой-нибудь знак внимания, доброты.

Я в день, в два перезнакомился со всем обществом, и в первый раз увидел настоящих сибиряков в их собственном гнезде: в Сибири родившихся и никогда ни за Уральским хребтом с одной стороны, ни за морем с другой - не бывших. Петербург, Москва и Европа были им известны по слухам от приезжих "сверху" чиновников, торговцев и другого люда, как Америка, Восточный и Южный океаны с островами известны были им от наших моряков, возвращавшихся Сибирью или "берегом" (как говорят моряки) домой, "за хребет", то есть в Европу.

Сибирский купец и молодой писатель Иван Гончаров перед началом своего кругосветного путешествия. Как говорится, почувствуйте разницу...

Все это составляло сибирскую буржуазию, имеющую свой сибирский отпечаток: со своим оригинальным свободным взглядом на мир божий вообще и свой независимый характер, безо всякой печати крепостного права.

Когда я, разобравшись на своей квартире, пришел к губернатору Игореву и отдал человеку карточку, Игорев почти выбежал ко мне в залу, протянул ласково руку и провел прямо в кабинет, к письменному столу, заваленному бумагами, пакетами, газетами и частью книгами.

- Милости просим, мы давно ждали вас, - сказал он, оглядывая меня зорко из-за очков.

- Каким образом? Разве вы знали обо мне что-нибудь? - спросил я не без удивления.

Я ожидал, что он отпустит мне комплимент насчет литературы: "Вон у него книги, думал я, газеты, может быть, есть "Современник", где я печатал свои труды". Я уж поднял голову: "Вот, мол, каково: от моря и до моря, от чухон до чукчей и якутов..." Но он быстро разочаровал меня.

- Как же, - сказал он, - ведь вы с генерал-губернатором Николаем Николаевичем ехали по Охотскому морю. Он недавно проехал и сказывал... рекомендовал...

Я упал с облаков. Он наслаждался моим смущением и лукаво смотрел на меня сквозь очки.

- Откушать, откушать милости прошу ко мне, - наконец заговорил он. - Вы наш гость... на нас лежит обязанность... Вам где отвели квартиру? Хорошо ли, удобно ли?

- У мещанина Соловьева: очень удобно, - сказал я. - Две большие комнаты, просто, но прилично меблированные. Я и насчет стола уговорился с хозяевами...

- Ну, какой у них стол! Языки оленьи да пельмени, пельмени, пельмени да языки... Сегодня откушаете у меня и завтра у меня…

Так выглядел Якутск XIX века в начале зимы. Картина Иннокентия Пестрякова

Незаметно подкралась зима. Все облеклись в медвежьи шубы и подпоясались кушаками.

В один хороший зимний день, когда морозу было всего градусов двадцать, к крыльцу моему подъехал на своей лошади и вошел ко мне Иван Иванович Андреев.

- Осторожней, осторожней! - услышал я его голос еще из передней. Он принял от кучера две бутыли, поставил их на стулья и вошел в комнату своеобразно, свободно, с шиком, свойственным сибирякам.

Это был плотный человек высокого роста, коренастый, с красноватым здоровым лицом, такими же руками и шеей. Одним словом, он блистал здоровьем, как лучами. Я уже знал его, потому что прежде виделся с ним у него, на его обедах, и у других.

Бутыли обратили мое внимание.

- Что это такое? - спросил я.

- А водка-с!

- Я не пью водки, ведь вы знаете! - сказал я засмеявшись.

- Знаем, знаем - не в первый раз мы это видали... Но вы никого не потчуете!..

Он с любовью посмотрел на бутыли и все не мог успокоиться и приговаривал:

- Как же не пить водки!

- Я не пью не от добродетели, - заметил я, - а потому что нервы мои не позволяют.

Он задумался и налил себе рюмку, посмотрел на меня, точно я говорил о предмете, ему вовсе неизвестном.

-Как не слышать, - сказал он и поставил рюмку на стол. - За хребтом, говорят, много женщин есть, нервами страдают. И здесь есть одна: все нервы да нервы!

- Поверьте, они и у вас есть... да только вы не нервный. Мне вредно пить, оттого я и не пью, - прибавил я.

- И мне и всем, говорят, вредно, да вот мы пьем же. И он задумался.

- А впрочем, кто их знает, они, пожалуй, и у меня есть, - сказал он потом. - Вот когда пожалуете откушать ко мне, я расскажу вам о случае со мной и с архиереем.

Он выпил рюмку своей же водки и уехал.

Дня через два я явился к Ивану Ивановичу за полчаса до обеда.

Маленький Слон уже ждал меня.

- Милости просим, пожалуйте!

И он увлек меня к себе в кабинет.

- Вот, изволите видеть, - начал Иван Иванович, садясь сам и усаживая меня, - здесь письмо архиерея. А вот что было со мной. Надо вам доложить, что утром ко мне приходят разные лица по винному управлению и с каждым я выпиваю по стаканчику водки.

Сибирские купцы времён путешествия Гончарова. Старинное фото.

А потом уж пойдет чай и все другое прочее. Водка стоит у меня на столе. Всякий войдет и прямо к столу. Без меня никто не пьет. Закусим чем бог послал: икры, нельмовых пупков, селедки... У нас везде, знаете, закуска своя и чужая, из-за хребта... Ну-с, закусим и выпьем. А там и за дело. Придет, бывало, еще и доктор Добротворский: он тоже не глуп выпить водки, но где ему против меня! Он на двенадцатой, много, много на пятнадцатой рюмке отстает, а я продолжаю. Потом позовут на обед, то у того, то у другого: опять водка...

- Сколько же рюмок в день на вашу долю придется, Иван Иванович? - широко раскрывая глаза, спросил я.

- Да рюмок тридцать, сорок. Ведь после обеда ужин: опять водка! Так в день-то и наберется...

Я глядел на него если не с уважением, то с удивлением и не знал, что сказать. А он весело смотрел на меня своими ясными, светло-серыми глазами.

- Ну вот, точь-в-точь так и архиерей смотрел на меня, как вы смотрите... Лекаря Добротворского куда-то услали на следствие, - продолжал он, помолчав. - Я по обыкновению выпивал свои тридцать, сорок рюмок в день, ничтоже сумняшеся. Как вдруг получаю от архиерея вот это самое письмо...

Иннокентий Вениаминов, будущий митрополит Московский, а во время путешествия Ивана Гончарова -- архиепископ Якутский и Камчатский, написавший письмо купцу Ивану Андрееву.

И он подал мне письмо. "До меня постоянно доходят слухи, да и сам я нередко бываю свидетелем, как вы, почтеннейший Иван Иванович, злоупотребляете спиртными напитками. Не в качестве какого-нибудь нравоучителя, а в качестве друга вашего семейства я предостерегаю вас, что последнее может лишиться отца, если вы не сделаетесь умереннее в употреблении горячих напитков. Поэтому прошу вас, я не говорю совсем прекратить, а только уменьшите количество потребляемых вами спиртных напитков, и вы сохраните вашей семье отца..." и так далее в том же тоне.

Я медленно свернул письмо и отдал ему.

- И что же, только? - спросил я.

- Нет-с, не только... Я прочел это самое письмо... и затосковал. Когда на другой, на третий день ко мне приехали по винному откупу с отчетами, я выпил, это правда, только меньше прежнего; на второй, на третий день еще меньше, а на четвертый я ни с кем не выпил определенного стаканчика. Напрасно ко мне приступают, чтоб я пил. Ни-ни! Я только все больше да больше задумываюсь и повторяю: "Не могу!" - "Да почему не можете?" - добиваются. "Нутро болит!" - отвечаю я. Дальше все то же. День за днем, я тоскую, худею, никуда не показываюсь. Знакомые уговаривают пить, а я все свое: "Нутро болит!" Владыко не раз обо мне спрашивает: "А что это не видать Ивана Ивановича? Что с ним?" Говорят ему: "У него нутро болит. Он не пьет водки и от всех прячется". А архиерей только смеется. Так прошло месяца полтора. Я тоскую, худею, молчу, совсем зачах...

Якутск XIX века. Старинное фото.

Тут великан вздохнул на всю комнату.

- На меня уж рукой махнули. Вдруг приехал со следствия лекарь Добротворский. Он, на радостях, чуть не прямо с дороги - ко мне. Вбежал и остановился, так и шарахнулся даже назад и все глядит на меня, словно никогда не видал. "Что с тобой? - наконец закричал в изумлении. - Ты на себя не похож! Что у тебя болит? Говори!" Я только взглянул на него и головой покачал. Велел подать закуски, водки, налил ему: "А ты что ж?" - говорит. Я опять только смотрю на него да головой качаю. Наконец он заставил-таки меня заговорить. Я рассказал ему все, что и вам докладываю, и показал письмо архиерея. Он слушал меня, слушал, а когда я кончил, руками всплеснул и закричал: "Дурак ты, ах ты дурак!" Схватил рюмку, налил в нее водки и, наступая на меня, приказывал: "Пей!" Ну... мы вот и выпили. Я рюмки три: больше он не дал. "Довольно, говорит, будет с тебя сегодня". На другой день я выпил четыре, на третий, четвертый - тоже. И так... недели в три... дошел до своего счета. И вот теперь, слава богу, пью по-прежнему и здоров по-прежнему. Когда я владыке все это рассказал, он засмеялся и только рукой махнул… Вот это и значит, что у меня нервы, должно быть, есть. Они мне эту болезнь и дали, хворость-то!..

Он замолчал и задумался. Я засмеялся, как архиерей. Да что и было другого делать?..