Игорь БЕЗРУК
 
Сергеич сидел у раскрытого окна на застекленной лоджии и бессмысленно смотрел в торец расположенной рядом такой же панельной высотки – испещренная крупными квадратами глухая серая стена без окон без дверей. В окно влетала весенняя прохлада раннего утра, солнце весело играло, отражаясь от стекла какого-то окна с решеткой и создавая на противоположной стене замысловатые узоры, похожие на китайские иероглифы. Сергеичу бы как прежде развлекаться, высматривая в этих иероглифах знакомые буквы или их сочетания, меняющиеся по мере движения солнца, но сегодня подобное занятие нисколько его не забавляло, было совсем не радостно. Временами даже казалось, что с тех пор, как дочь продала его квартиру в Иванове и забрала его к себе во Владимир, радость навсегда покинула его сердце.
Он ее хорошо понимает: к старому отцу в другой город за сотню километров не наездишься, ей удобнее, чтобы он жил рядом, поблизости, пусть и не под одной крышей (дочь, женщина не такая и старая – полтинника нет, еще в соку, видная, сможет, если захочет, и мужика себе найти), но ему самому было лучше там, в своей прежней квартире с видом на старый аэродром, с «кукурузниками», вертолетами и парашютистами. Он ведь долго перебирал города и квартиры, положенные ему при увольнении, наконец остановился на этом городе, этом окраинном районе, в этом доме, в который соблазнил его уволенный годом ранее сослуживец, уже обжившийся тут, ставший чуть ли не местным.
– Ты как увидишь здешнюю округу, поверь мне, сразу же в нее влюбишься. Тут как в деревне: чистейший воздух, неподалеку лес, родник, храм… И самое интересное: небольшой аэродром, до сих пор действующий, рабочий, я как будто и не уезжал с нашей базы: гул запускающихся моторов среди бела дня, в ясном небе виражи самолетов, пачки парашютистов, выпадающих друг за другом из «аннушек», – смаковал старый друг, соблазняя.
Сергеич поддался и за двадцать прожитых здесь лет ни разу не пожалел о выборе, до гражданской пенсии успев даже поработать на этом аэродроме, обслуживая «Аны» и «Яки», самолеты из другой эпохи, уходящие в другую эпоху, в небытие, как, впрочем, и он сам.
По выходу на пенсию (а скорее всего после того, как умерла жена, а вслед за ней и старый друг-однополчанин) Сергеич обустроил себе место на лоджии, выходящей на старый аэродром, и часами просиживал там, гонял чаи, курил, наблюдая (пока позволяло зрение), как черные точки суетятся вокруг игрушечных издалека самолетиков, как они выруливают на взлетную полосу, а возвратившись, закатываются на стоянку; смотрел, как приземляются парашютисты, сворачивают парашюты, исчезают в приземистом домике, – благо, квартира его была на восьмом этаже, до самого горизонта округа как на ладони. И небо. Иногда до того голубое, прозрачное, без единого облачка, что глядеть на него открытыми глазами почти невозможно, ослепляюще-чистое небо – как в его первый курсантский прыжок. Ослепляюще чистое…
Теперь перед ним глухая стена, бездушная геометрия бетонных блоков почти на уровне такого же высокого этажа, откуда и верхушки деревьев кажутся вдавленными в землю, и людских лиц совсем не видно…
Он, может, и не перебрался бы к дочери: пенсия жить и оплачивать двушку вполне позволяла, кругом в основной своей массе такие же пенсионеры (сколько лет вместе прожили!), он ко всем привык, к нему привыкли. 
Сидящие у подъездов бабенки весело задирали, когда шел в магазин; он, по привычке, незлобно отвечал им. Мог заглянуть к кому-нибудь в гости, а когда был еще в силе, и остаться переночевать у одной из них, самой бойкой и непосредственной. 
Когда раздавали неподалеку участки по несколько соток, взял участок, сажал на нем какую-то зелень, возился, мастерил по-хозяйски – любил работать руками… А потом случилось непредвиденное: отнялись ноги; хотел было утром подняться с постели, встал и повалился на пол. Хорошо еще, сотовый оказался рядом, плохонький, но в «скорую» или дочке дозвониться можно. Позвонил и в «скорую», и дочке. 
Соседям, чтобы до него добраться,  пришлось вызывать спасателей, ломать дверь, сам он не смог и двух метров от кровати отползти, майор хренов. Не Маресьев точно, но Маресьеву сколько тогда было? Ему же, старому хрычу, уже под восемьдесят, он только духом не ослаб...
Всё успокаивал приехавшую на вызов дочку:
– Не реви, знаешь, терпеть не могу. Врачи говорят, страшное позади, прорвемся.
Страшное, действительно, осталось позади, – его прокололи, поставили на ноги, но не гарантировали, что подобное больше не повторится, теперь за ним нужен постоянный присмотр, да и передвигаться в дальнейшем без палок он больше не сможет, и то недалеко. 
Такого будущего Сергеич себе и предположить не мог, тогда-то и сдался, и, скрепя сердце, в конце концов согласился переехать к дочке. Квартиру продали, самое ценное вывезли… Но что теперь для него «самое ценное»? Аэродром разве перевезешь!..
 
– Ну все, чаю заварила, хлеб у тебя есть, щи в холодильнике, я побежала, – заскочила на секунду дочка, заботливо поправила на его коленях теплый плед, чмокнула в плохо выбритую щеку. – До вечера.
– До вечера, – слабо отозвался он. Дверь за дочкой закрылась, и Сергеич снова тупо уставился в торец противоположного дома. 
Солнце слегка сместилось, позолоченные иероглифы искривились, некоторые линии вытянулись, стали походить на знакомые буквы. 
Сергеич как прежде попробовал сложить из них какое-нибудь слово, чтобы хоть как-то отвлечься от своего уныния, и удачно: в одном из квадратов зигзагом высветилось нечто вроде «иди». Первое и последнее «и» – линиями, «д» – с натяжкой, но близко к «д». «Иди», – как призыв к действию, к движению. «Иди», – как откровение. Знак? Может, и знак. «Встань и иди», – как в старом фильме. Но он не парализован, и так может спокойно подняться и пойти; с помощью палок, с трудом, но пойти. Это не к нему призыв. Но может, это призыв к другого рода действию? 
«Иди». Может быть, – куда? Туда, где ему было всего комфортнее, где он мог бы снова зарядиться энергией, наполниться?
Сергеич даже воспрянул духом. Кто мешает ему взять машину и съездить в Иваново, в то место, где он заряжался энергией до своего переезда сюда? Ненадолго. Если не у кого будет остановиться – туда и обратно. И можно будет еще пару недель – месяц жить, вспоминая увиденное, сохраняя в душе вновь почувствованное. Так ощущаешь только возвращение в город своего детства, юности… «Встань и иди!»
Можно взять такси. Часа полтора туда, полтора обратно, часик там; полчасика…
Можно не отпускать такси, тогда он приедет раньше, чем дочка вернется с работы. Но даже если и задержится, – есть телефон, он ей позвонит, все объяснит, она поймет, она же у него понятливая, вся в него…
Сергеич как никогда четко представил себе всю последовательность дальнейших действий. Так ясно его мозг не работал со времен царя Гороха. Он  поднялся, прикрыл окно, подождал, пока перестанет кружиться голова (не надо было так резко вставать!), потом взял палки в обе руки и шагнул в спальню, где он теперь ютился. День, может, и будет теплым, но пока озябнешь в два счета, – Сергеич выудил из платяного шкафа теплую кофту и надел поверх байковой рубахи. Брюки переодевать не стал, пойдут и спортивные, сколько он провозится с брюками, неизвестно, а тут каждая минута дорога.
Сергеич набрал номер такси.
– Да, в Иваново... Один… Только туда… Ну, может, сразу и обратно… Без вещей…
Не хотелось и думать, как забьется в истерике дочь, когда вечером вернется домой. Теперь Сергеич засомневался, что так быстро обернется, но отступать было некуда – он настроился. А если на самом деле будет задерживаться, – позвонит, успокоит, теперь это сделать легче легкого. Скорее всего, он так и сделает, но чуть позже, а пока нужно только молить бога, чтобы дал возможность добраться до лифта, спуститься вниз, а там к такси. И спускаться надо начинать немедленно, – пока доковыляет, а такси может подъехать и через десять минут. 
Сергеич снял ключи от квартиры с крючка у зеркала в прихожей, вышел из квартиры, закрыл за собой дверь на ключ. 
Пока держался молодцом, даже испарина на лбу не выступила, но еще ожидание лифта, а после крутые ступени в тамбуре, и внизу, на крыльце… У дочки, он еще ни разу не спускался вниз. 
Но вот подошел лифт, Сергеич втиснулся в него, нажал кнопку первого этажа. Лифт остановился с легким подрагиванием, Сергеича немного качнуло, ноги подломились, руки напряглись, с трудом удерживая равновесие. Но нет, все нормально, он думал, будет хуже, – терпимо. Одна нога ступает тверже, другая сучит, но палки в помощь, руки еще крепки и спина, вроде, крепкая. 
Сергеич выбрался во двор. Такси ожидало у подъезда. Сергеич втиснулся на заднее сиденье, закрыл за собой дверцу машины.
– Можно сиденье чуть вперед? – попросил водителя выдвинуть переднее кресло на сколько можно дальше – других пассажиров, как будто, не предвидится; если не будет в городе пробок, ехать, в лучшем случае, часа полтора. 
Водитель подвинул кресло ближе к бардачку.
– Так нормально?
– Вполне, – с трудом выдохнул Сергеич, стараясь расположить ноги так, чтобы не чувствовать их. – Поехали, – сказал, примостившись.
Водитель оказался мужичком разговорчивым, – едва отъехали, стал задавать массу вопросов, интересуясь то одним, то другим, но Сергеич не слишком был склонен к разговору, на все вопросы отвечал сухо и однозначно: «да», «нет», «не знаю», «может быть», поэтому водила вскоре от него отстал, негромко включил радио и до самого Иванова слушал только музыку. Сергеич был ему за это благодарен.
Он вышел у подъезда своей прежней десятиэтажки. Был будний день, близился обед, у подъезда никого, но на детских площадках возились дети, неподалеку от них на скамейках скучали, вероятно, их матери, молодые красивые девчата. 
Это хорошо, что жильцы дома молодеют, только он зря, наверное, отпустил такси. Полюбовался бы привычным пейзажем, вдохнул прежнего чистого воздуха и обратно. На что рассчитывал? Знакомых, может, и не осталось никого, а он… «Дурень старый!»
Сергеич сразу представил себе, как будет возмущаться дочь, вспомнил, каким металлом может иногда звенеть ее голос. 
«Ну, дурень, дурень, – что теперь поделаешь? Таким стал…»
Сергеич опустился на скамью напротив дома, отдышался. 
Окна его бывшей квартиры и лоджия с видом на аэродром находились на другой стороне, но там скамейки не было – дальше был пустырь, за пустырем деревня, за деревней аэродром. Работает ли он еще? 
Несмотря на чудесную погоду – на небе легкие полупрозрачные облачка, – самолетов не видно. То ли бывало раньше: рокот в небе, глядишь, кружит вокруг аэродрома бело-красный «Як», виражи какие-нибудь выделывает: то «бочку» провернет, то бросится в «пике», закрутит «мертвую петлю»… Хотя нет, кружит выше горизонта какая-то темная точка, но вряд ли это самолет. Бесшумно. Планер? Не похоже. Дельтаплан. Все-таки открыли, видно, как задумывалось, секцию для любителей, нашли толкового инструктора.
Сергеич на дельтаплане никогда не летал, хотелось, но – увы – возраст уже не позволяет…
Сергеич поднялся. Раз нет знакомых, нечего и рассиживаться, глянуть на свои старые окна, на аэродром издалека и вызывать такси обратно.
Сергеич обошел высотку, но прежней лоджии не увидел: теперь она была застеклена по-новому, замурована в стеклопластик. Конечно, хозяин, как говорится, барин, но дерево есть дерево, оно и дышит, и вредных веществ не источает… 
Сергеич посмотрел вдаль, где за деревней должен находиться аэродром, но из-за домов ничего не увидел. Где делись некогда приземистые домики? Теперь тут сплошь и рядом двухэтажные современные коттеджи, закрывающие весь горизонт. 
Конечно, если бы он поднялся в свою бывшую квартиру, наверняка увидел бы и взлетную полосу, и самолетную стоянку, и летный домик; но что он скажет новым жильцам: «Здрасте, я бывший владелец  вашей квартиры. Вот приехал посмотреть, как тут что поменялось, узнать заодно, хорошо ли вы устроились, довольны ли этим домом, районом?» 
Сергеич вспомнил о роднике. Он же в нескольких шагах отсюда, за двумя вытянувшимися вдоль пустыря высотками. Всего два дома, – разве он не обойдет их? С остановками, с передышкой. У родника беседка стоит, внутри скамейки; и посидеть можно, и на округу поглазеть, а там и обратно. 
Сергеич крепко сжал в руках палки, неторопливо поковылял вперед. Посидел у одной десятиэтажки, передохнул у следующей. За ней, на взгорке, гаражный кооператив, оттуда спуск прямо к роднику, – не заблудишься.
Сергеич поднялся. Голова не кружилась, ноги не отяжелели, – хорошо. Стал подниматься к гаражам. Тут тоже не было ни души, все разъехались, видно, работают.
У крайнего гаража Сергеич остановился, чтобы отдышаться, плечом оперся о стену, глянул вдаль. Тут повыше и с этого места аэродром открывался до самого горизонта, только никакого движения не видно. Хотя… Нет, нет, выруливает, выруливает что–то на взлетку. 
Сергеич воодушевился: как ему повезло, как повезло, он даже не надеялся, что увидит, как раньше, самолет. А тот тем временем набирает скорость, разгоняется, взлетает. Взлетает, сукин сын, набирает высоту! Рассмотреть бы поближе…
Сергеич оторвался от стены гаража, поковылял на ослабевших ногах вперед, стараясь ни на секунду не упустить самолет из вида, ведь если тот поднимется выше и превратится в крохотную точку, среди ясного неба потом его совсем не различишь. А небо сегодня как никогда ясное, безоблачное, как в день его первого прыжка с парашютом, до слепоты яркое…
Как здорово, что он все-таки решился приехать, один вид парящей в воздухе машины наполнял его душу радостью. Он словно сам сидел за штурвалом самолета, словно сам взмывал в небеса. Как легендарный Маресьев. И ничто ему не препятствовало.
«Ничто», – подумал с восторгом Сергеич и… неожиданно съерзнул с обрыва. Палки отлетели в стороны, ноги сложились, Сергеич стремительно скатился к подножью, о что-то тюкнулся, услышал, как внутри него хрустнуло, но боли совсем не почувствовал, лежал и смотрел в чистое-чистое небо, где, как вольные птицы, парили самолеты. Смотрел, покуда глаза его не остекленели, и продолжал радоваться, представляя и себя простой вольной птицей.