Надежда ПЕТРОВА

     Дед Оныка, семидесяти лет от роду, худой, темнолицый, как сентябрьская полынь, захворал. 
Он и подумать никогда не мог, что его вот так прихватит ни с того, ни с сего. 
Завсегда, сколько его помнили односельчане, он ходил по селу с чекушкой. 
Нет, пьян не был никогда, а с чекушкой не расставался: достанет из внутреннего кармана, 
глотнёт глоток не спеша, посмотрит, сколько осталось, крякнет с удовольствием, и снова её за пазуху. 
Делиться он не любил, носил для себя, ну, для сугрева, что ли. 
Жена его, тихая, маленькая Стешка, не обращала на это внимания: не дерётся – и хорошо, 
и по дому всё делает, не то, что другие, лишь бы она ему напомнила – всё выполнит, днём ли, 
ночью, это уже его вопрос, а сделано всё ладно будет.

     Беззлобный он человек, Оныка. А ещё брехун большой, ну, не то, чтобы для своей выгоды, 
а так, шутки ради, без этого Оныка вроде и не Оныка. 
По сельской прописке он, конечно, Анисим Иванович Кияшко, но он не обижался, 
его же так и мать звала когда-то, и Стеша: Анись да Онысь. 
Вот и стал он Оныкой. Имя, оно – судьбу человека пишет.

     Сидят мужики в выходной, играют в домино. Солнечно, хорошо вокруг, 
работы никакой, бабы на солнышке тоже ноги греют, языки чешут, как в святки, - выходной, 
одним словом. Оныка вышел со своего двора, постоял, посмотрел на мужиков, и пошёл мимо. 
Мужики ему в след:

   - Оныка! Далеко ли? Иди, сбреши нам чего-нибудь.

     Дед остановился, почесал за ухом.

   - Некогда мне.

   - Чего так? Выходной же…

   - Да на станцию керосин привезли, сходить надо.

   - Да ладно тебе! В воскресенье никто не торгует.

   - Тебе – ладно, вот и гоняй своего козла. А мне Стешка задание дала. Пошёл я.

     Дед ушёл, игра стала идти вяло. Второй раз раздали -  не идёт игра!

   - У меня тоже керосин на исходе… - проронил Витька Медведь. – Сходить, что ли?.. Пойду.

     Через минуту встал и Васька Козлов: 

   -Да и у меня керогаз в кухне, тоже запас заканчивается. Правда, до станции семь километров, не

охота по жаре париться, да разве дождёшься когда наш рабкооп о нас подумает. Я пошёл…

     Спустя полчаса  за столом никого не осталось: керосин необходимая штука в хозяйстве, 
обед разогреть или яичницу сжать по-быстрому, как не кинь, надо идти.

     Вечером, при фонаре, домино застучало сильнее прежнего: это мужики с сердцем глушили козла.

   - Вот, Оныка! Ну, гад! Идите, керосин дают! Как же! В выходной-то! 
А мы, дураки, семь километров в одну сторону, семь в другую! По жаре! 
Хорошо, что я хоть на велосипеде. Ну, Оныка! Попадись мне.

   - Чёрт старый, дня не проживёт, чтобы не сбрехать!

     Со двора снова вышел Оныка.

   - Счас я ему выдам! – дрожал от злости Витька Медведь.- Я ему выдам!

   - Молчи, не трожь его. Он, наверно, на рыбалку собрался, видишь, на небо смотрит.

      - Пусть смотрит, он это небо уже семьдесят годков разглядывает. Подумаешь, небо.

   - Молчи! Он по звёздам рыбалку предсказывает, его пацаном ещё отец научил.

   - А у нас жалельщики? Давай, раздавай по новой, играем.

     Дед Оныка подошёл поближе.

   - Всё играете?

   - Нет, керосин цедим, -  буркнул Козлов.

   - А… - сказал Оныка, - вы же хотели, чтобы я сбрехал? Звали? Вот я и сбрехнул. Чуток.

   - А мы…

   - Ездили?

   - И ходили и ездили, кто как. Ну, смотри, дед, доиграешься.

     Оныка встал и молча пошёл домой.

    - Дед, а дед, ты хоть скажи, как там твои звёзды: на рыбалку идти или как?

   - Рыбалку? Думаю, что поутру хорошая рыба пойдёт. Клёв будет, а идти вам или нет – как знаете. 

     Мужики переглянулись. – Всё! Надо живо домой, утром все будут у воды. 
Если дед идёт, то надо не засиживаться.

     Знает же старый, когда на юшку с трудом наловишь, а когда ведро и не донесёшь сам, 
словно сама на крючок сигает.

     Но Оныка утром не шёл. Он спал до семи, потом часа два потоптался на своей пасеке, 
днём поспал вдоволь, и только к вечеру, с удочками наперевес, и  направился к реке. 
И, конечно же, не напрасно. Звёзды были в его пользу. Мужики утром вернулись пустые.

     Вот такой был дед Оныка, сухой и тёмный, как чернобыльник. 
Только взяла и его зараза. Болело что-то в животе, а что – врачи или не знали, или не говорили: 
чего его расстраивать, вон сколько пожил, расстроишь его, а он ещё затужит, помрёт, 
кто будет веселить сельский люд? Любили деда, однако, хоть и поругивали.

     Пришёл последний раз Оныка с больничного приёма, лёг и задумался:

   - Нет, что-то не так.

   - Может, кашки манной?  - Стеша присела к нему на кровать.

   - Не.

   - А сыворотки? 

   - Не.

   - Анысь, а может… чекушечку? Глоток?

     Он боднул головой.

   - Сходи- ка, Стеша, и не врача, а сестричку, ты сестричку поспрашивай. 
Она хорошая, молоденькая, тебе врать не будет. Ты так и спроси: что там у меня за зараза  завелась – 
может, рак?

   - Боже упаси! – Спеша сплеснула в испуге руками, - такое придумал.

   - Ты ей конфет полкило купи, пусть правду скажет, чем в городе его гоняют. 
Может, хлорофосу хлебнуть, чтобы он издох?

   - Ну! Чего удумал? Сам раньше рака окочуришься.

   - Ладно, не буду. Иди, иди. Я ждать буду.

     Оныка нащупал под подушкой свою прохладную чекушку, погладил шершавой рукой стекляшку.:

      - Погоди, родимая, мы с тобой ещё на рыбалку сходим… - и уснул.

     Ничего сестра вразумительного Стешке не сказала, только поняла она, 
что износился её верный Оныка, водки много попил за жизнь, и болезнь эта неизлечимая. 
Конфет не взяла. В коридоре Стешка смахнула слезу и с тем вернулась домой. 

     Проснувшись, Оныка увидел на столе конфеты.

   - Не взяла?

   - Не взяла.

   - Значит, табак мои дела?

   - Нет, Аныся, нет. Надо молочка побольше пить, супчик с курятиной по утрам. - Она не могла врать. 
Стояла посреди кухни, мигала влажными глазами и жалела его. Сколько же лет прожили…сколько лет…

     В прошлую весну разлился Донец не на шутку. Лет двадцать такого разлива не было. 
Вода снизу дошла до их улицы.

     Сын приехал, забрать в город хотел – ведь в разлив ни хлеба не купишь, ни к людям не выйдешь. 
Да и дом старый, его ещё Оныкин отец строил, для молодых, мог и подвести, рухнуть под напором воды.

   - Поедем, - уговаривала Стеша. – Чего ждать, а вдруг вода за ночь подымится? Что делать будем?

   - Жить, - ответил Оныка.

   - Так фундамент же низкий, и в комнате вода может быть. 

   - Вот и хорошо, - ответил Оныка. – Ноги не надо ходить мыть. 
Я их с кровати спущу, пополощу и под одеяло.

     Стешка чуть не плакала.

   - Ты ругала летом, что не мою, вот я их и сполосну. А ты поезжай, тебе в тапках по воде нельзя.

   - Тогда и я не поеду.

   - Да вы что? Я просто не могу! Что же это, если один помрёт, то и другой завтра за ним туда же? – 
горячился сын.

   - Во! Слышала, мать? Я, если хочешь знать, сынок, до ста лет отмерил себе жить. 
А вода придёт – буду с порога рыбу ловить! Да! Ловить буду и к тебе нарочным посылать, 
чтобы вы в городе своём с голоду не опухли без батьки.

     А в войну, в сорок первом как он из дома уходил!..

   - Три письма пришлю тебе, Стеша. И война закончится. Вот увидишь: плакать станешь – тогда два. 
Но после войны я тебе сына смастерю ещё, а то обвешала хату женскими пантолонами…  
Жди меня, Стеша, жди живым!

     Писем, и правда, пришло два. Одно через две недели, потом через полгода. 
А третьей была похоронка на Оныку. «Пропал без вести». 
Стешка тогда разозлилась на почтарку, прочитала, плюнула и не заплакала: 

   - Нет, жив мой Анися. Жив! – Бабы на улице плакали, а она надела белый ситцевый платок, 
тяпку на плечо и пошла полоть огород. – Жив! Сердце говорит, что жив! Не его это письмо! 
Государственное! Не мог он не написать!

     Третье письмо пришло в сорок третьем, когда она и в правду уже пошатнулась в своей вере: а может… -  
И принёс его сын почтальонши:

   - Возьмите, говорит, вам с госпиталя пишут. Забрать его надо. Тяжело ранен. 
А тут корова,  как на грех, на днях телиться должна. Она тогда по селу- и туда и сюда, - что делать?  
Хорошо, что кума, добрая душа, все хлопоты на себя взяла, а Стешка поехала за Анисимом. 
Идёт по коридору госпиталя, а сердце чуть не выскочит, ищет палату, 
а за одной дверью ребята аж ревут со смеха. 

   О! Тут мой Аниська! -  подумала. Так оно и вышло. Это он ребят смехом от боли отрывал. 
Сам, как лялечка, замотан бинтами, а других веселит.

     Как же это она теперь без него останется? – Стешка и подумать не могла.

     Дед Анисим спустил ноги с кровати, посидел малость, что-то раздумывая.

   - А где наша корзина большая? – спросил. 

   - Какая?

   - Что я по грибы хожу. 

   - С ручкой?

   - С ручкой.

   - Зачем?

   - Надо.

     Ничего не сказал, выпил стакан воды с содой, погасил изжогу, взял корзину и пошёл в лес. 
Вернулся он часа через два-три. Шёл не спеша по селу, ни с кем не говорил, не шутил. 
Он думал. И думал о том, что заразу эту он  должен побороть.

     Набрал полную корзину цветов и пошёл домой. Каждый цветочек, какой встречал на своём пути, 
в лесу или при дороге, клал в корзину. Натоптал полную – и васильки, и клевер, и кашку, и ромашку, 
и лист подорожника положил, и белый горьковатый тысячелистник, и жёлтый зверобой, 
и золотистую пижму…  
Всё, что попадало ему на глаза, легло в его старую корзину.

     Во дворе молча развёл костёр, поставил казан двухведерный, залил цветы водой. Сидел, ждал. 
Закипела вода, пошёл по двору горьковатый запах трав. Подцепил вилкой цветы, выбросил, 
подкинул в кипяток свежих. Накрыл крышкой, дал настояться. Стешка сунулась, помочь хотела. 
Куда там! Только сам. Как остыло – сцедил настой в эмалированное ведро, снёс в погреб. 

     Пять дней, считай, Оныка не брал в рот ничего, кроме настоя. Уговаривала Стешка, хитрила, 
хотела молока для сытости в настой плеснуть, - не дал. 

   - Не порти леки мои.

   - Да голодный же!

   - Я живот лечу, а твой суп сейчас ни к чему.  Он только помеха мне. Не время.

     Стешка молчала и терпеливо ждала, а ждать она могла, ой могла, - когда же он попросит поесть. 
Тогда она бегом, бегом сделает ему что угодно, только бы попросил. 
Но Анисим пил отвар и спал, пил и спал.

     В пятый день взял сухарь в карман, удочку на плечо и пошёл к Донецу.

   - Кажись, помогло, - вздохнула Стеша и заплакала. Она целых пять дней терпела, 
а сейчас дала себе волю. Пока Анисима нет.  Тогда на другой день сестричка призналась всё же, 
что на рентгене показало, что у него в желудке что-то такое есть… 
Словом, деду лечение не поможет. Вот так вот…. Как она молчала, как мучилась, 
молилась за его здоровье!
 А он сам себя лечить решил. И сказал, что эту заразу он выкорчует, непременно!

     Стеша вытерла слёзы. Может, ещё обойдётся?

     Ещё раз Анисим сходил с корзиной в лес и ещё раз сварил свою хитрую похлёбку из лесных цветов.

   - Ну что, помогло, Оныся, твоё варево? – спросил Витька Медведь.

   - А вы что, думали - я помру? Дудки! Я сто лет жить буду, - подмигнул Анисим. 

     И, наверное, проживёт, раз так упрямо верит. Он снова ходит на рыбалку, высчитывая её по звёздам, 
и любимая чекушка его всегда с ним, за пазухой.

                                                                                               НАДЕЖДА ПЕТРОВА, 

                                                                                               Член МСП