Надежда ПЕТРОВА

Дверь в женскую палату резко открылась, и четыре женщины, лежавшие на кроватях, замерли: на пороге стоял зэк.
— Нож! Дайте быстро нож.
— Ой! — вскрикнула самая старшая, тетя Дуся: зачем это зэку, человекоубийце, нужен нож?
— Нож! — Он открыл быстро тумбочку, только дверца хрястнула, ничего не нашел, рванул ящик, второй, что-то схватил и скрылся за дверью.
Женщины сидели в недоумении, страх прочно приковал их к постели.
— Убьет кого-нибудь! Девочки, я боюсь...
— Молчи! — Томка вскочила и босиком, на цыпочках, подошла к двери, открыв узенькую щелочку.
— Ну, что там?
— Никого, — открыла дверь пошире и резко захлопнула, схватившись за сердце.
— Убил?
— Люди побежали по коридору, — выдохнула она. — Кажется, в туалет или в ванну... Тетя Дуся, мне страшно.
— Да, как положили сюда этого тюремщика, так и живешь все время в страхе. — Все молчали.
Потом в коридоре стало шумно. Томка смелее открыла дверь и, увидев, как побежали врач и медсестра со шприцем, накинула халат и шмыгнула за ними следом.
В ванной на полу лежала больная из восьмой палаты. Никаких следов крови не было. Томка перевела дыхание: слава богу, наверное, не успел. Жалко было женщину, она одинокая, сын далеко где-то живет, и на вид ей всего лет сорок с небольшим.
— Открывай, милочка, глаза, открывай, — уговаривала медсестра, помахивая ваткой с нашатырем. — Ну, что же это ты? Все хорошо.
Женщина шевельнула рукой, и все облегченно вздохнули: жива. Потом ее перенесли в манипуляционную, а всем предложили разойтись по палатам.
— Что с ней? — шепнула Томка толстяку в полосатой пижаме.
— Кажется, хотела повеситься...
— М-да... Значит, дела у нее плохи.
Хотя, конечно, у кого они здесь хорошие — онкологическая больница, а это уже как приговор звучит. Сама Томка, ей двадцать девять лет, лежит здесь два месяца, и хоть говорят, что у нее доброкачественная опухоль, но змея сомнения душит ее посильнее самой опухоли: а что, если ошибаются или врут, чтобы не наложила на себя руки, как эта из восьмой палаты?
Томка в страхе пощупала у себя за ухом: нет, после химиотерапии опухоль стала помягче. Вот еще примет лучевую терапию, может, сдвинется с места, исчезнет? Тетя Дуся говорит, а она лежит здесь в третий раз, что был здесь такой случай: парень совсем излечился. Надо верить.
Палата ждала Томку, уставив на нее глаза.
— Живая? 
— Кто? Кто?
— Эта, в красивом стеганом халате, из восьмой. Говорят, у нее сын в армии женился и там остался, далеко живет.
— Что ты заладила про сына! Что с ней?
— Хотела повеситься, да кто-то помешал. До конца тихого часа никто из палаты не выходил и не входил. Все лежали молча, каждая примеряя поступок той, в стеганом халате, к себе: а смогла бы я, вот так, сама себя приговорить.
Весть о том, что зэк спас женщину, облетела всю больницу почти мгновенно. Одни пожимали плечами, другие говорили, что это ему зачтется. Сама же Алла Дмитриевна, бухгалтер, безучастно лежала в своей восьмой и никого не хотела видеть. Она смотрела пустыми глазами на потолок, словно искала себя высоко-высоко, где летают ангелы, и куда не дали отлететь ее душе.
Она отодвинула стакан с кефиром, который ей поднесла нянечка, и продолжала смотреть в бесконечность.
— Не пьет, — вздохнула няня, столкнувшись в дверях с врачом. Та кивнула головой и пошла к больной.
— Алла Дмитриевна, — начала она тихо, — не отчаивайтесь, у вас впереди еще длинная жизнь, поверьте мне. В нашем отделении лежит сорок человек, многие по второму разу, есть и по третьему. Лечатся каждый год, поддерживают себя или даже совсем забывают об этой болезни — живут. Нельзя так, надо взять себя в руки. Выпейте кефир, а ужин мы закажем по вашему желанию, у нас сегодня два варианта, но если хотите, то мы можем...
— Ничего мне не надо. Я буду спать. — Она закрыла глаза.
Врач еще посидела рядом, встала и ушла. Но через минуту в дверь постучался и вошел он, со стаканом в руке.
— Пей!
Алла Дмитриевна вздрогнула и открыла глаза. Он наклонился над ней и почти сунул кефир в руки. Их глаза встретились. Сердце сжалось с такой силой, что у нее застучало в висках. Сделала несколько глотков и остановилась.
— Горло болит.
— Отдохни. Допьем потом.
«Что значит — допьем?» — На ее лице появились первые признаки интереса к жизни. Скорее это был не интерес, а возмущение. Как он посмел, этот убийца, вмешиваться в ее жизнь! Это ее жизнь и распоряжаться ею она сама должна, или у них там, в тюрьме, другие законы: кого прирезать, а кого оставить?
Но ничего этого, конечно, не сказала ему. Она, в отличие от других больных, перестала его бояться. Вот именно сейчас — перестала бояться. Посмотрела в его черные глаза раз, потом второй и подумала: ну и что — сама я повешусь или он меня прирежет... Кого же он убил, этот невысокий, худенький, черноволосый мужичонка? К тому же он такой больной — раковый, как говорят.
— Допивай, — он требовательно сунул стакан в руку. Она молча допила кефир и вздохнула. Ей было тяжело, в самом деле тяжело.
— В полседьмого я приду, будем ужинать. — Строго сказал, как припечатал. — И смотри мне, без фокусов.
Алла Дмитриевна проводила его взглядом до двери и закрыла глаза; болело горло, болела голова. Даже там, внизу живота, где предполагалось это страшное заболевание, сейчас ничего не беспокоило, а голова болела несносно. Она устала, закрыла глаза и вскоре уснула.
За ужином все оглядывались: где же та, в стеганом халате? Но ее не было. Томка пошла к раздаче, хотела отнести ей ужин, на что буфетчица сказала:
— Опоздала ты, вон у дверей ее ужин. — С тарелкой и стаканом сока в дверях стоял зэк и пропускал входящих в столовую.
Алла Дмитриевна не хотела идти на общий обзор в столовую, сидела на постели и расчесывала волосы.
— Ужинать будем здесь. — В дверях стоял ее спаситель.
— Может, вы меня оставите?
— Пока — ешь.
— А дальше?
— А дальше мы пойдем гулять во двор.
— Послушайте, вы!
— Меня зовут Алексей.
— Так вот, Алексей, никуда я с вами не пойду. И вообще, не ждите благодарности. Вы мне надоели! — Взорвалась Алла Дмитриевна. — «Если подойдет еще — я вылью эту манку ему на голову».
— А каша вкусная, — спокойно сказал он. — Вы ешьте, ешьте, — и отвернулся.
«Ну, ладно, зэк проклятый, я съем. И гулять пойду, пусть эта тварь не думает, что его все здесь боятся. Но только пусть к ней сунется! Пусть только сунется»... — хотя что она ему за это сделает, не могла придумать.
Она поправила волосы, взяла тарелку в руки:
— Я готова, сейчас вот отнесу...
— Ну, это мои заботы, а вы подождите на ступеньках, — забрал тарелку и направился на кухню.
Они молча обошли больничный двор по кольцевой аллее, пошли второй круг. Алла Дмитриевна не поднимала глаз, ей хотелось провалиться сквозь землю. На дальних дорожках было безлюдно, но чувство досады и унижения по-прежнему сопутствовало ей. Не могла отделаться от мысли, что вынуждена гулять с этим жалким человеком. Он на нее даже не смотрел, сунув руки в карманы, устремил свой взгляд вперед. На его землистом лице, спокойном и безразличном, только черные, красивые глаза менялись и горели тихим огнем под закатными лучами. Частая сетка морщин ничуть не портила его лицо. Широко расставленные брови еще больше открывали его взгляд. Он показался ей почти привлекательным, если бы не этот землистый оттенок на худых скулах. Коротко стриженые волосы подросли и черным ежиком торчали неуклюже, особенно справа — они поднимались маленьким веером.
— Посмотрите, какой закат! Какие краски! Знаете, я в детстве жил в селе. Крымское называется, это здесь недалеко, километров пятьдесят всего. Так вот, я больше всего любил вечернюю пору. Красиво как! Краски какие, горят, меняются на глазах. За час такая смена цветов — просто залюбуешься. Вот смотришь, ежедневно видишь это чудо, а насмотреться не можешь.
Алла Дмитриевна в удивлении остановилась. В ее понимании никак не вязался убийца с этим восторженным человеком.
— А вы заметили, сколько художников рисовало закат? Полуденное солнце разве можно нарисовать? Его практически нет, на него невозможно смотреть — больно, и мы смотрим пониже него: на деревья, на траву, цветы, на лица. Солнце можно увидеть на закате или утром рано, но утром художники спят, — он засмеялся.
Она невольно улыбнулась.
— Вечера я любил еще и за то, что наступает прохлада, свобода. Знаете, в деревнях детям не запрещают гулять долго — гуляй, сколько влезет, но утром ты должен встать вместе со взрослыми, и все. А вы где родились?
— В городе, в этом городе... — Хотела добавить, что и умрет в этом городе, но спохватилась вовремя.
Мысль о смерти уже отодвинулась, словно все, что случилось, было не с ней. Только хотелось заснуть и не знать, что эта болезнь при ней, что сын, с которым повздорили, уехал навсегда, что смысла жить — нет. Заснуть бы и не проснуться никогда...
— Жаль, вы в городе живете обкраденными, как много вы не успели увидеть, проскочив годы детства. Вы видели, как рождается теленок? А как он пьет? А как следом за вами ходят ваши котята?
— Кот у меня есть...
— Но заметьте, кот, а не кошка. Кот не принесет вам котят, не доставит тех радостей.
Она промолчала: она специально взяла котика, чтобы не иметь хлопот с потомством.
— Знаете, какое самое длинное время года? — Зима. Встаешь, еще темно. Сбегал в школу, вернулся — опять темнеет, какие-то четыре месяца, а тянутся целую вечность. Зимние закаты, вечера — тоже люблю. В них еще больше таинства, только краски меняются: летом красные, горящие, а зимой голубые, синие, фиолетовые.
Алла Дмитриевна так удивилась его рассказам, что стала забывать — кто он, из каких мест попал сюда. Лицо у него было одухотворенное, рассказывая, он улыбался далеким воспоминаниям. Наверное, когда-то был нормальным человеком, и, возможно, у него была семья, дети. Спросить об этом она не посмела, да и устала уже, стресс не совсем прошел.
Проснувшись утром рано, Алла Дмитриевна поспешила к окну: посмотреть на солнце, какое оно, — такое, как рассказывал Алексей? Ей захотелось увидеть солнце! Большое, желтое или красное, но большое!
За деревьями солнца еще не было видно, но уже бежали первые лучики, пробиваясь сквозь листья, золотили верхушки дальних тополей. Она вышла на улицу и пошла но аллее навстречу солнцу. Остановилась, подставила лицо и стояла так, пока кто-то не коснулся ее локтя.
— Хороший день начинается, Алла. Чаще смотрите на солнце, на все, что окружает вас, и вам никогда не захочется поступить, как вчера... Простите, я не хотел вас обидеть. Но не могу видеть, как люди лишают себя счастья видеть каждый день солнце...
«А как же человек, которого вы убили?» — хотелось спросить, но посмотрела на него долгим взглядом и только легонько кивнула головой. Несколько дней назад, когда его привезли на милицейском бобике прямо к подъезду отделения, все только и говорили, что этот зэк убил человека и отсиживает последний год. Ничего другого она больше не знала.
— Не молчите, Алла. Вы можете задать мне любой вопрос, даже о том, по какой статье мне оказывали честь, доставляя меня сюда на спецмашине, — он улыбнулся. — У меня еще четыре месяца и шестнадцать дней. Меня даже не охраняют: ну, кто побежит, если отсидел девять лет. Сбежать, чтобы добавили еще три? Нет, я уж дождусь. Дождусь... Вольному — воля, спасенному — рай. И поеду, знаете куда? В село. Правда, перед тем как сесть, я жил в железнодорожном поселке, работал в депо. Но там делать нечего: жена сразу вышла замуж, дочь тоже замужем. Дома у меня, разумеется, нет. А в селе есть дед, двоюродный брат моей матери, старый, за семьдесят. Я ему написал, он согласен меня принять. Раньше он здорово заливал, сейчас — не знаю. Сживемся как-нибудь, родня все же...
Ничего Алла Дмитриевна не ответила, но подробности решила узнать у лечащего врача. Поэтому сразу после обхода направилась в ординаторскую. Врач обрадовалась:
— Вот сегодня вы молодцом. Может, вам нужна денежная помощь, мы можем сообщить на работу или родственникам, хотя медикаменты у нас в достатке и в ближайшее время получим еще.
— Я не о себе. Расскажите мне о том парне, который меня спас.
— А, этот... — пренебрежительно сказала она. — Да что сказать, прошлого я не знаю. Фамилия Колесников, сорок шесть лет, холост, рак легкого. Вот кому отчаиваться надо: полжизни провел за решеткой, что хорошего видел, — а жизни осталось месяца два от силы. Он забыл вкус домашней пищи. Со всеми молчит, родственников нет. Когда медсестра прибежала, я не поверила даже, что этот негодяй способен на человеческий поступок.
Через три дня Алла Дмитриевна дала согласие на операцию, а еще через два ее прооперировали. За день до этого она пришла к хирургу и сказала: положите, если можете, меня в той палате, где я буду видеть утреннее солнце.
— Но у нас все палаты чистые, солнечные.
— Нет, чтобы я видела восход, я прошу вас. И еще, если меня придет проведывать из терапии тот парень... вы, наверное, слышали... словом, тот, что из тюрьмы, — пустите его, даже если мне будет плохо. Не откажите?
Врач, ничего не соображая, невнятно ответила:
— Хорошо... Если вы просите...
— Я очень прошу.
— Только вы там будете не одна, палата послеоперационная, долго нельзя находиться в женской палате. Сами понимаете: особый уход, утку поднести... недолго можно.
— Я вам очень благодарна, — повеселевшая, словно завтра и не предстояла та тяжелая операция, из-за которой чуть не совершила глупость, она вышла из кабинета. На сердце у нее стало легче.
Ее привезли в палату во время тихого часа, когда в коридорах стояла полная тишина. И еще до вечера она беззвучно спала, потом стала тихонько вздыхать и постанывать.
— Пить...
Ей смазали губы и оставили в покое. Она проваливалась куда-то, снова приходила в себя; духота палаты и густые сумерки давили ее, состояние было тяжелое. Ночь провела в бреду.
Утром пустили Алексея. Он вырвал где-то на клумбе пучок астр и протянул ей:
— С выздоровлением тебя, Алла.
Она поднесла цветы к лицу, но они ничем не пахли.
— Спасибо, — глаза ее потеплели. — Я исправилась, Леша.Я выкарабкаюсь, правда? Через неделю-другую мы будем с тобой гулять.
— Будем.
— Ты посиди немножко, врач не будет ругать.
— Я знаю. Но лучше я приду после обхода. Выздоравливай. — И ушел.
Спустя час на ее постель упал утренний луч солнца, перекрещенный тенью оконной рамы. Алла Дмитриевна протянула руку, подставила ладонь, как бы ловя невидимый лучик. Улыбка скользнула по ее бледному лицу. Ей хотелось поскорее встать, протянуть руку другому человеку, ей невыносимо захотелось жить.
Спустя неделю, она уже вышла на улицу, постояла на пороге, посмотрела на густо толпящиеся у аллеи деревья, на цветы, на прохаживающихся больных и вернулась в палату с твердым решением действовать.
Сначала она написала сыну строгое письмо, в котором честно призналась, что виновата, не благословив его брак, и отчитала его, как мальчишку, за то, что он, хлюпик, может столько месяцев молчать, обижаться и не писать матери. От неудобства при писании она устала — писать, лежа на спине, это, оказывается, большое искусство. О том, что она в больнице, умолчала, расспрашивала о внуке и невестке, спросила о том, где провели отпуск, как здоровье, и попрощалась.
Но, передохнув, снова взялась за ручку. «Начальнику УЛ № 026/2 от гражданки Седовой А.Д., проживающей в г. Луганске, кв. Комарова...» Письмо было не длинным, но точным, как бухгалтерский баланс. Она верила, что все у нее получится: Алексей очень болен, он молчит, не жалуется, но она об этом знает; знает, что его бесполезно оперировать — поздно, а значит, она должна вырвать его оттуда. Надо вырвать.
Еще до выписки пришел ответ, такой же сухой и точный, как и ее письмо: «Срок Колесникову А.А. не может быть сокращен без решения суда. Отпущен он может быть только к близким родственникам ввиду его слабого здоровья.»
Вечером, когда все больные вышли на вечернюю прогулку, Алла Дмитриевна показала письмо Алексею. Он прочел его летящим взглядом, поднял на нее недоуменно глаза. Она сбивчиво стала объяснять ему, запуталась в мыслях и, когда подняла глаза, увидела, как по его щекам, спотыкаясь о морщины, неровными ручейками бежали слезы. Он сжал ее руки, стоял с закрытыми глазами, а слезы бежали и бежали...
— Мне впервые поверили... Ты поверила, как человеку.
— Леша, у тебя есть паспорт?
— Наверное, где-то в сейфе у начальника колонии есть... На руки нам выдают только в последний день. Ну, как все закончится.
— Леша, я еще два заявления написала: в районный суд и вот это... это для ЗАГСа... Чтобы нас с тобой зарегистрировали.
Алексей опустился на кровать, обхватил свою голову руками и ничего не мог сказать. Ему было плохо. Тошнило и кружилась голова. Закрывал глаза — становилось еще хуже. Он испугался, что упадет, набрал полные легкие воздуха, произнес дрогнувшим голосом:
— Я потом приду, Алла, мне надо лечь.  
— Хорошо, только скажи мне — да. Да?
— Я не могу, я болен, я уже не мужчина, и потом...
— Скажи, ты только скажи — да, ведь меня на днях выпишут! Да? Да? — она неотрывно смотрела ему в глаза.
— Да, — прошептал он и, пошатываясь, ушел к себе.
Утром, как обычно, он не пришел. У него поднялось давление, и врач не рекомендовала ему подниматься. Алла Дмитриевна застала его в унынии. Он улыбнулся одними уголками глаз и казался таким уставшим, словно после ночной смены.
Он действительно не спал всю ночь. Вспомнил, как много лет назад к ним в дом прибежал дружинник с красной повязкой на рукаве и испуганно спросил мать, а его прогнал подальше, чтобы не подслушивал взрослых. Мать громко вскрикнула и запричитала: что же будет, что же теперь будет?
В ту ночь убили его отца. И, если бы не гибель отца, возможно, он сегодня был бы на воле... Тем вечером отец вместе со своими ребятами-железнодорожниками дежурил в отряде народной дружины. Они втроем подошли к чайной и стали расталкивать пьяных, которые устроили драку. Отец потянул дядьку Кольку, инвалида на костылях, за рукав: тот упал, потом вскочил, опершись на костыль, а вторым размахнулся и озверело саданул отца по ногам.
— Тварь партийная, тебе сюда вход запрещен! — Кричал и лупил лежащего костылем. Отец пытался встать, но удар пришелся по виску, и он больше не поднялся...
Дядьку Кольку даже не судили: потаскали по судам, сказали, что помешанный, в войну был контужен, и через несколько месяцев отпустили, а Лешка и его сестра остались без отца.
Прошло более двадцати лет, бывает же судьба не милостива, теперь Алексей столкнулся с дядькой Колькой. Судья и обвинители настаивали на версии, что он помстился за отца... Но это же была неправда! Какая несправедливость! Даже сейчас у него загорелось в груди, пламенем охватило все внутренности. А тогда... тогда он просто шел по улице, возвращался от сестры и услышал крик о помощи. Перемахнул через низенький забор, который качнулся под ним. В окно кричала девочка лет двенадцати, падчерица дядьки Кольки. Он бросился к двери, но изнутри было закрыто. Толкнул с размаху ногой — ничего. Пытался плечом выбить — никак. Цепляясь за окно, девочка кричала не переставая, а сзади ее тянул вовнутрь комнаты отчим. Алексей оглянулся и увидел у колоды с дровами топор. Дверь взвизгнула и открылась, дальше все шло, как во сне. Дядька Колька трепал девочку и слал матерщину:
— Уходи, гад, это наше, семейное дело.
— Дядечка, спасите, он меня насилует.
Алексей сцепился с дядькой Колькой. И хоть тому было уже под шестьдесят, но мужик он был сильный, не сношенный работой. Девчонка выскользнула и убежала, дядька Колька еще сильнее озверел. Топор-то надо было бросить, а Алексей думал, что он произведет им впечатление — не выпустил из рук. Старый ругался несусветно:
— А, мститель пришел, за батеньку своего хочешь со слабым посчитаться. Ты такое же дерьмо, как и он, — и харкнул ему прямо в лицо. Закипело в Алексее все: и обида, и эта давняя боль за отца, не помнит, как махнул наотмашь и голова дядьки Кольки запрокинулась, фонтаном ударила кровь с разрубленного горла, прыснув на стены, на одежду и самого Лешку.
Когда он выскочил на улицу, от него шарахались люди. Он встал у дерева и дрожащим голосом сказал:
— Я, кажется, убил его...
Сбивчиво рассказывал он приехавшим милиционерам о случившимся, но все получалось против него: девочку никто не изнасиловал, а только угрожал, и то сомнительно, а человека он убил, к тому же был чуток выпивши, у сестры пригубил. А дядька Колька, он участник войны, значит... А значило это, что Лешку ждет тюрьма...
Вспоминая все это ночью, Алексей вновь пережил те черные дни, ощутил всю боль утраченных лет, утраченной семьи, утраченного здоровья. Он не был на похоронах своей матери, ее он тоже утратил раньше времени, по своей вине. Но не было, не было у него ни малейшего желания мстить! Сегодня — сегодня отомстил бы, а тогда и в мыслях, в помине не было...
Алла Дмитриевна присела осторожно на стул и не сводила глаз с потухшего лица. Ей было жалко его, как родного человека, даровавшего ей жизнь. Если бы он знал, как хочет она вытянуть его оттуда, где все дни, как близнецы-братья.
Еще месяц билась Алла Дмитриевна в казенные двери, но вырвала Алексея. Он был очень слаб, большую часть дня лежал, но получил сразу все сполна: свободу, дом, жену! Все теперь у него было, не было только — здоровья...
Через два месяца он скончался. Во сне. Алла Дмитриевна изрядно похлопотала, чтобы похоронили его рядом с ее родителями; кладбищенские служители немало сотенных вытянули из нее: за согласие, за все остальные услуги.
А сама Алла Дмитриевна прожила еще девять лет и умерла от обыкновенного аппендицита, вернее от перитонита.
Февраль 1996г.