Игорь БЕЗРУК
 
   «Здравствуй, Егор!
   Давно тебе не писал, прости. Но вот съездил, наконец-то, в нашу деревню, продал отцовский дом и почувствовал, как будто что-то нарушилось в душе, оборвалось, а может, наоборот, зазвенело прежней струной, напоминая всё-таки мне, оседлому городскому жителю о наших исконных, истинных корнях, кои мы без сожаления отбросили, как атавизм.
   К стыду признаюсь, что и зашел я в деревню с другой стороны. Как тать. Не хотел, чтобы меня видели. В угоду юношескому тщеславию пожелал когда-то неожиданно исчезнуть из родного дома и так же неожиданно появиться здесь – блеснуть. Но вот сошел с дороги, приметил роскошные заросли черемухи (помнишь, сколько её росло у нашего дома?) да густой ивняк, нисходящий прямо к Рыжухе, – и понял, какими наивными были мои желания, какими пустыми. Иного надо было желать: Рыжухи, в которой мы умывались по утрам (старший брат тащил меня за шиворот, заставлял полоскать рот ледяной водой и смачивать лицо, разгоняя дрёму); огромного луга, где я, шестилетний, пас огромных белоснежных гусей; поля, куда брат гнал коров и где целый день перекидывался с мальчишками в бабки, ловко отделываясь от меня, мол, мал еще, будь возле дома… Будь возле дома. Будь возле… А мы? А я? Романтика! Рванул, бросил, попытался оторваться. Но так ли легко от всего, что создало тебя, освободиться? Где бы ни был, где бы ни побывал, а всё лишь там, оказывается, возле дома, дома, где родился и вырос. Во сне или в ненароком налетающих воспоминаниях. 
   И вот я снова здесь, в старом доме. Наяву. И что же? Приехал и не знаю, с какой стороны подойти, какие слова произнести: «здравствуй» или «я вернулся»?
   Тронул калитку. Совсем развалилась. Некому смотреть. 
   Как я тебе писал, матушка моя умерла в прошлом году, но целый год я не продавал дом, будто надеялся, что когда-то вернусь. Старый ревнивец, я просто не хотел, чтобы кто-либо владел этим домом, считай, моим прошлым. Мы все, возможно, на старости лет так болезненно воспринимаем мир.
   Подошел к дому. Навесной замок, словно верный страж, охранял мое прошлое. Ключ на своем обычном месте, под третьей ступенькой, чуть поржавел и так же состарился, как и мой дряхлый организм. 
   Дверь отворилась со скрежетом. Спертый воздух ударил в ноздри. 
   «Что это? – подумал я. – Неужели воздух моего прошлого?»
   В темноте сеней, привыкнув, различил старую лавочку. Под ней я тайком от матери прятал сырую картошку, чтобы потом испечь её с детворой и насладиться сладкими внутренностями и подгоревшей до антрацитовой черноты коркой, пропитанной ароматным дымком. 
   Дом, как показалось, встретил меня радостным скрипом половиц. Всё осталось, как после моего последнего ухода. Стол, лавки, печь, на стенах фотографии отца и матери, всей нашей многочисленной родни. Смотрят на меня строгими лицами. Из запечатленных я самый младший, но теперь тоже, можно сказать, у порога. Прощаюсь с прошлым, будто только с ним и нужно проститься. 
   Сейчас, когда мне перевалило за шестьдесят, я всё чаще и чаще размышляю о своей судьбе, о судьбе человека, который подводит итоги пройденной жизни. Да, да, Егор, не удивляйся, ты ведь знаешь, у нас редко кто доживает до семидесяти. Мысли эти постоянно терзают меня, грызут сомнениями: нужен ли я кому теперь? А самому себе? Что заставляет меня так страстно и безумно цепляться за жизнь? Откуда ныне обретаю я силу духа и дерзость противостоять всему и вся ради этой самой жизни, ради глотка ключевой воды и проблеска восходящего солнца? Последнего! 
   Я не считаю себя мнительным, но отчего-то в последнее время непрестанно употребляю это слово: последний, будто действительно остался всего один шаг, один вздох. Знать бы, сколько их еще на самом деле будет – последних? Но вместе с тем понимаю, что страшнее для меня не последнее, а осознание того, что они могут наступить. Неожиданно, вдруг, не дав опомниться. Раз, – и всё! Шум ветра, всплеск волн, вспышка молнии, – всё вдруг перестанет существовать для меня. Смеешься? Сейчас для меня, потом для тебя. И нет, сдается, ничего, где бы мы могли продолжиться. Я верю в это и потому с каждой такой мыслью становлюсь печальнее. Я стал рассеянным – оттого, забывчивым, доверчивым, ворчливым и добрым – оттого же. Я поглупел и глупостью своей пытаюсь продлить очарование последних предоставленных мне Богом минут. 
   По наивности или нет, я бросил всё и приехал сюда, в дом моего прошлого, именно сейчас, когда навязчивые мысли целиком овладели мной. Душа совсем расслабилась. Наверное, поэтому и на соседку набросился, не стерпел её неожиданного появления. Она мне: «С приездом, Семен Афанасьевич», а я ну её бранить: 
   – За этими цветами явно никто не ухаживал – листья пожухли. Деревья в саду стали какие-то узловатые и высохшие. Углы в доме затянуло паутиной, повсюду в комнатах горы пыли и грязи! 
   Она: 
   – Бог с тобой, Семен Афанасьевич, как мы в прошлый-то раз говорили, так и есть: убираю везде, за всем слежу. И Мурлыку вот, любимца матушки вашей, к себе взяла, приютила – не пропадать же твари. Пойдем, лучше, к нам, чайку с дороги попьешь, старое вспомним. 
   А я: 
   – Не хочу ничего вспоминать! 
   Прогнал старуху, обидел. Потом думаю: «Зачем, спрашивается, набросился   на добрую женщину, верную подругу нашей семьи и моей матери, – не знаю, ведь всё исправно, прибрано, почищено». 
   Но гнетет тоска беспросветная. Куда ни гляну – всюду вижу свидетельства своей старости. И так мне стало всё неприятно здесь, так нелюбо (и больше всего отвратителен сам себе), что я тут же подумал: а не продать ли мне всё это одним махом, не откладывая в долгий ящик? Может, продав дом и усадьбу, я освобожусь от мнительных мыслей и навязчивых переживаний, успокоюсь в конце концов? 
   Решил разыскать бывших друзей, может, что подскажут? К Ефиму заглянул, к Петру – не знают. Будто нуждающихся и нет. Тут еще, как на беду, колхоз новые дома ставит: высокие, теплые, с просторными комнатами, с центральным отоплением и газом, – что им моя довоенных времен хижина? Но это еще как посмотреть. Здесь одно место чего стоит: рядом Рыжуха, можно рыбу ловить, птицу разводить, сама кормиться будет. Немного расширить заводь, глядишь,– искусственный пруд. Тут настоящему работяге развернуться – само раздолье! Хваткого, прыткого, умного хозяина – дела пойдут! 
   Иные спрашивают: «Отчего сам не останешься?», а я им: «Не знаю, не задумывался».
   Саньке одному (помнишь Черныша?) признался – боюсь! Даже задавать себе такие вопросы боюсь. Бред какой-то, но так оно и есть: здесь каждый камень, каждый куст, каждое дерево и человек напоминают мне о том, что я увядаю. Здесь старость, как ни парадоксально, накатывается на меня неумолимым потоком. Давит, гнетет, не дает, проклятая, покоя. Дома, то бишь в городе, всё иначе. Новая квартира, сорокалетняя жена, маленький сынишка. Всё молодо, свежо. С ними и я будто молодею, забываюсь. И работа такая, что не дает расслабиться, держит в постоянном напряжении, заставляет шевелиться, забывать о своем возрасте и немощи, жить! Там я чувствую, словно новая кровь струится по жилам. И хочется еще и еще этого ощущения. А здесь, в деревне, где я родился и вырос, одна мысль – продать старую хижину, продать воспоминания, забыть своё прошлое.
   Раз ночью налетело: «Может, в этом и бессмертие моё – утрате ощущения прошлого?»
   Приснилось, будто продавцом горланю на всю ивановскую: «Прошлое! Кто купит мое прошлое! Купите, люди! Купите!»
   Вот так, Егор. Выходит, не нужно оно мне – прошлое, которое напоминает о гнилости настоящего. Кавардак.
   Черныш советует: «Поезжай в соседнюю деревню. Здесь центральная усадьба, сюда всякий захочет, к удобствам». Я, только бы отстали: «Съезжу. Обязательно съезжу».
   Завечерело. Сижу на вытертых временем деревянных ступенях крыльца. Отсюда виден весь мой старый двор, обильно теперь заросший бурьяном и резедой. Как прежде ступени бережно хранят в себе сумеречное тепло. 
   В детстве частенько любил здесь посиживать, наблюдать, как отец собирается на работу; обнажившись до пояса, плещется в ледяной колодезной воде. Как игриво украдкой ласкает мать, а если та вдруг начинает нешуточно обижаться, показывая, мол, ребенок смотрит, озорно подмигивает мне, заговорщицки улыбаясь. Потом он садился в трактор, который обычно ночевал во дворе, и ехал в поле. Я забирался на тополь возле хлева (помнишь, мы туда часто лазали?) и провожал отца взглядом до самой околицы, пока тот совсем не исчезал из виду или пока не сгонял старший брат, напоминая о моих домашних обязанностях. 
   Порой я жадно ловил там первые лучи солнца. Рассеянные по всему небосводу, они собирались в один огромный тучный шар, который медленно всплывал над горизонтом, играл броской краской и алым цветом резал глаза. 
   Вид происходящего, резкий запах тополиной листвы и коры кружили тогда голову, так что однажды я, надышавшись до одури, чуть было не упал сверху. 
   Впечатления настолько сильно врезались в меня, что захотелось и сейчас почувствовать себя как прежде. 
   Представляешь, больше делать нечего – полез старый хрыч на тополь! Тело совсем не слушалось, руки давно не те – слабые, но силы духа – хоть отбавляй, она-то и помогла подтянуть грузное тело и отвисший живот. Дышать, конечно, трудно, одышка, но я упорно тянусь вверх. Ветер рвет намокшую рубашку, ветви цепляются за тело и больно царапают кожу, но я тянусь. Лицо, плечи, спина – всё покрылось испариной. Ноги скользят, тяжело, но я не сдаюсь, только бы ощутить старую сладостную боль в мышцах, прежнее счастье в сердце, которое, как кажется мне, вот-вот выскочит, упадет вниз и запрыгает легким мячиком по земле.
   Влез. Солнце почти село. С барабанной дробью в ушах смотрю на него, но, как ни больно, ничего не чувствую. Представляешь? – Ни-че-го! Всё исчезло, как будто ничего и не было. Ни прошлого, ни взрыва чувств, ни острых ощущений. Я безмятежно смотрел на дивную красоту и не прельщался, не удивлялся, только спрашивал себя: где делись мои чувства, куда исчезли? Даже когда, сползая с дерева,  упал, не ушибся. Тогда мне до того стало обидно, что захотелось, поверишь ли, снова бежать, но уже бежать отсюда, где я не мог быть настоящим, где весь я был прежним, весь – в прошлом. И бежал. Разбудил Черныша, пристал к нему с вопросом о продаже, а он: «Брось меня тормошить, совсем из ума выжил, старый пень. Ночь на дворе!» И тогда меня будто сковало. Сел и думаю: что со мной? За эти дни я стал совсем неуравновешенным, задерганным и тупым, как пробка. Какие-то странные мысли накатили вдруг – о смерти. Не о той, телесной, от дряхлости, а от этой, которая от короткой памяти. Забыл о чем, – значит, похоронил. Ежели забыл, что создало тебя, – знай, умер тогда, когда оставил всё за плечами. Я ведь бегу от всего этого, Егор. От тебя, друга детства, от маминой подруги, Тимофеевны, от дома родного бегу, от деревьев, кустов, реки, подле которых вырос; бегу, чтобы не напоминали мне о прошлом. Сравнение это подтачивает моё сердце.
   Раньше как-то не задумывался о том, что, забывая прошлое, будто хороню себя заживо, будто рублю под корень всё, что создало меня. 
   Ты вот тоже, Егор, не больно высидел, убежал. Не знаю, спокойно ли там тебе, а я здесь мечусь, как рыба на песке. Горячо, слезно, безвыходно. Самое обидное и больное, что не могу вернуться обратно в прежнее, потому что другим стал, совсем другим, и побеги мои на чужой стороне. 
   Мнилось: приеду, увижу – обрадуюсь. Ан нет! Гнетет тоска, одолевают черные мысли. Потому и продать захотел всё, чтобы поскорее забыться, уйти от всего. Но понимаю – покоя мне не будет. Да и нужен ли вообще человеку покой? Это, может, и есть самый настоящий сон, про покой. Чем дольше он, тем вреднее для человека. 
   Подумал я так, Егор, и сказал, а Черныш как отрезал: «Мне кажется, Семен, тебя не прошлое злит, а то, что стар ты стал. Всё здесь указывает на твою старость: окрепшие деревья, потемневшие бревна хижины, выцветшая кровля. Ведь им столько же лет, сколько и тебе. Ты видишь их старыми и понимаешь, что сам постарел». 
   Может, он и прав. Но тягостно выслушивать такое из чужих уст. Да что поделаешь, такова, видно, наша судьба, хоть и говорили древние, что всякое наслаждение свой самый отрадный миг приобретает  под конец.
   В три дня я уладил все дела. Продал дом с имуществом, простился со всем, что с детства окружало меня: рекой, лесом, могилами, старым домом, людьми, которые всю жизнь были добры ко мне. 
  Садясь в автобус, еще раз взглянул на деревню и долго смотрел в окно, пока она совсем не скрылась из виду. 
   Да, еще, Егор. Видел твоих. Живы, здоровы. Спрашивали, как ты там. Наведался бы, хоть и далеко, или прислал какую весточку, ждут ведь. Я уж, наверное, больше в нашу деревню не ездок. Но все-таки, как приедешь, а я почему-то уверен, что ты обязательно приедешь, помяни при случае и моих, они все ж остались там, и земля им пусть будет пухом.
   С горячим к тебе приветом из Новой Ольховки, твой старый добрый друг Семен Безродный».