Игорь БЕЗРУК

                                                  Юрию   Дулову
 
 После трех ненастных дней наконец-то выдалась нормальная солнечная погода.  Кое-где на горизонте еще стлались серые облака, но почти все побережье купалось в теплых, ласковых лучах, и поэтому Катя с Лидой решительно настроились идти на пляж  –  «Хоть сегодня позагораем». 
 Николаю не сильно хотелось. Его устраивал и такой отдых. Собственно, чем еще на отдыхе заниматься: почитать, погонять в крытом павильоне бильярдные шары, поиграть на пляже в волейбол, а вечером посмотреть в летнем кинотеатре соседней базы какой-нибудь фильм. Но Катя, несомненно, приехала сюда загореть.
 – Ты помнишь прошлогодний загар? – спрашивала она перед отъездом. – Он держался до самого января. Девчата на работе от зависти лопались. Особенно Нюська Рыжова. Я тебе рассказывала, какая у неё кожа: будто у молодого поросенка – молочно-розовая, тонкая, сгорает мгновенно и становится, как рыбья чешуя: потрешь слегка, начинает шелушиться.
 Да и дочке морские ванны только на пользу: врачи признали какое-то нарушение в ногах. Но одним ехать, без Николая, – нет уж, увольте! Пришлось Николаю помотаться по цеху, найти желающего перенести отпуск. Правда, нашелся, и довольно-таки скоро: Мишка Сомов, револьверщик с пятого участка.  «Мне даже лучше», – сказал, – повожусь на даче». Ну и ладно. Вернулся домой, обрадовал Катерину, а она уж и путевки выкупила. За тридцать процентов, как и положено членам профсоюза.
 – Обещаю тебе – отдохнем всласть, не как в прошлом году.
 Тогда она всё больше таскала Николая по базару: и то хочется купить, и это. Но, в отличие от неё, Николай был настроен больше нежиться на песке, чем бродить по городу. И на душе как-то легче было. Теперь не так. Что-то перевернулось внутри. И даже не от смены работы – его назначили руководителем техбюро, – а отчего-то… Николай так и не смог определить.
Катя сияла от счастья: жена начальника! 
Папа у неё тоже в каких-то чиновниках ходил. Среднего звена. Получал неплохо, к тому же депутат городского Совета. 
Николая сперва и восприняли как голь лапотную без роду и племени: ни имени, ни звания, только и всего, что с Катей на одном потоке в институте учатся. Но, спасибо Кате, в обиду тогда не дала, заступилась, проявила, так сказать, характер. Хотя, впрочем, отец в ней души не чаял, часто баловал в детстве и тут устоять не смог. Раз решила – так тому и быть. 
 Сыграли свадьбу. Закатили, как говорится, на всю ивановскую. Каких там только имен не присутствовало и званий! Но то всё одна суета была. Катька нравилась.  Нравилась ведь! Вот и сейчас Николай посмотрит пристальнее – нет-нет, да и мелькнет в ее облике та, скрытая от посторонних глаз, черточка, до волнения в груди некогда будоражащая его. И сама что тростинка: худенькая была, высокая – загляденье. Но вот родила – как наворожил кто: растолстела, обрюзгла, руки и ноги, как водой налились, в характере какая-то червоточинка завелась, недовольство. Метаморфоза прямо. К тому же и работа неподвижная: знай, сиди себе целый день в бюро, ворон считай.  
Декретный не дотянула. Что там той зарплаты: Николай технологом, плюс её детские – едва на месяц натягивали, а еще Лидоньке пеленки да распашонки – в общем, сорвалась. Отдали малую в ясли, и потекла привычная каждодневка: дом – работа, работа – дом, ворчание, упреки, обиды... 
 Николай всё молчал, редко когда вставлял слово, считая напраслиной подобные «перестрелки», и только в паузах, возникавших вдруг, с кошками на душе, говорил:
 – Ну что ты, Катя, не надо. – И умолкал.
 Любил её? Боялся потом сам себе признаться – устал от всего сильно.  Замызганный халат, брюзжание, повышенный тон при разговоре с Лидой, – всё, всё теперь стало раздражать Николая в Кате. Но разводиться он не собирался, даже не помышлял. «Жена от Бога – одна. Видно, Бог испытывает меня», – решил он раз и утвердился в этом мнении. И стало легче жить: ничего не замечать, довольствоваться малым, со всем соглашаться – полнейшая атрофия воли. Хотя безвольным Николай никогда не был. Разве позволило бы его безволие завершить образование с блестящими успехами? И не признаком ли сильной воли было его упорство в том деле, где он чувствовал и знал правильность выбора, где речь шла о принципиальных вещах, которые для Николая были чрезвычайно важны? Но то был другой мир. И в том, кем-то созданном мире, в отличие от этого, Николаю было уютнее, хотя, конечно, и там обнаруживались свои минусы, и с начальником цеха, нельзя сказать, что они находили общий язык. Просто тот мир – абстрактный, мир бумаг и расчетов, моделей и конструкций, мысли и разума – оказался ближе и понятней ему этого мира – повседневного, мира чувств и душевных волнений, где главная роль отводилась не здравому рассудку, а случайным порывам, вспышкам гнева или ликования, слез или смеха. И Николай с большой охотой уходил в него, ощущая себя в мире формул и схем как рыба в воде. И с радостью, если появлялась возможность, бежал от всего материального и приземленного.
 – Что, опять?! – набрасывалась на него жена, когда он возвращался домой к восьми вечера.
 – Работа... – тихо отвечал, сообразуясь со статусом начальника, рабочий день которого ненормирован.
 Но потом уже и перестала спрашивать. И еще как-то облегчила жизнь, ведь после шести все равно Николаю в бюро делать было нечего. Он и сидел там так: втупившись в крашеные стены и думая черт знает о чем, а то и вовсе не думая.
 Когда началась компьютеризация завода, появилось и новое увлечение. Теперь он не скучал, как прежде, возвращаясь, впрочем, домой по-прежнему не раньше обычного.   Буквально заболел компьютером. Еще в институте проявил к программированию повышенный интерес, на спецзанятия ходил, уникальную литературу выискивал, но то были первые шаги, час-два в неделю и под личное разрешение заведующего лабораторией, которому он, будучи успевающим студентом, импонировал. Тут же всё в твоем распоряжении: нажимай, что угодно, лезь, куда вздумается! Заманчиво, любопытно, захватывающе. А Катины телеса, – иначе не назовешь – кажущиеся еще необъятнее в свободном халате, – Бог с ними. Уж что дал, что дал...
 Николай с трудом оторвался от размышлений, вздохнул тяжело и сказал:
 – Я догоню вас.
 Ушли. Николай скинул брюки, надел плавки и шорты, открыл окно. В пляжных тапочках идти не хотелось. Босиком и приятнее, и лучше. Полотенце – как обязательная принадлежность.
 Он пытался отучить себя не обтираться после купания, но сильно мерз, сразу покрывался гусиной кожей и начинал дрожать, стуча зубами. Тогда пускался по берегу, широко размахивая руками, чем только нервировал Катерину:
 – Сядь, успокойся, на тебя люди смотрят!
 – Ну и что, пусть смотрят, я греюсь.
 – Греться дома будешь, а тут общественное место.
 Николай затихал. Спорить с Катериной было бесполезно. Садился, укутывался в теплое, нагретое солнцем, широкое полотенце и смотрел вдаль.
 Он любил смотреть вдаль. В той дали ему чудилось что-то таинственное и загадочное, едва уловимое для человеческого восприятия. Она будто звала и пугала его одновременно, заставляя трепетать сердце и восторгаться...
 «Нет, – подумав, твердо решил, – в этот раз полотенце брать не буду».
 Дверь закрыл на ключ. Ключ прибрал в столик для посуды – носить с собой неудобно, еще потеряется, а здесь его никто не найдет, да и воров, как будто, на базе не водилось. Сошел с крыльца и направился к побережью, которое находилось неподалеку: в каких-то ста шагах от базы отдыха. Катю и Лиду нашел без труда. Хотя солнце почти поднялось к зениту, не все торопились раствориться в его объятиях: кто досыпал после вчерашней веселой ночи, кто готовил обед на кухне, кто уехал в город – сделать покупки или побродить по парку с аттракционами. И все же народу было немало. Волны вздымались высоко и упрямо. Стихия еще давала о себе знать. Николай сразу же вознамерился потягаться с нею. 
 – Ты куда? – спросила жена, не отрывая головы от покрывала.
 – Пойду поплаваю.
 – Но ведь волна, утонешь.
 – А, все равно.
 Николай прошел мимо двух дочерна загорелых спасателей, возлегающих на красочных ярко-зеленых шезлонгах, и с наслаждением погрузился в воду.
 – Осторожнее, приятель! – донеслось с берега. – Волна сегодня слишком высокая.
 Смельчаков немного: три или четыре головы в стороне то показывались над волной, то скрывались под ней, когда она накатывала на берег. Такие моменты Николай любил особенно. Знал, что грудью бурун не возьмешь, надо подныривать под него; но если иногда грудью – тоже захватывающе, только больно бьет и приостанавливает дыхание, и в нем, неумолимо наступающем, можно неосторожно захлебнуться. 
Находил Николай удовольствие и в положении, когда усилием держишься на плаву и сразу взлетаешь на гребень, потом блаженно ниспадаешь, влекомый волнующей силой. Но теперь он решил отплыть подальше от берега, где волны набегали стремительнее и где можно было, полагаясь только на собственные силы, по-настоящему узнать, чего ты стоишь. Природа, так сказать, сама в себе. Две стихии лицом к лицу: морская и человеческая – лоб в лоб, нос к носу.
 Волна взлетела метра на три, не меньше. Николай пронзил её и мгновенно оказался на гребне, но с другой стороны, быстро опадавшей и пытающейся скинуть его с себя в опустевшее пространство. 
Едва Николай вздохнул, как накатила новая волна. И под нее он поднырнул, и под следующую, чувствуя, что с каждым разом проделывать такие финты становится труднее и труднее, что силы непривычно быстро покидают его и что так, добаловавшись, можно полностью потерять над собой контроль и просто пойти ко дну.
 «А впрочем, стоит ли бороться? – мелькнула безумная мысль. – Не лучше ли плюнуть на всё и поплыть туда, к горизонту, покуда хватит сил, и там, вдали от всего, без сожаления расстаться с этим миром, закрыть глаза и кануть в небытие?»
 Вот и волны, будто уловив его желание, всё дальше увлекают от берега. И Николаю явилась такая картина: как всколыхнется пляж, заголосит Екатерина, станет носиться взад-вперед, то бросаясь в пучину, то выбегая на берег; как начнут, как угорелые, метаться спасатели, остервенело матерясь и проклиная на чем свет стоит идиота, который вздумал поплавать в растревоженном море, и которого они – все это помнят – конечно предупреждали, – как иначе?
 И представил Николай, как они будут в спешке с грохотом бросать на дно спасательной шлюпки цепь, заводить в суматохе мотор, и тот поначалу не будет заводиться, а потом внезапно взорвется, зарычит, раскручивая лопасти; и спасатели будут долго гонять по морю, пытаясь обнаружить хоть какой-нибудь признак Николая: вскинутую вверх в мольбе руку, мелькнувший сноп волос или белесую, еще не успевшую за эти дни загореть, спину. И как, не найдя его, они, всё также матерясь, вернутся на берег и станут с досадой разводить руками – не нашли, мол. И как завоет ненаиграно Катя, схватится за сердце, сотрясаясь; и как рядом, еще ничего не понимая, забьется в рыданиях Лида, плача только оттого, что плачет её мать, а все вокруг сочувственно начнут утешать новоиспеченную «вдову» и думать про Николая, что он был, скорее всего, и в жизни дрянь-человек, эгоист, беспутный и забулдыжный, а посему и кончил, как беспризорная собака – глупо и бестолково.
 Но тут Николай снова, уже отчетливее, увидел Лиду, Лидусю, её заплаканные глаза, трясущиеся, теребящие мамины пальцы руки, и заплывшее от слез лицо Кати. И показалось ему, что даже в мимолетных мыслях своих он к ним несправедлив и что надо действительно быть до крайней степени эгоцентричным, чтобы вот так просто оставить их одних, бросить на произвол судьбы, дескать, как хотите, так и живите. А ведь случись что с ним, наверное, Катя будет на самом деле сильно переживать, а может быть, и сейчас не находит себе места, носится по пляжу, выпытывает у выходящих из воды:
 – Не видели? Не знаете?
 Наверняка тревожится: куда он пропал, укоряет себя, что не удержала, отпустила. И Николай поплыл обратно.
 Море не утихало, но за волной плыть было легче. Он греб и думал, какой он все-таки глупец – заставил поволноваться Катю. Хотя она и знает, что он неплохо плавает, но в такую волну и отличный пловец может нечаянно попасть впросак – на все воля случая. 
Николай плыл, сплевывал солоноватую воду и думал, что, выйдя на сушу, непременно извинится перед женой, скажет, что вовсе не хотел её волновать.
 Но вот и берег. Только почему-то не видно ни суетливых спасателей – они все также безмятежно возлегают на шезлонгах, ни мятущихся пляжников – их тела пригвожденно разбросаны по побережью, будто ничего ни с кем не произошло.
 Катино расплывшееся и словно набухшее от зноя тело по-прежнему вдавливало цветастый коврик в песок. Значит, и впрямь ничего не произошло? И ничего не происходило?! 
Николай поник. Усталый и совершенно разбитый, выбрался на берег и медленно, как нагруженный, подошел к жене. 
 Катя, словно почувствовав его появление, приоткрыла один глаз, слипшийся и ленивый, и тихо спросила:
 – Как вода?
 – Вода как вода, спи, – выдавил из себя раздраженно Николай и, как подкошенный, рухнул рядом. Только тут он услышал, как лихорадочно колотится его сердце, и захотелось сжать кулаки и заколошматить о раскаленный песок, но он не сделал этого, только сдавил руками горсти песка и, закрыв глаза, затих, пытаясь отогнать от себя все будоражащие душу желания: спокойнее, спокойнее…
 И еще один день…