Леонид ПОДОЛЬСКИЙ

 Княгиня Ирина, княгинюшка, как не без гордости любовно называл ее Александр, происходила из разветвленного, известного и многочисленного рода грузинских князей Церетели, но – Александр так никогда и не дознался, где ветвь Ирины потеряла свое княжеское достоинство и отчего ее прадед, небедный, образованный и известный в Грузии человек, публицист и писатель, считался простым, хотя и весьма родовитым дворянином, но не князем. Звали прадеда Михаилом и оттого его нередко путали с другим Михаилом Церетели, князем, историком, социологом и германофилом, одним из основателей Грузинского легиона[1] и «Белого Гиорги»[2], бóльшую часть жизни прожившим в Германии. Прадед -  Михаил Варламович – как и большинство Церетели,  придерживался левых убеждений, некоторое время состоял в РСДРП, но при этом совсем не чужд был грузинского национального духа, сотрудничал с Комитетом независимости Грузии[3], был сподвижником Ноя Жордания[4], в 1921 году воевал с большевиками вместе с полковником Чолокашвили[5] и участвовал в трагическом восстании 1924 года[6].  В семидневное временное Правительство, возглавлявшееся опять-таки Церетели, князем Георгием, он не входил, но был к нему близок, состоял депутатом парламента в годы независимости, когда Грузия на короткий исторический миг обрела свободу от северного соседа, а в 1924 году оказался среди арестованных  в Мцхете[7]  в том самом монастыре, где когда-то, согласно преданию, проводил свои дни легендарный Мцыри, и где, по словам поэта, сливаются воды Арагви и Куры и, опять-таки в соответствии с преданием, святая Нино водрузила крест в том самом месте, где позже был воздвигнут храм Светицховели[8].
Восстание, обреченное с самого начала, жертвенный и безнадежный акт национально-освободительной борьбы, надолго поставило точку в борьбе грузин за свободу. Это был второй акт сопротивления, последовавший за вторжением и ликвидацией Грузинской Демократической Республики большевиками в 1921 году.
Это восстание, вернее, его жестокое подавление, предопределило и судьбу семьи Ирины: ее прадед Михаил был расстрелян среди множества других участников выступления и просто  попавших под горячую руку, в первую очередь грузинских аристократов, а прабабушка Като (Екатерина) была вынуждена бежать  из Грузии вместе с детьми – не только из-за мужа, но и из-за громкой княжеской фамилии, и так получилось, что за всю свою очень долгую жизнь ее нога никогда больше не ступила на родную землю. По образованию прабабушка Екатерина могла работать учительницей, но она никогда не решилась пойти в советскую школу, где при проверке могло открыться ее происхождение. Она все годы вела тихую затворническую жизнь, пела в церковном хоре – пению в свое время она училась у знаменитых педагогов, тихо пережила немецкую оккупацию, всегда ходила в черном, справляя вечный траур по любимому мужу и другим родственникам, а может и по той Грузии, которая существовала до Советов, и умерла, лишь пару лет не дожив до перестройки и до собственного столетия.
Принято считать, что яблоко от яблони недалеко падает, однако, вопреки обстоятельствам, дед Ирины Гиви сумел сделать советскую карьеру. Ирина не знала, как ему удалось изменить фамилию и скрыть свое дворянство: вместо буквы «ц» дед написал «с» и стал Серетели. Окончив школу, он пошел по военной линии, как и многие его предки. Развернувшиеся чистки в армии, то бишь массовые репрессии, способствовали ему ускорить карьеру на первом этапе, позже он героически воевал – выходил из окружения, сражался под Сталинградом, дважды был ранен, многократно награжден, дошел до Берлина, отличился при Зееловских высотах; войну он закончил полковником,  а после смерти Сталина дорос до генерала и  переехал в Москву. Женился дед Гиви на грузинке дворянских кровей, но в остальном до времени считался русским и растерял всех родственников Церетели. Родственников, впрочем, оставалось немного: одни оказались в лагерях или погибли, другие за границей. Только выйдя в отставку, а это уже семидесятые, дед Гиви стал посещать грузинское землячество, изучать грузинскую историю и собственную родословную. Удивительным образом выяснилось тогда, что где-то в Грузии у дальних родственников и у бывших церетелевских крестьян хранятся старинные родовые книги, дворянские грамоты, ордена и разные прочие документы. Вот тогда и возникли из небытия, из запретной зоны умолчаний (Ирина в это время была старшеклассницей; именно беседы с дедушкой Гиви подвигли ее пойти учиться на исторический факультет) многочисленные и знаменитые в прошлом Церетели: Ираклий Церетели, прославленный депутат Второй Государственной Думы, выдающийся меньшевик, один из лидеров Петросовета, противник Ленина, не раз побеждавший его в дискуссиях, один из отцов-основателей Грузинской Демократической Республики, впоследствии вынужденный эмигрант; Георгий Церетели, выдающийся грузинский писатель; князь Акакий Церетели, поэт, писатель, публицист и просветитель, ближайший сподвижник и друг Ильи Чавчавадзе; князь Михаил Церетели, историк, филолог, публицист, социолог, германофил и националист, один из лидеров грузинского национального движения, тот самый князь Михаил, с которым путали прадеда. И – десятки иных имен. И – князья Церетелевы и Цертелевы – это ведь тоже бывшие Церетели. А с другой стороны именно тогда открылось Ирине, что в Грузии всегда существовало национальное движение, только в иные периоды оно было вынуждено молчаливо, и что грузинская интеллигенция во все времена стремилась к независимости, задолго до Гамсахурдиа и Костава[9].
В свое время Александр был поражен: ему открылась маленькая гордая страна революционеров, просветителей, поэтов и националистов, экзотическая страна Горгасали[10] и Руставели, Светицховели и Мцхеты. Там, недалеко от Кутаиси отставной советский генерал на склоне лет выстроил дом в родовом селе, уважаемый потомок имеретинских князей вернулся к потомкам своих бывших крестьян. Несколько лет подряд Александр с Ириной ездили к Гиви Михайловичу, пока он был жив. Старый генерал, опираясь на эбеновую трость, водил их по живописным окрестностям, где всюду рос виноград и зрели персики и абрикосы и увлеченно рассказывал про князей-тавади, имеретинских царей и владетельный род Церетели, который брал свое начало в глубоком средневековье. Иной раз Александр удивлялся: выйдя в отставку, вдохнув вольный воздух грузинских гор и полей, отставной советский генерал будто забыл о советском, которому он так долго служил. Эти горы и эта земля, история, что воскресала в воображении – все пробуждало в нем совсем иное чувство. «Сакартвело» - произносил он и его глаза наполнялись слезами. «Сакартвело». И, заметил Александр, отец Ирины, профессор-химик – в нем тоже всякий раз просыпалось национальное, любовь и гордость за свою маленькую красивую страну. В самом начале двухтысячных, впервые посетив Францию, он с супругой, Ирининой русской мамой, специально ездили в парижский пригород Лёвиль-сюр-Орж, где покоилась иная Грузия, не советская, которая так никогда и не примирилась. – «На этом кладбище, - говорил он Александру, - похоронены все видные грузинские эмигранты, цвет нации, наши лучшие люди, пассионарии. Вы, конечно, знаете про философские пароходы. Так вот, из Грузии в том же 1922-м году было выслано шестьдесят самых видных меньшевиков. Из тех, кто не успели уехать, когда наше правительство отправилось в эмиграцию в 1921-м.  И никто никогда не вернулся. У нас был слишком могучий и экспансивный сосед»… 
 Всю жизнь Александр Гивович прожил в Москве, но сердце его принадлежало Грузии…
… Ирина. Александр встретил ее на Арбате в павильоне «Воды Лагидзе»[11]. Это было веселое, незабываемое время перестройки, время мечтаний и надежд, когда прежняя мертвечина, казалось, уходила навсегда – на Арбате появились музыканты, художники, певцы и поэты, они пели под гитару и читали стихи, посылая проклятья в сторону мрачного, седого от старости Кремля, прошлое разжимало костлявые объятья и наступала (наступала?) новая жизнь. Это был момент, когда ничто, казалось, не предвещало распад и диктатуру, а в будущем мнилось только хорошее. 
Да, весна – и они были счастливы! Люди улыбались и заговаривали друг с другом. Европа! Сумеречная советская Москва превращалась в Европу! В такие дни ничего не стоило подойти, заговорить, счастливо улыбнуться друг другу – так они познакомились и… Вся прежняя жизнь сползла, как весной со старых мудрых змей сползает старая кожа. Любовь! Александр всегда был благодарен Богу, что тот послал ему эту любовь.
Ирина оказалась исступленная демократка. Она верила, почти до последнего верила, что все будет хорошо, не может не быть хорошо, что Россия слишком долго страдала. Верила в свободного человека… Впрочем, и он, Александр, верил… Слишком долго носил розовые очки. Любовь очень долго спасала их от разочарования. Они не замечали…
… В девяносто первом они не пошли на баррикады. Сереже в то время было всего три месяца. Ирина порывалась, но Александр сказал твердо: «Сиди! Я слишком хорошо знаю это государство. Оно не поможет, если с кем-то из нас что-то случится. Оно хочет, чтобы за него умирали, но оно и пальцем не пошевелит за нас. И Ельцин, и Хасбулатов, кем они были вчера? Не сотвори себе кумира». – «Но они лучшее, что у нас сегодня есть», - возразила Ирина. – «Да, они лучшие сегодня, - согласился Александр. – Но кем они будут завтра? А главное, у нас сын»…
… И в девяносто третьем. В девяносто третьем было сложнее. Они оба, и Александр, и Ирина, стояли за Ельцина и Гайдара. Они не догадывались, что победа Ельцина ведет к диктатуре… Очень долго не догадывались. Впрочем, выбора не было. Победа парламента – это было еще хуже. Парламент захватили – Александр очень много времени не мог определить, кто были эти люди, захватившие парламент в его последние дни – левые?  правые? фашисты? имперцы? Только много позже он сообразил, что это были послесталинские советские люди, в которых все перемешалось: царское и советское, шовинизм и «пролетарский интернационализм», грубое безбожие и показная религиозность, антизападничество и православное фарисейство. Впрочем, и ельцинские люди были не намного лучше. Воровали они все одинаково.
И в девяносто третьем они не пошли. Сереже было всего два года. Ирина к тому времени сильно остыла. Она видела, какой повсюду творился беспредел. Бандиты. В девяностые Александру долго приходилось прятаться от бандитов. Со временем Ирина стала ненавидеть политику. Выключала телевизор, когда в нем появлялся Ельцин. И потом, когда началась реставрация. Поговаривала об отъезде. И Александр тоже. В самое первое время он все же испытывал неловкость оттого, что в решающую ночь на четвертое октября не пошел к мэрии, но через некоторое время стал думать, что хорошо, что все произошло без него, что он ни в чем не принял участия. Иначе было бы особенно обидно.
По иронии судьбы, пока они размышляли и наблюдали, Сережа вырос, закончил МГИМО и через некоторое время устроился на службу в Администрацию президента.
Но это потом. А вначале была Чеченская война.  Она прогромыхала далеко, почти не затронув Москву. Отдельные теракты не в счет. Александр с Ириной ее по-настоящему не заметили. Они сидели у телевизоров – слушали Светлану Сорокину и Евгения Киселева, читали газеты и книжки правозащитников, возмущались жестокостью военных и полевых командиров и – забывали. Это была не их война. На ней убивали не их, а каких-то  незнакомых, чужих людей. Но вот Гена: он несколько месяцев воевал в Чечне. Он своими глазами видел эту войну…
- «Да, - размышлял Александр, - нам не дано предугадать. Жизнь   закручивает такие выкрутасы… Папа бы очень удивился, узнав, что его правнуки растут в Израиле, а в это самое время его младший внук работает в Администрации президента. Что в России больше нет государственного  антисемитизма. Только – на время, или навсегда? И что его русский правнук Гена служит в полиции, а другой правнук, Дима, учится в семинарии. И что они смутно помнят о том, что по отцу они евреи. А пройдет еще поколение или два и они   всё забудут окончательно и бесповоротно. Ни один черт не мог бы такое придумать. Десятки поколений держались за своего Бога, а тут…
… Говорят, что яблочко от яблони недалеко падает. А на самом деле очень далеко они раскатились. Не собрать…
 Вечером Александр встретился с Геной на бывшей Воронцовской, носившей имя проспекта Октябрьской революции. Казалось бы, социализм закончился, пора вернуть исторические имена и названия, но парадоксальным образом этого не происходило. Наоборот, упорно цеплялись за отжившую советчину. Причем здесь, на юге, в казачьем краю, намного сильнее, чем в Москве. В Гражданскую войну именно казачьи края стали оплотом сопротивления большевизму, но вот ведь парадокс, после девяносто первого года эти же регионы образовали красный пояс, а позже стали одной из опор реставрации.
Прежде Александр видел Гену почти мальчиком, потом мельком молодым человеком, когда Гена учился в военном училище, теперь он с большим опозданием решил расспросить Гену о жизни и, в частности, о Чеченской войне. Об этой войне говорили и писали всякое, будто там много пили, воровали, делали бизнес, теряли человеческое обличье. Эта война, по рассказам СМИ, мало была похожа на Отечественную: дикая, темная, жестокая. Будто воевали совсем другие солдаты: там – герои, а здесь – людишки не первого сорта. Александр смутно представлял эту долгую, трудную, наполовину партизанскую войну, она распадалась на отдельные, начинавшие забываться эпизоды вроде гибели Майкопской бригады[12], псковских десантников[13], сергиево-посадских омоновцев[14] и казалось (а может только казалось?) многомесячного штурма президентского дворца в Грозном[15]. И совсем отдельно: взрывы домов и самолетов, Буденновск[16], Кизляр и Первомайск[17], Норд-Ост[18] и Беслан[19], Новые Алды[20] и станица Бороздиновская[21], теракты по всей России[22], этнические чистки[23], зачистки[24], скандальные суды над Будановым, Ульманом и Лапиным[25]. Эпизодов было множество, целый калейдоскоп, но они не склеивались в целостную картину, растекались, расползались, как круги по воде, это была очень неоднозначная война, где борцы за независимость легко превращались в бандитов и террористов, а радетели конституционного порядка в палачей и воров. Слишком много было тайного, неизвестного, темного в этой войне. Кто продавал чеченцам оружие? Чем занимались спецслужбы? Что происходило с мирными жителями? С чеченцами? С русскими? За что умирали российские солдаты в этих чужих горах? Боролись с терроризмом? Но терроризм – это ответ, это месть растревоженного роя, своего рода кровная месть, это оружие слабых и угнетенных. Чечня – это была закрытая зона беспредела, как десятилетием раньше Афганистан. Это бесконечная война с долгими перерывами. Со времени шейха Мансура[26], или еще раньше? Война, которая, быть может, никогда не закончится? Гена, конечно, только очень маленький винтик в механизме этой войны, он, вероятно, мало что знает, он наверняка не читал про Кавказские войны, никогда не интересовался, как покоряли Кавказ, но все же… Кое-что он сможет рассказать…
Они вошли в ресторан, сели под уличным тентом, официантка принесла рагу и салат. Александр наполнил бокалы.
- Ну, Гена, рассказывай! Тебя ведь после училища отправили служить куда-то на Урал?
- Да, было дело, - подтвердил Гена. – Начальник училища меня терпеть не мог. А потому меня отправили в самую глухую дыру.
- Куда? 
- Село Кумляк, Челябинская область. Убогое место. Всего населения  сотен шесть. Башкиры, татары. По одну сторону Башкирия, по другую Казахстан, до райцентра километров двадцать, там тоже  село, только побольше. И – пьянство. От скуки, от безысходности, от привычки. Вы, дядя Саша, наверняка представить себе не можете, как пьют в какой-нибудь русской, даже в не совсем русской глубинке. До белой горячки. Нищета и водка. Или скорее самогон. Они пили и мы пили. Нельзя было не пить. У нас люди спивались. А что еще делать? Гора. В горе запасный командный пункт ракетных войск. Никакая атомная бомба эту гору не возьмет. Вот мы ее и охраняли. Только не знаю от кого. Правда, зимой там волки водились.
- А ракеты?
- Да никаких ракет. Я там три года отбатрачил. Перспектив ноль. Разве что стать алкоголиком. Больше не выдержал, решил  комиссоваться. Договорился с врачами. Я с молоду хотел служить в милиции, бандюков ловить, а тут – отстой полный, а не служба. 
- Однако звездочки получил?
- Да, до капитана дорос. Если тихо сидеть и если карты лягут, можно дорасти до подполковника. Или в психушку.
- Но ты, помнится, вылетел перед этим из училища. За что?
- За пьяную драку. Мне не повезло. Мы как раз дрались, на ногах еле-еле, а тут заходит начальника училища, полковник. А он меня и так терпеть не мог.
- Плохо учился?
- Неважно. Я, дядя Саша, с техникой не очень. Я со школы мечтал в юридический. Ну и дисциплина тоже. Знаете, выбора не было.  У нас есть школа милиции, но там взятки. А у нас ни денег,   ни – не знал я, кому при случае дать. И сколько. Мать не умела. И я до сих пор не научился. Не даю и не беру. Другие умеют, без этого карьеру не сделаешь. Чем выше, тем больше.
- Да, это проблема, что не умеешь, - пожалел Александр. – И потому в училище связи?
- Нет,  это раньше у нас было училище связи. Потом его передали ракетным войскам.
- В Ставрополе есть несколько институтов. Медицинский, педагогический, сельскохозяйственный, политехнический, - стал перечислять Уманский.
- Там везде взятки, - неохотно отвечал Гена. – А я учился так себе. Не блистал. И дисциплина хромала.
- «Как говаривал Фолкнер: «порча нашла на кровь», - подумал про себя Александр. – Если бы Гену слышал папа. Пьяная драка. По молодости папа тоже дрался, но у него была голова. А Аня закончила школу с медалью. И другая бабушка главный редактор. А этот… Бузотер! Взятки – это только отговорка. Я почему-то про взятки не слышал».
- Едва ли все-таки до такой степени, это ведь провинциальные ВУЗы, - усомнился Уманский.
- А вы посмотрите на гор.администрацию. Сплошные скандалы, - возразил Гена, - они лопатами гребут. Один мэр сбежал за границу, другого посадили за взятку, в третьего кидают гранату. Такой момент, Дмитрий Кузьмин, который сбежал, он вчистую выиграл выборы в краевую Думу у «Единой России». И сразу возбудили уголовное дело…
Президент с ними бьется, бьется…Старается навести порядок… Как рыба об лед… 
- А в Чечню ты как попал? – прервал его рассуждения Александр. – Чтобы восстановиться в училище? Послали? 
- Меня бы начальник ни за какие коврижки не взял, - усмехнулся Гена. – Он меня не переносил. Но умные люди посоветовали.
- В Чечню?
- В Чечню. Я сам пошел. У нас тут стояла бригада ВДВ. Сначала я хотел к ним, но выяснил, что их не пошлют. Тогда пошел в 101-ю бригаду Внутренних войск. Это Грозненская бригада, всю Первую чеченскую она воевала в Чечне, участвовала в штурме Грозного и Аргуна и ни один объект не сдала. Когда боевики плотно захватили Грозный[27], она понесла очень большие потери, но удержалась. Там такой слоеный пирог вышел: чеченцы окружили наших в Грозном, а наши должны были взять их в кольцо. Но у армии украли победу. После Хасавюрта[28] 101-ю бригаду вывели самой последней. И во Вторую чеченскую она снова была на переднем краю. Это уже после штурма Грозного в двухтысячном. Меня зачислили радистом, но на самом деле поставили командовать взводом.
- А звание?
- Я был курсантом последнего курса. Сначала взяли рядовым, потом я стал сержантом и за пять месяцев дорос до старшины. Всего прослужил восемь месяцев, плюс один месяц в Ставрополе до Чечни и два после, до дембеля. Получил благодарность от командования и лично от Путина Серебряный крест. То есть не он вручал, но за его подписью.
- И что вы там делали?
- Боевиков из Грозного к этому времени выбили, и они ушли в леса и в горы. Наша бригада располагалась в районе аэропорта Северный. Это почти Грозный. Село Садовое. Охотились на боевиков, на всех участников незаконных вооруженных формирований. Могли войти в любой дом, проверить документы, подвалы, чердаки. Синяк на пальце, на плече от автомата или гранатомета, - разговор был короткий, арест.
 Пройдемте с нами.  Еще сады. Там были шикарные сады. Мы прибыли в феврале и вот, считайте, до конца июля. По зеленке труднее всего. Человек спрятался и фиг его обнаружишь. Стрелять могут из-за любого куста.
- И часто стреляли?
- У меня двух солдат  ранили. И мы – кого-то убили, кого-то поймали. Бывало, постреляли, потом идем: кровь. А человека они унесли. Такие кошки-мышки, только мы не всегда кошки. Иногда и по нам. Особенно ночью. Это их время. Они, суки, у них глаза, как у кошек, они без всяких ночных приборов все видят. Как-то сняли часового ножом, тихо, это не у меня, хотели поджечь школу, закидать гранатами, но нашим повезло. Их спасли клопы, не дали заснуть.
- Почти как у Прилепина. Тоже школа. Ночной штурм, - вспомнил Уманский.
- А кто это, Прилепин? – спросил Гена.
- Писатель. Тоже воевал в Чечне. Бывший мент.
- Я не читаю. Не люблю, - сказал Гена. – Не привык. Врут они все, писатели.
- Твои родители собирали библиотеку.  Твой отец очень любил книги, охотился за ними, это был страшный дефицит. Не знаю, как насчет чтения, но собирал без разбору. Сергеев-Ценский, Леонов, Конан-Дойль… Меня просил искать в Москве. Хотя в Москве как раз было труднее всего.
- Да, было много книг. Мама любила читать, - подтвердил Гена. – Я их отдал. Квартира маленькая.
- Еще бабушка получила эту квартиру. Ответственный работник. Зам. главного редактора. В Советском Союзе это ценилось.
- Да, бабушка молодец, - согласился Гена. – Без бабушки мы бы пропали. Она до сих пор оплачивает коммуналку за Димку. Ну вот, я вернулся из Чечни, демобилизовался и с орденом, с благодарностью пошел в училище. Хорошо, что не сразу к начальнику. К одному подполковнику, что подобрее. Он посоветовал к начальнику училища не ходить, ему и Чечня нипочем, не возьмет, а сразу написать командующему ракетными войсками. Что, мол, так и так, прошел через Чечню, имею благодарность и орден, прошу разрешить восстановиться. Письмо, на самом деле, бабушка писала. Это по ее части. Я бумагу марать не люблю. И не очень умею. Ну вот, в конце июля я послал письмо, а в ноябре пришел ответ. Официальный – в училище, а мне копия. Все как положено, с номером, с личной подписью главкома. Начальник училища, как он меня ни не любил, мол, бездельник и дуболом, а деваться ему было некуда. В армии не положено рассуждать. Ну вот и заслали в Кумляк, это такая была месть. А уж после Кумляка я пошел в милицию. Опять же Чечня помогла. Встретил тут кое-кого из бывших сослуживцев. Пошел заочно учиться в юридический институт. Только никак не закончу. Работа такая. Сколько ни ловим, ни сажаем, а их, мерзавцев этих, меньше не становится. Опять же, чечены эти, мало мы их там били, теперь они к нам едут. Они же разбойники…
- Я вот что хотел у тебя спросить, - перебил Александр. – Про фильтрационные лагеря. Про них много писали правозащитники и в демократической прессе. Что ты знаешь про Чернокозово[29]?
- Ничего, - отвечал Гена. – Я особо не интересовался. Мы своих отдавали ФСБ, а дальше не наше дело. Чем меньше знаешь, тем лучше спишь. Права человека – это не по моей линии.
- И взятки не брали? Они не пытались откупиться?
- Я взятки не брал, жизнь дороже, - недовольно ответил Гена. -
 У нас был случай в бригаде. За деньги отпустили одного. Так он же в спину стал стрелять. Паршивый народ. Восток – дело тонкое. Мусульмане.
- У меня был знакомый, - вспомнил Гена через минуту. – Вот он как раз на фильтрации работал. Кожу с этих головорезов снимали. Чтобы знали: Россия – это Россия. Это вам не какая-нибудь Бангладеш. Так он, действительно, как вернулся из Грозного, сразу купил «БМВ» и обменял квартиру.  А через некоторое время выпал из окна. То ли по пьяни, то ли помогли.
- Помнишь, в школе проходили рассказ «Жилин и Костылин» Льва Толстого?
- Да, что-то помню, - неуверенно сказал Гена.
- Будто они попали в плен к татарам. Я много лет ломал голову: откуда на Кавказе татары? И вот, только недавно узнал, что в Российской   империи всех горцев, всех кавказцев-мусульман считали либо татарами, либо черкесами. Какая разница, все одно инородцы. Или просто называли мусульманами, не вникали. Такое вот имперское пренебрежение. И еще – сразу после русского завоевания Кавказа началось мухаджирство, то есть массовое переселение сотен тысяч мусульман к единоверцам в мусульманские страны. От двуглавого орла. И потом, ты, конечно, знаешь про сталинские депортации. Так что у них была своя правда.
Гена промолчал.
- «Да, у них, у этих бородатых, была своя правда, - повторил про себя Александр. – У каждого своя правда. У каждого маленького человека. У каждого маленького народа. И у Ольги с ее мужем – своя». 
Ольга – двоюродная сестра Ирины. В самом начале пятидесятых Иринину тетю Тамару, Александр Уманский видел ее всего несколько раз, после окончания мединститута направили в Грозный, тогда совершенно русский город, где мало что напоминало о чеченцах, разве что памятник Ермолову и чугунная плита с цитатой: «Народа сего под солнцем нет подлее и коварней. Ермолов о чеченцах». Плиту вскоре убрали, а потом стали возвращаться из Казахстана чеченцы и русские заволновались – возвращение обиженных, ничего не забывших, агрессивных чеченцев не предвещало ничего хорошего. Между тем, тетя Тамара вышла замуж, родила Ольгу и осталась в Грозном жить навсегда. То есть она думала, что навсегда. Уже при ней и при ее семье происходили знаменитые беспорядки[30], шла постепенная чеченизация[31], русских и всех других медленно выдавливали из Чечни, перекрывали кислород, и – при них Чечня провозгласила свою независимость. К восстанию дело шло постепенно – чеченцы ничего не забыли и не простили свою депортацию, - этот процесс резко ускорился при Горбачеве, умные люди уезжали из Чечни с начала восьмидесятых, но – умных оказалось мало.
Ольга с мужем – они оба работали журналистами – за несколько лет до Первого Чеченского национального съезда и последовавшего за ним дудаевского мятежа[32] решили уехать из Чечни, но не успели: тысячи русских почти одновременно устремились на выход.  Квартиры чуть ли не в миг обесценились. «Не покупайте квартиры у Вани и Маши. Они и так будут наши» - эти призывы писали в подъездах и на заборах, а как-то даже вывесили транспарант. Чеченцы – они никогда не были слишком смирными, - а тут очень быстро стали агрессивными. Молодежь собиралась группами, угрожала, задирала русских, приставала к девушкам, криминал зашкаливал, стало ясно, что житья не будет. Но – куда ехать? События развивались слишком быстро, опережали людей. «Геополитическая катастрофа» - да, для них это действительно была катастрофа. Сначала тихо уезжали, по одному, по двое, но очень скоро это превратилось в паническое бегство. Спасти себя, детей...
Они уже складывали вещи, но муж Ольги все еще работал. Прежняя жизнь заканчивалась, но – еще теплилась. По заданию редакции Алексей поехал в соседний район, это была его последняя командировка, он мог отказаться, но ехать было некому, а у него много знакомых среди чеченцев, и ехал он не один, но это его не спасло. 
Удивительное дело: время. Бывают моменты, когда оно неожиданно останавливается или – стремительно летит назад. «Жилин и Костылин» - Александр недаром вспомнил этот рассказ. В Урус-Мартане к Алексею подошли четверо, предъявили кинжалы и один револьвер, велели садиться в машину, завязали глаза и увезли в горы. Так он оказался в большом чеченском доме, его привязали к батарее и велели ждать. Это ожидание растянулось на месяцы. От батареи его отцепили, иногда он даже выходил во двор – тогда он видел высокий глухой забор и мохнатого злющего пса; временами его отводили в сарай и велели спускаться в яму, чтобы он настойчивей просил прислать выкуп. Именно в таких ямах держали пленников и рабов в XIX веке. Изредка вместо морщинистой старухи в хиджабе приходила хозяйская дочка, она приносила еду и застенчиво улыбалась, но ни монист, ни красивых нарядов,  как у Толстовской Дины, у нее не было, и она   ни слова не говорила по-русски. Язык она понимала, кивала Алексею головой, но не произносила ни звука. 
Шло время, бежали дни, вскоре он стал сбиваться со счета. От полной безысходности спасала работа. Приходилось заниматься уборкой, чистить хлев, поить, кормить и доить корову, тогда чеченский юноша Юсуф со старым дедовским ружьем садился где-нибудь неподалеку. Юсуф знал русский, иногда говорил несколько слов, но предпочитал молчать. Алексей так и не узнал, в каком ауле он находится. Знал только, что в горах, снеговые шапки находились совсем рядом. Несколько раз с Алексеем разговаривал старик в папахе или сам хозяин – всякий раз велели писать письма о выкупе, чтобы отдали похитителям десять тысяч долларов и квартиру в Грозном. Выкуп казался Алексею чудовищным: до того, живя в Чечне, он никогда не видел ни одного доллара, хотя они уже ходили в республике: их привозили из России, особенно из Москвы, чеченские преступные кланы во всю занимались бизнесом и бандитизмом, начинались первые чеченские авизо[33]. Но Алексей был русский и бизнесом не занимался, мелким бизнесом ему придется заняться потом, чтобы выжить и прокормить   семью. Если бы у них с Ольгой имелись доллары, они бы давно уехали из Чечни.
Через некоторое время его заставили писать снова и стали хуже кормить. Били и снова велели писать…
… К Ольге пришли недели через три, передали письмо от Алексея. К этому времени она пребывала в полном отчаянии и не знала, что делать. Жив ли Алексей? Дожидаться ли его? Или все бросить и бежать, спасать детей? Сарафанное радио каждый день сообщало об убийствах. Чуть ли не на всех перекрестках звучало: «Русские в Рязань,  ингуши в Назрань, армяне в Ереван». В самом деле, куда? И на какие деньги? Все, что раньше у них с матерью было, относительно приличные деньги, очень быстро обесценилось, прежние сторублевки с Лениным превратились в бумажки. Ольга пыталась   искать покупателей на квартиру, но это оказалось безнадежное предприятие: продавцов и квартир были тысячи, но никто не покупал. Зачем? «Не покупайте квартиры у Вани и Маши, они и так будут наши». Грозненские чеченцы  и чеченцы из аулов злорадно наблюдали паническое бегство русских. Вот она, кровная месть! За тридцать голодных и холодных лет в Казахстане, за тысячи могил на чужбине, за Дади-Юрт[34], за Хайбах[35], за шейха Мансура. Пусть русские были другие, но семя, однажды посеянное, обязательно прорастет.
Квартиру Ольга отдала похитителям, а денег собрала только малую часть. Пришлось, все бросив, уехать с детьми к родственникам в Пятигорск. Деньги для выкупа она пыталась искать по родственникам, но неудачно. Из Грозного, а потом из Пятигорска звонила Ирине, но Александр ничем не смог помочь. Ему только что пришлось закрыть кооператив и он сам оказался между небом и землей. Деньги, будто плотва в нерест, пошли через несколько месяцев. Это были запоздалые деньги, но Ольге они очень помогли, на них она купила захудалую квартиру в Пятигорске, где местные начальники ни ей, ни другим горемыкам ничем не хотели помочь.
… Алексей вернулся через некоторое время, когда Ольга с детьми уже находились в Пятигорске. Похитители, убедившись, что у Ольги больше ничего нет, ограничились квартирой и частью денег – однажды они посадили Алексея в автомобиль, завязали ему глаза и повезли. Вывели его из машины часа через два. – «Съешь больше, чем заработаешь. Иди, если дойдешь. Если тебя не поймает кто-нибудь другой», - напутствовал его бывший хозяин. Добираться Алексею пришлось долго. Он далеко не сразу смог определить, где находится, он старался по возможности избегать аулов, но голод время от времени выгонял его к людям. Ему приходилось попрошайничать. Его могли убить или снова захватить в рабство, но, видимо, у него был слишком жалкий вид. Шел только девяносто первый год, кресло под Дудаевым сильно шаталось, многие чеченцы враждовали друг с другом, а ожесточение против русских пока не достигло таких размеров, как потом во время войны. В Урус-Мартане Алексей разыскал знакомого чеченца, тот помог ему добраться до Грозного, там Алексей с трудом отыскал своих прежних знакомых, уже почти никого не оставалось, они купили ему билет до Пятигорска. Он приехал к родственникам, не зная, что у них его жена и дети.
Месяцы плена и годы прозябания, потому что беженцы из Чечни даже статус не получили, государство практически не вспоминало о них, - не прошли даром: Алексей заболел гипертонией и в сорок пять лет у него случился инсульт. Ольга с Алексеем никогда уже не вернулись в Грозный. Город после войны стал мононациональным. И только одно утешало Ольгу: их бывшая квартира похитителям не досталась. Дом, где они раньше жили, федеральная авиация разбомбила во время Первой чеченской войны.  Весь Грозный лежал в руинах.
… Александр не стал рассказывать Гене про Ольгу. Зачем? Гена и без того не любит чеченцев. Вообще кавказцев. Александр и про Ирину, урожденную Церетели, ни слова ему не сказал. Такой правоверный русопет. Папа, вероятно, очень бы удивился, что у него такой правнук. Скорее всего, расстроился бы. Но папа никогда не узнает…
 … Наступил последний день поездки. Гена обещал приехать пораньше, повозить по городу, кое-что показать. Но наступило десять часов, одиннадцать, от Гены ни звука. Сергей, не дождавшись Гену, отправился прогуляться по городу. Александр подождал еще полчаса и позвонил сам.
- Вчера у нас в управлении был праздника. Я слегка перебрал. Не могу открыть глаза. Сейчас начну приводить себя в чувство, - оправдывающимся голосом пообещал  Гена.
- Если что, мы можем взять такси, - Александр начинал сердиться. Он очень не любил непунктуальных людей.
- Нет, не нужно. Мы скоро приедем, - вяло пообещал Гена. Судя по голосу, он все еще не проснулся.
Позвонила Ирина.
- Мне кажется, у вас что-то не в порядке. Я волнуюсь. Я очень соскучилась, - Александр всегда поражался ее интуиции. Он был толстокож, а она замечала малейшие нюансы, могла легко поставить диагноз по телевизору. У нее был абсолютный слух. И абсолютная проницательность, а потому он никогда не пытался ее обмануть. 
- Нет, ничего не случилось, - заверил Александр. – Гена немного запаздывает, у него в управлении вчера был праздник. Он никак не может прийти в себя. Сережа не дождался и пошел погулять.
- Мне кажется, он скоро приедет. Будьте осторожны. Я волнуюсь. Я очень соскучилась, - повторила она и голос ее прозвучал, словно тысяча флейт.
- Я тоже соскучился, моя калбатоно[36], - нежно произнес Александр.
- Калбатоно – это к пожилым.
- Моя дорогая цоли[37], - поправился Александр. – Я тоже соскучился, ясноглазая моя. До вечера.
Между тем минул час дня. Гена не объявлялся. Александр  снес к администратору вещи. Он решил больше не ожидать Гену и пойти прогуляться по городу. Кто знает, придется ли еще когда-нибудь здесь побывать? Все-таки уютный, красивый город. Москва – это совсем другое. Москва – это что-то огромное, необъятное, неохватное. Всю жизнь можно прожить в одном районе, годами не видеть Кремль. Встречаются москвичи, которые вообще никогда там не были. Москвой сначала восторгаются, потом ее некоторое время любят, потом к ней привыкают и, наконец, от нее устают. Москва – это город нуворишей, знаменитостей и несостоявшихся гениев, интриг, разочарований и утомительной борьбы за теплое место под солнцем. В Москву приезжают, исполненные надежд, но часто ли эти надежды сбываются? Впрочем, везде так. Только денежные потоки  пореже и дома пониже. Хотя, если посчитать, монументов и фонтанов в Ставрополе на душу населения в несколько раз больше, чем в Москве. А воруют на душу населения одинаково. Или в Москве больше? Наверное, больше.
Александр вышел из отеля, когда зазвонил телефон.
- Мы подъезжаем, - сообщил Гена. – Всей семьей. С Наташей и Леной. Захватим Сергея и поедем смотреть.
Сколько ни всматривался Александр в лицо Гены, следов вчерашней попойки он не обнаружил. Гена был свеж, как поцелуй ребенка. Только гидом он оказался своеобразным. Через несколько минут его «Фольксваген» остановился у храма.
- Кафедральный собор Казанской иконы Божьей матери. Лепота. Построен в 1843-1847 годах девятнадцатого века, в 1930-е годы разрушен безбожниками. Восстановлен в 2004-2012 годах при губернаторах Черногорове и Гаевском. Самый старый и большой собор на Ставрополье. Колокольня – самое высокое сооружение в крае, 78 метров в высоту плюс стоит на горе, - чеканя каждое слово выпалил Гена.
Собор и вправду выглядел величественно. День был будний и, однако, вокруг было многолюдно, много родителей с детьми. Но больше всего Александра поразило, что Гена, стоя перед храмом, начал креститься. И его жена Наташа, та тоже осенила себя крестом. И даже косыночку надела.
Александра Уманского всегда поражал людской конформизм. Среди людей его поколения практически не встречалось верующих, религия, казалось, давно была разоблачена и отвергнута, но вот, кому-то понадобилось, кто-то не нашел иную национальную идею, и она вернулась. Снова черные и белые клобуки. 
Александр не любил советскую власть и оттого с симпатией относился к церкви пока она была гонима. Но вот все перевернулось и православие вползло в новую жизнь. Вползло, расплодилось, превратилось в государственную религию. И президент Ельцин, тот самый, что в одну ночь снес Ипатьевский дом[38], лицемерно стоял со свечкой в руках. А Путин: вроде бы он действительно верующий? Или – так нужно? А Николай II превратился в святого. А как же Кровавое воскресенье[39]?
Они прошли несколько десятков метров и оказались перед бюстом Николая I. 
- «Однако, - удивился Александр, - памятник не царю-освободителю, а царю-душителю, реакционеру. Что-то не в порядке в нашем королевстве. И какая эклектика: площадь Ленина, улица Ленина, проспект Октябрьской революции, Ленин перед Домом Советов и – Николай I. И – храм. Они хотят соединить несоединимое».
Впрочем…
Несколько лет тому назад они отдыхали с Ириной в Доме отдыха генеральной прокуратуры и как-то оказались за одним столом с видной молодой женщиной. Да, с видной, она была красива и айфон был последней модели. Прокурорша? Неизвестно. Она поставила на стол тарелку с едой и стала мелко ее крестить. От удивления Александр открыл рот и едва не рассмеялся. Он бы не удивился, если бы она завела роман, или увидел ее по телевизору, если бы она выступала в суде, но креститься? Мелко-мелко? Она явно искренно  крестилась, без показухи. Но еще больше Александр удивился, когда его Ирина – не так давно она зашла в церковь поставить свечку. – «Пусть поставит», - подумал Александр, это была всего лишь традиция, его иногда просили и он тоже ставил свечки. Без всякой там веры. Но вот она вышла, обернулась к храму и – стала креститься. Они почти тридцать лет жили вместе и он никогда не замечал, не подозревал, чтобы его Ирина была верующей. Красила яйца на Пасху, смотрела пасхальное богослужение по телевизору, но это еще не вера. Он тоже смотрел, красиво, ему было любопытно, только он мало что понимал и скоро ему надоедало. Он твердо знал, что Бога нет, а Христос – да мало ли было в древней Иудее пророков?
Вот Сережа – умный. Не верующий. Скрытый либерал. Сидит в Администрации президента и занимается электоральным процессом. Едва ли  обожает партию власти, но – за это хорошо платят. Александр никогда не расспрашивал сына, да Александру и не понять, как с помощью формул (ну, не только, конечно, формул, это целая наука плюс административный ресурс) обеспечить победу кому надо. Впрочем, не так уж и хитро. В Советском Союзе существовала всего одна партия и выборы были без выбора. А тут партий много. Но выбора все равно нет. Отсеять настоящих конкурентов, вот и вся наука.
Между тем Гена подъехал к очередному храму.
- Андреевский кафедральный собор, - по-военному отчеканил Гена. – Здесь Димка поет в церковном хоре. 
Сказать по правде, Александр начинал уставать. Иконы и росписи его интересовали мало. В его время где-то здесь находилось архивохранилище, о котором рассказывал Могильницкий. А собор? Он никогда не видел в Ставрополе церковь. Вроде бы где-то существовала, но где? Единственное, что он знал: в хрущевские времена в Ставрополе закрыли церковь, якобы по просьбе трудящихся. Именно так утверждал преподаватель атеизма – это был мягкий, спокойный и улыбчивый человек по фамилии Митин, – но взбунтовалась староста группы и утверждала обратное, а именно, что верующих разгоняла милиция, и что никаких таких трудящихся не было и в помине, между тем как церковь никому не мешала, ходили старики, молились и святили куличи. Мог выйти грандиозный скандал, но Митин добродушно посмеивался.
Александр с Сергеем без особого энтузиазма осмотрели собор. Это оказалось вполне стандартное архитектурное сооружение.
- А теперь, - сообщил Гена, - поедем смотреть храм Святого равноапостольного князя Владимира. Несколько лет как построили. На освящение приезжал сам патриарх Кирилл.
- А что это такое: равноапостольный? – заинтересовался Александр.
- Точно не знаю, - без тени смущения отвечал Гена. – Надо будет у Димки спросить. Он здорово сечет в таких вещах. Как-никак исторический факультет. И еще семинария.
- И много в Ставрополе церквей? – не без скрытого намека спросил Александр.
- Не меньше десяти, - не поняв намек, Гена стал перечислять церкви, но скоро сбился.
- И много люди ходят? – Александру стало любопытно. 
- В будние дни не много. Зато в праздники полным полно.
- «Некуда им деньги девать. На каждую церковь по миллиарду, а то и все два, - подсчитал про себя Александр. – Край, конечно, не бедный, но зарплаты так себе. Раза в два, а то и в три меньше московских. Зато православие внедряют, как когда-то кукурузу. В Москве, надо думать, тоже, но там не так заметно. Москва – очень большой город».
Храм Святого равноапостольного князя Владимира произвел на Александра впечатление своими размерами. Купола сверкали на солнце, каменная кладка сияла свежестью и новизной. К храму вела молодая, вымощенная брусчаткой аллея.
- Лепота, - похвалился Гена. - Вмещает сразу до полутора тысяч прихожан.
- Впечатляет. С размахом, - поддержал его Сергей.
- Построил на личные сбережения гендиректор и владелец компании «Юг Строй Инвест», - сообщил Гена. – Наворовался и построил. Главный инвестор в крае. Между прочим, это главный храм 49-й общевойсковой армии Южного федерального округа.
- И что, солдаты ходят молиться? – заинтересовался Александр.
- Ходят, не ходят, не знаю. Но водить их водят. Бывает и исповедуются. Это я точно знаю, - заверил Гена.
- В чем исповедуются? В любви к Родине? Что приходится заниматься онанизмом? Или жалуются на дедовщину? – не удержался Александр.
Гена взглянул на часы.
- Сейчас наберем святой воды и поедем дальше. – Только теперь Александр обратил внимание, что в руках у Гены большая пластиковая бутылка.
Святую воду наливали прямо из цистерны, стоило только повернуть кран. К удивлению, вода оказалась теплой и на редкость не вкусной, намного хуже той, что Александр приобрел в киоске.
Пока Александр с Сергеем пробовали святую воду, а Гена запасался, появилась служительница в темном платье и в косынке.
- Много воды не наливайте, - строго распорядилась она. – А то ходят тут, а мы не успеваем кипятить. Нам за это денег не платят.
Вслед за храмом, который оказался закрыт, осмотрели Тифлисские ворота, которые в свое время непонятно чем не угодили советской власти. Теперь на месте прежних ворот возвышался монументальный новодел. Попозировали у памятника Купцу-основателю города (тут, правда, возник вопрос: почему основателю? Ведь Ставрополь был основан по приказу князя Потемкина вовсе не как торговый город, а как одна из главных крепостей Азово-Моздокской линии во время  неудержимой экспансии России на Кавказ) и у элегантного Пушкина у подножия   Крепостной, в советское время Комсомольской горки.
И – дальше повез Гена, на сей раз через нижний город, где в прошлой без автомобильной жизни Александр никогда не бывал (или запамятовал?) – это был район речки Ташлы, старый казачий район. Когда-то это место считалось неблагополучным,  но вот Александр сейчас смотрел: в основном здесь стояли крепкие каменные и кирпичные дома с железными крышами и высокими воротами, лишь изредка встречались домишки поменьше и победней. – «Совсем небедный город», - снова, как и в день приезда, отметил про себя Александр. Когда-то кто-то из знакомых называл эти места раем, хотя, конечно, до рая они не дотягивали; между тем неясно было Александру, откуда такое благополучие в не слишком промышленном крае.
- Сколько могут стоить такие дома? – поинтересовался Александр у Гены. Тот долго размышлял, прежде чем решился ответить.
- Миллиона четыре, а может пять, - сказал не вполне уверенно.
- Цены здесь точно не московские, - заметил Александр.
- Да, цены не московские, - согласился Гена, - а денег крутится много. И воров в законе тоже. Все рынки поделены, стройкомплекс, «Ставропольгаз»[40]. Да они везде. Недавно убили авторитета[41], всю семью, восемь человек. Криминала здесь выше крыши. Губернатор то ли лох, то ли притворяется. Президент будет его менять.
- Вряд ли, - не согласился Сергей. – Он на неплохом счету.
Через несколько минут выехали из города и оказались у озера.
- Сенгилеевское озеро? – обрадовался Александр.
- Нет, Кравцово, - пояснил Гена.
- Никогда не слышал, - сознался Александр. – Я и на Сенгилеевском побывал только один раз в жизни. Километров десять от Ставрополя и никакой транспорт не ходил. И дорога: что называется «солнцем палимы». Лишь однажды мы пошли с приятелем пешком. Часа два, может больше. Почти пятьдесят лет назад. Здесь тоже можно купаться? 
- Не разрешается. Очень опасно. Но иногда купаются. И тонут. Здесь никаких спасателей нет, - объяснил Гена.
До озера было не близко. Машина стояла у высокого обрыва, внизу видны были дикий каменистый пляж и неприветливая, цвета холодной стали вода. Дул пронзительный ставропольский ветер, по поверхности воды гуляли хмурые волны.
Гена снова сел за руль. Через несколько минут  остановились у высокого холма, возвышавшегося над дорогой. Невдалеке виднелись дома, вероятно, это была окраина города или какой-то поселок. По вырубленным в холме ступеням Гена повел наверх к небольшому скромному обелиску.
- Памятный знак Евгению Родионову, - лапидарно сообщил Гена.
- А кто это? – спросил Сергей.
- Воин-пограничник. Его захватили в плен чеченские боевики, они его пытали, заставляли снять крест и принять мусульманство, но он отказался. Тогда они его казнили, отрезали голову.  Это произошло в день рождения Евгения, когда ему исполнилось девятнадцать лет. Его хотят канонизировать, возвести в сан  святого.
- Я что-то такое вспоминаю. Что-то  читал или слышал, - припомнил Александр.
- Очень мужественный поступок. Он настоящий герой, - с пафосом сказал Гена.
- «Да, с одной стороны, герой, - не стал говорить это вслух Александр. – Но это с одной стороны… А с другой, разве человеческая жизнь ничего не стоит? Умереть за несуществующего Бога? Он ведь  и верующий был не очень. Умереть из принципа? Во имя чего? Этого крестика? Люди, которые прославляют такой подвиг, это либо дураки, либо лицемеры. Пусть умирают другие, а не мы…
«Почему я должен умирать за Ирландию? Пусть  Ирландия умрет за меня»[42]. А Россия? Когда-нибудь жалела своих солдат? Когда-нибудь любила свой народ?». – Выходило так, что он и Гена совершенно, диаметрально разные люди. Он – испорчен культурой и просвещением, или, наоборот, облагорожен культурой и просвещением и для него главное  - человеческая жизнь, а не химерическое величие государства. Да и в чем величие? Государство должно быть нормальным, а не великим. 
Он, конечно, любит себя. И ценит свою жизнь. И ради этой жизни он мог бы принять даже несуществующего Аллаха. Какая разница? То - заблуждение, и это – заблуждение. Жизнь, вот что  самое главное, жизнь! У него нет ни малейшего желания умирать за Россию. Россия в лице своих начальников, властителей, деятелей, вождей, генсеков, президентов, царей, этих патентованных обманщиков и нарциссов, не слишком любила его и он отвечал ей взаимностью. А Гена наоборот. Гену перемололи. Перековали. Из Гены сделали верноподданного. Человеческий материал. Глину. Именно то, к чему сотни лет стремилась империя. Царская, советская, постсоветская. Папа бы очень удивился. И расстроился? Да, далеко укатилось яблочко…
Александр ничего не сказал. Он давно научился молчать.  У него был богатый опыт прошлой жизни. В годы перестройки он открылся, но потом опять замолчал. Говорить стало некому, не с кем, не для чего. Все неуклонно возвращалось на круги своя.
                                      «Утихнула бездна… и снова шумит…
                                                И пеною снова полна…
                                      И с трепетом в бездну царевна глядит…
                                                И бьет за волною волна…
                                      Приходит, уходит волна быстротечно -
                                      А юноши нет и не будет уж вечно»[43].
- «А юноши нет и не будет уж вечно», -  повторил про себя Александр.
 
Вечером улетали в Москву. Самолет заполнен был чуть больше, чем наполовину и, возможно, случайно, но, скорее благодаря Гене, потому что в охране и на контроле работали его знакомые, Александр с Сергеем оказались в первом ряду эконом класса. Сидеть здесь было удобнее, можно было вытянуть ноги, но и еще – за тонкой и неплотно задернутой занавеской открывался вид на бизнес-класс. Там на все пять рядов кресел сидел один единственный  молодой человек, непрерывно смотревший в айфон. Этот обыкновенно одетый, ничем не примечательный мужчина лет тридцати с хвостиком не привлек бы к себе внимание Александра, но… Едва самолет оторвался от земли, задолго до того, как стюардессы покатили меж рядов свои тележки с напитками, перед этим богатеньким предстал стюард, как вскоре обнаружилось, бригадир и низко, по-лакейски склонившись, предложил ему шампанское. И потом всю дорогу до Москвы он каждые несколько минут появлялся перед этим единственным пассажиром бизнес-класса, кланялся, заискивал, таял в лицемерной улыбке, приносил еду и напитки. Молодой человек, казалось, был не слишком доволен, он безотрывно смотрел в айфон, будто именно там, и только там происходило нечто действительно важное. Скорее всего он играл в какую-то   игру и был очень увлечен ею, а может страдал тихой игроманией. Но главный стюард продолжал холуйствовать.
- «Вот что значит сила денег», - отметил про себя Уманский и ему стало противно. Эта картинка, которую он наблюдал, напомнила ему Чехова: то ли «Смерть чиновника», то ли «Толстый и тонкий». Уж как высмеивал Антон Павлович холуйство, больше века прошло, а мы все там же, все те же, ничего не меняется. Холуйство и моносубъектная власть, вот и все мы…
Самолет приземлился в Москве. У выхода на несколько человек впереди Александр увидел молодого человека из бизнес-класса. Он шел, по-прежнему уставившись в свой айфон…
… Путешествие в прошлое заканчивалось. Через несколько минут Александр с Сергеем попали в московские пробки…