Алевтина Евсюкова

В давние времена у одного из знаменитых ханов родился необыкновенной красоты сын. И хотя он был одним из многочисленных наследников, но никто не мог знать, что было предначертано ему на роду, хотя способностям его не было границ. Одаренность наследника хана проявлялась во всем: в искусстве владеть любым оружием, в борьбе, в умении быть находчивым и предприимчивым в сражениях. Стрелы, выпущенные им из лука, достигали цели на высоте птичьего полета. Сам отец, в искусстве воинских наук которому не было равных, мог бы позавидовать сыну. Подрастающего наследника с детства окружали ученые, поэты, музыканты, философы. Они обучали его всем видам наук и искусства.
Но и завистников в его окружении было немало. Его детство и юность проходили в среде жестокого соперничества родных и двоюродных братьев, и родственников отца. Не раз ему приходилось быть в опасных ситуациях, когда ему грозила неминуемая гибель. Но преданные слуги отца его и дядька царевича зорко следили за подрастающим наследником.
У царевича, как и у всей знати, был гарем, не уступающий по многочисленности своей никому из родственников и сородичей, владеющих гаремами. Царевич по своей натуре, будучи так же искушен в искусстве любви, как и в остальных искусствах, отличался особенной влюбчивостью и страстностью. Если кто-то из невольниц обликом ли, фигурою ли, взглядом или голосом привлекал его внимание и заставлял вспыхивать от страсти, то никакая сила не могла остановить его устремлений – настолько он был горяч и безрассуден. Никому из пленниц в его гареме не удавалось избежать его объятий и ласк, или наказания за сопротивление его воле и желанию. Стоило кому-нибудь из невольниц оказать лишь тень неповиновения, как царевич тут же повелевал заключить ее в башню.
Время шло. Число узниц, посмевших ослушаться повелений господина, росло. Он приказывал провинившимся петь долгими вечерами, а то и звездными ночами. Царевич любил музыку и пение. Его привлекали и особенно волновали именно женские голоса, которые он мог слушать бесконечно. И горе той, которая смела ослушаться… Тогда, по знаку повелителя жертву выводили на крышу, привязывали к столбам и секли плетьми до тех пор, пока несчастная не теряла сознание от мучительно обжигающей боли.
Пришло время, когда башня оказалась переполнена узницами, да и сама постепенно приходила в негодность, что усложняло содержание обитательниц. Царевича это обстоятельство обеспокоило, и он решил построить новую башню, одновременно восстановив и старую, а башни соединить переходами между собой и с дворцом.
Среди многочисленных пленников его было много мастеровых, способных осуществить задуманное. Верный царевичу старший евнух, пристально наблюдая за слугами, сумел обнаружить особенные способности у одного из них. Как оказалось, он был зодчим из Италии, внешне скромный и незаметный в кругу товарищей по несчастью. Но то, что он способен был сотворить, удивляло не только окружающих его, но и всех гостей царевича. Арабески, которыми он разрисовывал стены комнат или залов с большим искусством и изяществом рисунка, изумляли взор любого из случившихся гостей. К тому же он мастерски сооружал макеты дворцов и зданий, от которых трудно было отвести взгляд. Его искусство заставило царевича сделать выбор. Позднее он узнал, что итальянец был не только художником и зодчим, но и искусным механиком. Это было редчайшей находкой для любого из правителей, нуждавшихся в создании хитроумных конструкций, служивших для обустройства тайников в лабиринтах дворцов и крепостей.
Царевич не ошибся в своем выборе. Один из макетов особенно заинтересовал его, и он велел начать строительство, взяв его за образец будущего сооружения. Строительные работы не прекращались ни днем, ни ночью. Работа была завершена, как и задумал царевич. Новое здание соединялось с дворцом и обновленной башней. В новой башне комнаты и ниши располагались по периметру винтовой лестницы. Сама лестница выходила на крышу с такими же столбами, как и на старой башне. Вокруг строений мастер разбил сад.
Песни и плач по-прежнему раздавались в округе. Женские голоса будили в царевиче страсть и желание, будоражили его кровь, обостряя нервное возбуждение. Стон, крики, плач и пение воспринимались им как звучание оркестра с бесконечно меняющимися гаммами и тональностью звучания. Они раздавались то тихо, то громче; то жалобно; то живо и страстно. Подчас в приливе экстаза, в голосе одной из поющих было слышно нежное любовное соло, переплетающееся с жалобным стоном.
Время от времени царевич подавал знак евнухам и они спешили схватить ту, что, на его взгляд, не захотела выразить тональность, которую он жаждал услышать в своем сладострастии, и, когда несчастную секли плетьми, жалобные и дикие крики звучали таким жаром отчаянья, в переплетении с удрученными и подавленными голосами в сострадании жертве господина, что взбешенный царевич приказывал узницам петь вновь и вновь, до тех пор, пока пение, стоны и плач, достигнув своего апогея, не заставляли его гореть от страсти. Достигнув апогея сладострастия, он в своем воображении представлял себя величайшим из всех маэстро, которые когда-либо существовали в этом мире. Но этот мир напоминал собой бесконечную ночь для всех невольников и невольниц, брошенных судьбой в объятия слуг ада, имеющих целый арсенал средств для всевозможного рода пыток и казни.
При выборе места для строительства итальянский зодчий обнаружил скальную пещеру. Исследовав ее, он неожиданно для себя сделал открытие. Пещера имела лаз и, когда он проник внутрь, то очутился в галерее. Она вывела его в сеть лабиринтов. Но в каком бы направлении он ни продвигался, любой из переходов в конце концов выходил к небольшому озеру с крутыми скалистыми берегами. Вокруг озера располагались акации, карагач и кленовидный ясень. Над ними возвышались платаны, бук и огромные тополя с раскидистой кроной. Вершины этих деревьев укрывали озеро своими ветвями, словно шатровым куполом. Ни одна живая душа не могла и предположить о существовании таинственного уголка природы. Непроходимые заросли подлеска были преградой для обитателей внешнего мира. Вокруг причудливого царства располагался сосновый бор.
Ничего не сказал зодчий царевичу, но решил соединить выход из башни с подземельем массивной каменной вращающейся плитой. Все плиты сооружения были похожими одна на другую. Царевич при осмотре выполненной работы не мог и заподозрить существование тайника. Сам же зодчий сохранил существование пещер в тайне.
Царевичу понравились и башня, и переходы с нишами и комнатами. Сад, разбитый мастером, причудливо окружал все строения дворцового ансамбля. То, что было создано зодчим, поражало и восхищало воображение царевича: и композицией дворцового ансамбля, и гармонией, царившей в этом воплощении мечты, которые превзошли все его ожидания. Вдоль садовых дорожек располагались кустарники и деревья. Между тенистыми аллеями, арками и живописными гротами из лианоподобных растений, обвивающих их решетчатые каркасы, пестрели пышные цветники. Они окаймляли территорию фонтанов и ротонд гротами из зарослей вьющихся роз, стелющихся разноцветными каскадами до самого подножия их. То снежно-белые, то нежно-розовые в чередовании с величавым пурпуром, полыхающим бархатным пламенем, розы источали аромат, пьянящий благоуханием своим обитателей цветущего царства. Прохладные струи многочисленных фонтанов освежали воздух, усиливая благоухание цветущих растений. Среди соцветий роз в обрамлении ярко-зеленой листвы выделялись фиолетовой просинью и сиреневой дымкой климатисы , вплетающие свой экзотический узор в роскошное живописное растительное панно так искусно созданное итальянским зодчим.
Годы сменяли друг друга чередой событий, канувших в Лету, стирая в памяти людей имена, лица и саму жизнь всех тех, кто окружал героев этого повествования.
Царевич старел. Итальянского зодчего, единственного из всех участников, оставшегося со времен строительства дворцового ансамбля, он велел оскопить. Приблизив его к себе и назначив старшим евнухом, царевич, неожиданно для себя обнаружил, что более верного и преданного ему слуги не было в его жизни. Управляя дворцовыми слугами и обитательницами гарема, его слуга сумел стать его наперсником.
Наступило и то время, когда царевич почувствовал недомогание, истощая его силы. Никакие целители не в состоянии были помочь изнемогающему от изнурительных болей царевичу. Тяжесть положения его усугублялась растущей опасностью дворцовых интриг со стороны многочисленных отпрысков. Предчувствие беды, словно цепями сковывало его душу и сознание. Время от времени смерть уносила сыновей одного за другим.
Царевич задумался. Однажды, в час сильнейшего обострения болей, изводящих его до отчаянья и изнеможения, он позвал к себе своего верного слугу и наперсника. Они уединилось в комнате, служившей тайником, спрятанным от посторонних глаз и ушей. Царевич поведал о своих тревожных мыслях, преследующих его день и ночь, усиливающих его болезненное состояние мрачными предчувствиями. Он не знал, как спасти, оставшихся в живых, сыновей, дочерей, внуков, жен и прочих обитателей его дворца и гарема, находящихся в большой опасности. Эта задача казалась ему непосильной. Но что-то в глубине души, измученной терзаниями страха и запоздалыми раскаяньями, подсказывало ему, что некое чудо должно свершиться, благодаря чему будут спасены те, кто так дорог ему; и те, которым он причинил так много страданий.
И он не ошибся… Состарившийся и иссохшийся от переживаний и тревог, наперсник царевича тотчас оживился. Никто не знал, что одной из многочисленных жен царевича была дочь старшего евнуха, родившая двух замечательных сыновей и очаровательную девочку, любимую своим отцом так же сильно, как любил своих внуков он сам. Его чувства были обострены страхом за их жизнь из-за ненадежности их положения в гареме, когда каждый грядущий день мог стать последним для любого из них. Несмотря на все предосторожности, с какими удавалось ему пока предотвращать коварные неожиданности, грозящие им гибелью, тоска и страх сжимали его сердце неотвратимостью рока, нависающего над ними, вызывая постоянное чувство тревоги, причиняющей страдание и боль.
Едва услышав о чаяньях царевича, он встрепенулся, поцеловал прах у ног больного и встревоженного господина, и молвил:
– О, как я ждал!.. Как я ждал благословения Аллаха! – и он со слезами признания поведал о создании тайника, который теперь открывает им всем путь к свободе.
Задумался царевич и, горько усмехнувшись, сказал себе:
– А ведь в молодости я велел бы содрать с него кожу живьем и повесить его на потеху правоверным и на страх гяурам. Но тут же внезапно его сознание поразила следующая мысль:
– Но мой слуга стал мне вернейшим из вернейших. Он стал моим наперсником, преданным мне, как никто в моей жизни. Он остался мне преданным до самых последних дней. Если подумать, то что удерживало его не уйти тогда, когда он соорудил этот тайник?.. – вслух же он произнес:
– Почему же ты остался? Будь откровенен, скажи! Ты можешь не опасаться меня, ибо моя жизнь уже давно в твоих руках по воле Аллаха.
Старый евнух, мысленно перекрестившись, снова поцеловал прах у ног взволнованного господина.
– Да простит меня Аллах! Он, только Он, послал мне такую милость, указав мне путь спасения. Но, увы, я был не один! Моя единственная пылко любимая мною дочь, моя Констанция, уже давно стала твоей любимой женой, и полюбила тебя так же сильно, как ты любишь ее, мой повелитель…
Царевич вздрогнул и опустил голову на грудь. Скупые слезы медленно струились из глаз, оставляя влажные следы на иссушенном недугом и без того бледном лице его.
А главный евнух, всё рассказывал, как захваченный врасплох, он, вместе с малолетней дочерью, любимицей Констанцией, попал в плен, затем на невольничий рынок, где их купил старший евнух гарема.
– Аллах послал тебе, мой господин, двух сыновей – твоих наследников, и красавицу – дочь, в которых ты так же не чаешь души, как и я… – на время умолкнув, чтобы унять волнение, он продолжал:
– Быть может, я и ушел бы… Соблазн был велик… Искушение жгло мою душу, сердце. Оно не давало мне покоя ни днем, ни ночью. Мысли мои путались до умопомрачения… Я страдал. Я плакал, но слезы еще сильнее обжигали мою душу. Моя дочь, моя Констанция, любила тебя, мой господин, едва ли не больше, чем меня, своего родного отца, единственно родную душу, кто был рядом с ней. И я видел любовь в твоих глазах к сыновьям и к дочери нашей Констанции. Ты любил их всех, не меньше меня – старика, их деда. И я не заметил, как и я сам привязался к тебе, сын мой… – внезапно старик побледнел при последних словах. Но царевич вдруг улыбнулся, покоренный искренними признаниями слуги и наперсника, ставшего для него вторым отцом по воле Аллаха, заботившимся о нем самом так, как заботился бы его отец.
– Аллах всесилен! Он посылает милость своим чадам. Что ж, это был знак, который ты усмотрел в своем творческом порыве вдохновения! Аллах соединил нас узами единства, и я должен благодарить Его за спасение, посланное через тебя, отец… – при этих словах в глазах царевича вспыхнули искры воодушевления. Щеки внезапно покрылись бледно-розовым румянцем. На лбу выступил пот. Сам же царевич встрепенулся, ожил, встал с постели и лихорадочно заметался по комнате, задевая в волнении подушки, разбросанные по полу, покрытому ворсистым ковром. Внезапно он остановился перед своим спасителем. Дрожащими от слабости и волнения руками он поднял его с колен и, опустившись у ног взволнованного старика, произнес взволнованным голосом:
– Встань, отец! Это я должен целовать прах у ног твоих… Большей милости, посланной Аллахом, и быть не может! Это судьба! Это наше спасение! Веди же, веди нас, отец мой!..
… Никто не видел и не слышал, как однажды, в одну из темных ночей, бесследно исчезли царевич с главным евнухом, со всеми обитателями дворца и гарема. Никому не удалось найти даже следов их. Долго недоумевали сородичи царевича, передавая из уст в уста эту загадочную историю о таинственном исчезновении.
… И доныне в этом экзотическом уголке природы, так неожиданно открытым итальянским зодчим, можно услышать голоса, таинственно исчезнувших, далеких предков, души которых, быть может, витают над озером, в окружении могущих деревьев, укрывающих своими кронами его зеркальную поверхность от жарких солнечных лучей. Нежное пение и бурное бормотание заставляют посетителей этого края испытывать грусть, скорбь и вспышки отчаянья, внезапно сменяющихся звучанием тихой радости истомы любви… Звуки раздаются то громче, то тише, то, совсем замерев, вдруг вспыхивают с новой силой и звучат с таким жаром и темпераментом, что случайный посетитель, внимая им, вздрагивает от этих звуков, издаваемых стекающими и падающими в озеро струями ключей и ручейков, внезапно взрывая музыкальный лад поющих и плачущих, вздыхающих и стонущих, а то и ворчащих струй воды.
Очутившись в этом царстве струй, вы невольно будете зачарованы этими звуками, несущимися в самое сердце: то меланхоличностью звучания, то жалобными стонами, то неожиданно праздничным возбуждением. В гармоничном слиянии всех этих звуков можно почувствовать торжественность гимна поющих струй. В сонме струящихся и звучащих потоков воды вы можете услышать пронзительно тонкий звон изредка стекающих капель, словно медленно сползающих слез из высохших от горя и страданий старческих глаз. Падая на гладь озера, капли издают звуки, подобные звону брошенных мелких монеток в серебряную чашу тончайшей работы, выполненной искусным умельцем. Звон этот такой мелодичный и жалобный, что заставляет сжиматься сердце от, щемящего до боли, чувства сострадания к той, таинственно плачущей душе, быть может, принадлежавшей некогда одной из многочисленных дев, страдающих в неволе в скорби и печали.
Многочисленные гаммы звуков струящихся потоков воды, отдаваясь эхом в скалах, мрачного своим видом, озера и в кронах высоких деревьев, создают впечатление, будто вы слышите торжественно-печальную симфонию, в динамику которой врываются: вдруг беспокойное стрекотание, или нежный и, одновременно, суетливый щебет; либо пронзительно разбойничий посвист, и нервное щелканье; или восхитительные рулады, исполняющие гимн любви, нередко прерываемые, неожиданно возмутительным для человеческого уха, варварским вторжением сварливого грая галок. Все они, обитающие в этом удивительном местечке, словно разговаривают с душами, бесследно исчезнувших во времени, обитателей, всеми покинутого, края, называемого в народе «Плач-скалой». В весенне-летний период здесь все дышит покоем и миром, а в воздухе витает аромат цветения благоухающего лесного царства в феерии всех чарующих красок. К тому же, иногда, весьма своенравное, Его Величество Солнце, поднимаясь до самых высот своего зенита, пробивается своими лучами сквозь зеленые кружева крон высоких деревьев, и, отразившись на зеркальной глади озера, привносит столько радости окружающему миру, что невольно возникает ощущение оживления звучания и родниковых струй, и птичьих голосов, которые, сливаясь, создают богатую палитру природы на фоне дрожащего вибрациями звона мириадного мира цикад и кузнечиков. И какое упоение от наслаждения испытывают путники, проникшие в этот чарующий мир, вы легко можете догадаться сами. Должно быть, в них пробуждаются те же чувства, которые некогда испытывал царевич – один из потомков крымских ханов.