Виктор Шендрик (1956-2021)

Макс всегда отличался непредсказуемостью в поступках, и поэтому, когда мобильник высветил его звонок, Игорь Верхонцев даже оживился – от нечего делать телевизионщики звонить не станут.
‒ Привет, Игорь! Родилась тут одна идейка! Хочу снять тебя в новогодней передаче.
‒ Зайчиком? Или петрушкой? ‒ поинтересовался Верхонцев и воочию представил себе дурашливую физиономию Макса.
Максиму Кречетову, давнему приятелю Верхонцева, не добавляет солидности даже чёрное кожаное пальто, в котором он щеголяет в городе, Бог весть, какой зимний сезон. За пухлы-ми его губами легко угадываются запущенные зубы, отчего разговаривает Макс весьма невнятно, всячески стараясь помочь себе мимикой. Выглядит это забавно, и чтобы понимать Макса, нужно к нему привыкнуть. Верхонцев привык.
‒ Не-а. Там это будет… новогодние поздравления к горожанам, короче. Нужно будет сказать что-нибудь, минут на пару. Снимем всех известных людей города – депутатов, серьёзных предпринимателей, начальника МЧС, главврача, директора ипподрома… мэра, конечно. И Сенькин будет. Ты знаешь Сенькина?
‒ Ещё бы, ‒ откликнулся Верхонцев, припомнив городского певца, усердно тиражировавшего киркоровские шлягеры в окрестных домах культуры, но уехавшего за славой и хорошими деньгами в региональную филармонию. ‒ Ну, если Сенькин…
‒ Вот! ‒ обрадовался Макс и добавил прыти. ‒ А ты, хочешь – стихи почитаешь, а хочешь – прозу.
‒ С выражением?
‒ Знаю я твои выражения. Лучше без них. На всё про всё даю тебе две минуты. Думай, надумаешь – позвонишь.

«Эмчеэсники, депутаты, главврачи серьёзные… ‒ размышлял Верхонцев. ‒ Компания, конечно, сомнительная. Не представляю, как я с ними буду… С другой стороны, пора о себе и напомнить. Давненько не печатали, не звали никуда. Забвением порастаю… Стоп! Об этом ли речь? Меня зовут поздравить горожан. Вопрос: хочу ли я поздравлять горожан?
Ну-ка, вспомним, как они поздравляют друг друга. На том же Максовом телевиденье заказывают поздравления с юбилея-ми, с какими-нибудь редкоземельными свадьбами и по другим поводам и при этом просят крутнуть или Верку Сердючку, или «Владимирский централ». Практически без исключений!
Значит, нужно пожелать им, горожанам нашим, не изменять вкусам и привязанностям… Так держать, господа!
Швыряйте пивные бутылки и пакеты из-под чипсов под лавочку, на которой сидите. А пищевые отходы – в форточку!
А заслышав мало внятный слушок «Перловка подорожает на триста процентов», времени не теряйте – пускайтесь в массовые набеги на магазины и рыночные ряды, выметая эту самую перловку, выцарапывая её до последнего зёрнышка.
А вот в День города… вернее, как вы говорите, НА День города все в парк, дорогие товарищи! Наверное, надо год держать себя в чёрном теле, не есть, не пить, на куске хлеба экономить, чтобы в одно из воскресений ринуться толпой за эти шаткие столики в кустах, усесться там вполоборота, – сидеть ровно не хватает места, ‒ и упиться наконец-то водкой, обожраться шашлыком, перемазаться кетчупом, и всё это, чтоб на людях, на сентябрьском солнце и под ту же Сердючку – Зибен-зибен, айн-цвай! Зибен, зибен, ай-лю-лю!»

Верхонцев прошёл в комнату к сыну, тот как раз оказался дома.
‒ С телевиденья звонили, выступить предлагают.
Смоченной растворителем тряпицей сын оттирал пятно на брюках. Спросил деловито:
‒ Эрнст звонил?
‒ Какой Эрнст?! Х-м… нет, Макс! Горожан надо поздравить. Не знаю, соглашаться?
‒ Конечно, соглашайся, ‒ ладошкой сын отогнал от носа едкие пары.
‒ Почему «конечно»?
‒ А прикольно.
‒ Да? ‒ поджав губы, Игорь Верхонцев покинул сыновью комнату.
Привязалось к нему в последнее время это полувопросительное «да», и произносил он его в минуты особых потрясений. Нахамят в транспорте или встретится вдруг на улице ослепительно красивая женщина, тут-то и срывается у Игоря это ничего не значащее «да», никому, в общем-то, и не адресованное. Возрастные причуды, наверное.
‒ Да?
«А почему бы, собственно говоря, и не поздравить? Всё же не первый год бок о бок, и плохого они мне ничего не сдела-ли. Почти ничего. Даже из соседей за тридцать лет всерьёз ни с кем не поссорился, а двор один на четыре громадных дома, и монстров хватает всяких.
Им же тоже несладко, горожанам. Они всегда жили трудно и всегда во что-то верили. Верят и сейчас, без былого, правда, единодушия – кто во что. Одни, к примеру, в то, что если много и честно работать, то придут достаток и уважение. Другие – в то, что жить нужно ради детей, отказывать себе во всём и поднимать этих детей. А те ‒ не младенцы уже давно, им по тридцать, работать они не хотят и домой возвращаются на такси. Третьи убеждены, что нужно кое-что чуть-чуть, самую малость подправить там, в верхах, и – заживём! Ух, как заживём!..
Вот и от Нового года они ждут чего-то, может быть, даже чуда. А для подстраховки делают друг другу подарки сами. Наивные... Можно и поздравить их, короче…»
Игорь Верхонцев нашёл среди входящих звонок Макса и нажал «вызвать».
‒ Я согласен. Только просьба – может, ты меня как-нибудь отдельно снимешь от всей этой кодлы?
‒ Провокаций боишься?
‒ Нет. Я растеряюсь, замкнусь, стушуюсь, не самовыражусь…
‒ Понятно. А ты про монтаж когда-нибудь слышал? Я буду снимать всех в обстановке, приближенной к боевой. На рабочем месте, то есть. Потом смонтирую. Кстати, у тебя где рабочее место?
‒ Ты издеваешься! В «Галапагосе», конечно!
Возмутился Игорь справедливо – не он первый, а его друзья, и Макс в том числе, принялись именовать кафе «Галапагос» рабочим местом, офисом Верхонцева. Он и в самом деле проводил там, всегда за одним и тем же столиком, много вре-мени, назначал встречи, обсуждал дела и однажды подписал даже с рэпером Блажко договор об использовании в песне интеллектуальной собственности Верхонцева – довольно слабого и теперь почти забытого стихотворения.
‒ Созвонимся…

Теперь следовало подумать, что же именно сказать в поздравлении. Как обычно, занятие это – подумать – Верхонцев отложил на самую благоприятную пору суток: после отхода ко сну жены и до возвращения сына с вечерних променадов. Сжа-тые сроки, но в другое время думать у Игоря давно уже не получалось.
«Стало быть, стишок рассказать надо. А что у нас есть про Новый год? А похоже, ничего у нас и нету. Это что же, нарочно сочинять? Ну, уж нет, из этих штанишек мы уже выросли. Стоп! Есть про Рождество! Пойдёт – у нас теперь зимой все эти праздники в одной куче. Святки от сочельника мало кто отличит, зато праздновать – только давай! Стишок надо будет вспомнить… А сказать что? Что пожелать? Обратиться как? «Дорогие друзья?» Неискренне звучит, почти как «Любі друзі». А как? «Дорогие сограждане?» Фу, стыдоба! Ты ж не президент, слава Богу! «Дорогие согорожане?» По смыслу точно, но есть ли такое слово «согорожане»? Не припомню что-то… А уж дорогие… так это точно – дорогие… Со… горожане…»
Верхонцев заснул.

На следующий день он позвонил Кагальникову, старинному товарищу, который отметился когда-то на литературоведческом поприще – проучился три курса на филфаке университета ‒ и к кому обращался время от времени Верхонцев, испытывая сложности с правописанием.
‒ А скажи-ка мне, друг Кагальников, ‒ начал он с почти былинным зачином, ‒ есть ли в русском языке слово «согорожане»?
Ответ прозвучал незамедлительно:
‒ Конечно, есть.
‒ Уверен?
‒ Ещё бы! Тут у меня знакомец один, из молодых, квартиру продавал. Мать уехала к родне в Израиль, а ему сказала: продай, мол. Он это быстренько обтяпал, а заодно людям и гараж двинул в придачу, чтоб быстрей соглашались. И тоже подался на заработки. Мама вернулась, ну, жильё у неё своё было, тут всё в порядке, а насчёт гаража возмутилась: добро не давала – мой и всё! Документов на гараж нету, людишки кричат – наш, а она своё гнёт – мой. Обе стороны вроде как правы, обе – хозяева гаража. Вот и получается, что теперь они – согаражане.
‒ Смешно, ‒ сказал Верхонцев после паузы. ‒ А вот скажи, если ты такой умный. Отмыкают обычно чем? Отмычкой. Перемыкают чем? Перемычкой. Так почему же тогда замыкают не замычкой, а каким-то невразумительным замком? А? Думай. Надумаешь – позвонишь.

«А ещё нужно со стишком разобраться. Как там у нас, дай Бог памяти? Под еловою лапой притихли, заждались подарки… Это значит, – пора нам к столу пригласить Рождество… Эх, па-мять! Придётся найти и выучить. Не трясти ж бумажкой перед камерой…»

В оговоренный час Верхонцев сидел в «Галапагосе», в дальнем углу зала, за тем же, что и обыкновенно, столиком, поглядывая на часы и отхлёбывая кофе из чашки. К обычному антуражу – ширпотребовские картинки с вызолоченными пейзажами, витрина-холодильник с тортами, какая-то зеленеющая хрень на подоконниках – добавилась теперь небольшая сосен-ка, традиционно изображающая в южных краях новогоднюю ёлку. Люба, толстушка лет тридцати, в свою смену работающая и официанткой и барменом, обслуживала посетителей и улучала минутку прилаживать на ёлку украшения – вырезанные из салфеток снежинки и линялый перепутанный серпантин.
‒ Кого-то ждёшь, Игорь?
‒ Угу, ‒ Верхонцев машинально бросил взгляд на часы. ‒ Кино у тебя здесь снимать будем.
‒ О Господи! Хоть бы предупредил. ‒ Любина рука потянулась к пергидрольным кудряшкам.
‒ Да не переживай. Меня тут снимать должны, к Новому году, сейчас явятся.
‒ Так ты бы сюда пересел, под ёлочку.
‒ Люба, ты про монтаж когда-нибудь слышала? Разберёмся.
Протиснувшись между столиками, Люба поспешила к вошедшему посетителю.
И тут же в дверях «Галапагоса» зачернел кожан Макса. За плечом редактора отдела новостей виднелась богемная бородка оператора.
‒ Готов? ‒ Кречетов уселся за стол, напротив Верхонцева, припечатав к клеёнке папку из рыжего кожзаменителя. ‒ Повторяю задачу: у тебя – две минуты, говори, что хочешь. Ну, там – желаю успехов в здоровье и счастья в личном труде. Потом скажешь: «С наступающим Новым годом!» Всё!
‒ А ты со мной в кадре будешь? ‒ трусовато поинтересовался Игорь.
‒ Нет, будешь сам. Держи микрофон. ‒ Макс обернулся и так, будто шли они поврозь и встретились только в «Галапаго-се», спросил у оператора: ‒ А ты чего без штатива?
‒ Да я и так… ‒ ответил подручный Кречетова и опустил камеру-«вэхаэску» на стол, над которым простёрлась елово-сосновая ветка в салфеточном убранстве.
Посетители, заходящие в кафе накатить стопарик и тут же уйти, успевали с интересом глянуть в угол, где устроилась съёмочная группа.
Всех их Верхонцев знал наперечёт. Теперь это движение местной жизни заинтересовал и Макса Кречетова. Как заворо-женный тот встал и пошел к стойке. Люба наливала водку угрюмому кряжистому мужику.
Макс растянул в улыбке толстые губы. Глаза его исчезли с лица, на их месте темнели щели.
‒ Кто крайний? ‒ глумливо поинтересовался он, желая, видимо, расположить к себе барменшу-блондинку.
‒ Плоть, ‒ ответил мужик и, опрокинув стопку в рот, быстро пошёл к выходу.
Оператор инструктировал Верхонцева:
‒ Вот здесь загорится красная лампочка, я махну рукой, и говори. Смотри в объектив, микрофон держи не далеко. Но и не близко. Собьёшься – не страшно. Вырежем, переснимем.
И заозирался вокруг в поисках своего руководителя. Взглядом обнаружив того у стойки, заметно сглотнул слюну, ткнул пальцем в камеру, дал отмашку Игорю и поспешил туда, где бутылка в Любиной руке уже склонилась над стопкой, стоящей перед Максом. Болезненно отзываясь в сознании, перед Игорем зажглась маленькая красная точка.

Верхонцев разомкнул губы.
‒ Сорогие догорожа… Птц!.. Дорогие сорогожа… Кхм! Дорогие согро… сорга…
Он хотел было крикнуть, чтобы остановили камеру, что нужно начать сначала, но понял ‒ обращаться уже не к кому, Люба за стойкой открывала новую бутылку.
«Чёрт! Ладно, пусть потом режут, монтируют… Надо желать! Боже, что ж я там собирался желать?! Ведь помнил же всё время, помнил…»
‒ Я желаю вас… вам… И чего ж я вам желаю?..
«А ещё говорят, что невозможно ни о чём не думать. Ещё как возможно! Не голова, а барабан полкового оркестра».
‒ А вдуматься, ну что такое Новый год? ‒ обратился Игорь Верхонцев к видеокамере «Samsung». ‒ Условность всего-навсего. Посмотри в окно тридцать первого декабря и первого января посмотри – одно и то же. Из-за чего сыр-бор устраивать?
«А стих? Как же там, совсем вылетело! Вот пришло Рождество… Нет, не так. Под еловою лапой… Кто ж там у нас под лапой?..»
Память упорно отказывалась выдать на-гора нужные строки, зато с ненужной ясностью всплыла в голове дурацкая песенка, слышанная на днях от противных дворовых девчонок:
В красной шубе
С красным носом
Дед фигачит по морозу
В шапке, с палкой
И мешком,
И с бухим Снеговиком.
«А тут ещё эти – телевизионщики, мать бы их! Алкаши проклятые!»
‒ С наступающим! ‒ рявкнул Вехонцев осточертевшей красной точке.
Макс с оператором, каждый зажав в кулаке стакан водки, неспешно шли через зал к столику Верхонцева.
‒ Может, ещё один дубль сделаем? ‒ Борода оператора вывернулась в сторону Игоря с профессиональной озабоченностью.
‒ На диск тебе сбросить? ‒ участливо поинтересовался Макс.
‒ Да пошли вы… ‒ ответил Верхонцев на оба вопроса сразу.

Жена и мать Верхонцева хлопотали, накрывая праздничный стол. Сын, открыв им консервы, занимался тем, чем обычно заняты люди в ожидании застолья – ничего не делал. Спасибо, хоть согласился встретить Новый год с семьёй, а потом уже бежать в компанию.
Верхонцев сидел перед телевизором, бездумно переключая каналы. Всюду – одно и тоже: музыка, шампанское, калам-буры ведущих, натянутые улыбки статистов, ёлки, конечно… «Правильно, в общем, и делают. К чему стараться, никто не станет смотреть внимательно, никто не задумается».
Ближе к одиннадцати палец – сам собой как-то – нашёл местный канал. На экране замелькали знакомые лица. После очередной заставки Верхонцев увидел себя. На фоне лакированной вагонки, обшивающей стены «Галапагоса». Звучала музыка. Внизу экрана значилось «Игорь Верхонцев», а строкой ниже – «писатель и поэт».
Случилось, что и жена и мать оказались в этот момент рядом, у телевизора. Семья застыла.
«Какой же это ужас смотреть на себя со стороны! Особенно, когда тебе и лет-то уже… Залысины уползают к затылку, а столик вон, глядишь, рухнет под напором живота. Позор кромешный».
Наверное, это длилось какие-то секунды, музыка сошла на нет, и Верхонцев на экране громко и подозрительно внятно произнёс: «Радости вам и удачи! Счастья и тепла вашим домам! С наступающим Новым годом!»
Мелькнула еловая ветка со свечой, и на экране показалась отработанно вдохновенная физиономия Сенькина.
‒ А почему ты ничего не рассказывал, что тебя снимали? ‒ спросила жена.
‒ Какой же ты молодец, Игорёк! ‒ сказала мать.
‒ Круто, батя! ‒ ввернул сын.
‒ Да?! ‒ спросил-сказал Игорь Верхонцев.
«Ну, Макс, ну, молодец! Всё-таки профи, сука!»
На письменном столе забренчал мобильный телефон. Звонил Кагальников.
‒ Слушай, ну ты даёшь! Раньше президента! Молодец, хорошо сказал!
‒ Умеем, ‒ согласился Верхонцев.
‒ Кстати, и замыкают и отмыкают – ключом. Откуда он взялся, этот ключ? Не знаешь? Думай! Надумаешь – позвонишь. С наступающим!
«А я-то надеялся, что они всё стёрли. Что ж это тогда было? Чудо?! А может, и впрямь – это не пустой звук, не пустая условность, Новый год? Может, что-то обязательно должно измениться за этим рубежом, и люди верят, что ждёт их там только хорошее. А вера, она всегда должна вознаграждаться, вера. Пусть это даст им Бог! Они того заслужили. Мои согорожане».