рассказ Виктора Шендрика (1956-2021)

…КАЗАЛОСЬ, в пищевод вбили теннисный мяч, и он стоял теперь там, волосистый и упругий, не давая ни глубоко вздохнуть, ни сглотнуть слюну. Впрочем, слюны и не было, язык, нёбо, глотку – всё связала колкая сухость. Ломило в висках, в левом больше, всё тело до колик, до мелкого зуда пронимало одно желание – выпить. Хватить залпом стакан водки, покурить, дожидаясь тепла, и потом ещё, и ещё…
И ещё эта темень. На небе – ни звёздочки, а фонари с приходом смутных времён никто и не включал. Чем хуже – тем лучше.
С утра, по-светлому, пилось куда веселей. В холостяцкой квартире его приятеля сошлась пёстрая компашка. Вино и водку пили вперемешку – кто что принёс. Разговаривали – орали, точнее – все одновременно и на дежурные темы: футбол, новости из жизни местных бандитов и, конечно, где бы деньжат сбить побольше. Кто-то сунул ему в руки гитару – «Ну-ка, Андрюха, выдай!» Он «выдал» ‒ спел пару песен. Слушали его плохо, зато самому сделалось приятно, как-то потеплело на душе.
Разбрелись все постепенно, он тоже почувствовал, что сознание меркнет, и побрёл домой…
Проснувшись, долго не мог сообразить, в каком времени суток оказался. Быстро собрался – благо, спал одетым ‒ и вышел на улицу. Влажная мартовская ночь встретила прохладой и непроглядным мраком. Тошнило…
Он наковырял в карманах несколько затёртых, прорвавшихся на сгибах десятитысячных купонов – их вряд ли могло хватить даже на пачку недорогих сигарет. «В «Цейлон», к Алику идти надо. Кабак уже закрыт, но он наверняка ещё там, бабки подбивает… А торчу ж я ему уже за четыре пляшки! Ладно, как-нибудь уболтаю…»

…ЛИЛЬКА спросила, как всегда, невпопад:
– Игорь, слышишь, а хочешь, я тебе свои стихи почитаю?
– Н-н… – Верхонцев едва не ответил искренне, но спохватился. – Н-надо бы, конечно, послушать… Но, знаешь, я привык как-то больше визуально, на бумаге. Ты дай мне лучше подборку – я почитаю.
– Понятно, мужчина любит глазами… Я дам тебе, последние самые, – она уже привстала, но тут же опустилась в кресло. – Ладно, потом. Ты не думай, они хорошие. Не знаю, как у тебя бывает, а их вроде как слышу. Вроде Бог мне их диктует, а я только записываю.
‒ Бог – это я понимаю, Бог! Это здорово, наверное. Ну, а потом, после Бога, ты бы прошлась по тексту, подправила бы что-нибудь.
‒ После Бога! Зачем? ‒ Лилька недоумённо поджала губы. ‒ Ты пей кофе, Игорь.
‒ Да пью я, Лиль…
Действительно кстати пришёлся сейчас этот кофе, вернее, та большая алюминиевая кружка, которая досталась Верхонцеву на этой неухоженной кухне. Если пробиться взглядом сквозь цвет и блеск, можно увидеть какие-то фрагменты – нос, глаза, нависающие волосы – и спросить у отражения: «А что ты здесь вообще-то делаешь, Игорёк?..»
Лилька позвонила ему ещё утром и, по своему обыкновению, вывалила в трубку такую уйму нелепостей, что Верхонцев с трудом уловил главное: жизнь непоправимо зашла в тупик и выход ей видится один – безотлагательное самоубийство. И ещё: Верхонцев должен бросить все свои дела и немедленно к ней приехать.
Он так и сделал. Несмотря на дикую жару, протрясся двумя, с пересадкой, трамваями через весь город и вот сидел теперь на Лилькиной кухне, на чём свет стоит себя кляня: до каких же пор он будет потакать чужим причудам, бросаться на первый истеричный зов, когда же научится говорить это самое «нет»?!
В дружбу между мужчиной и женщиной Игорь не верил, а роман… Ну какой мог быть роман с Лилькой?! Незадачливая и взбалмошная, то пребывающая в чёрной депрессии, то парящая в эмпиреях, худющая Лилька не отличалась внешней привлекательностью, и Верхонцев, даже постаравшись, не мог видеть в ней предмета вожделений, девушку своей мечты.
К тому же, Лилька писала стихи ‒ чувственные и сумбурные, как и сам автор. Несмотря на последнее обстоятельство, к поэтическим опытам Верхонцева она относилась весьма и весьма благосклонно. Они и познакомились благодаря общему увлечению. Одна из первых Лилька принялась убеждать Игоря в том, что стихи его представляют какую-то ценность и их обязательно нужно издать отдельной книжкой. В результате на свет появился сборник «Предвечерье». Случилось это давно, и задним числом Верхонцев оценил её старания, пытался быть благодарным, по сей день не обходя вниманием Лилькины звонки. Впрочем, сегодняшний, с заявлением о готовящемся самоубийстве, ‒ это было слишком даже для Лильки…

…ОГРОМНУЮ лужу у крыльца первого в городе частного кафе он даже не заметил. В окнах горел свет, и предчувствие удачи заставило пренебречь мелочами. Прошлёпав по воде, он дважды саданул кулаком по железным дверям.
‒ Кто? – глухо прозвучало за толстым металлом. Голос – женский, хорошего мало.
‒ Кх… Алик есть? – вытолкнул он сквозь пересохшие губы.
Внутри лязгнул засов. Дверь открыла Нинка, блондинистая компаньонша и сожительница хозяина заведения.
‒ Андрей, ты, что ли? Нету Алика, должен подъехать вот-вот. А ты чё хотел?
‒ Я пройду?
‒ Мы закрыты уже. ‒ Нинка поджала губы, но толкнула дверную створку и посторонилась.
‒ Боже, а ноги! Только пол вымыли! – запричитала она, когда он вошёл в зал. – Мы так до утра не уйдём. Ты чего хотел-то?
Нужно было дождаться Алика, но он не сдержался, ляпнул:
‒ Дай бутылку. В долг.
‒ Щаз-з! Бумажка кончилась – долги ваши записывать! Вы глаза заливаете, а мне на одних макаронах сидеть? Гуляй!
Отечественный бизнес рождался в муках – Нинка с Аликом едва сводили концы с концами. В «Цейлоне» бесплатно жрали и пили обильно расплодившиеся криминальные элементы; правоохранители из вновь созданных отделов по борьбе с этими элементами столовались здесь же, оплатой счетов тоже себя не утруждая.
Он сплюнул под ноги и увёл взгляд в сторону. Спросил:
‒ Давно горела?
Официантка, девчушка лет восемнадцати, протиравшая высокие стаканы, вздрогнула. Нинка прищурилась.
‒ Это тебе, что ли, интересно, алкаш ты конченый? Кому надо у меня заплачено, понял! А ты за базар свой гнилой можешь и ответить. Я вот сейчас позвоню…
Переиграл он по-серьёзному. Кто есть кто, ‒ в городе знали досконально. С рэкетнёй он не знался, и угроза его не прозвучала убедительно, зато пройди сейчас Нинка к телефону, у него могли бы возникнуть проблемы с кем-либо из завсегдатаев кабака.
Ещё можно было обратить всё в шутку, но недомогающее сознание подталкивало к лишённым смысла поступкам. Он протянул руку к барной стойке и выдернул из стеклянной обоймы бутылку водки.
‒ Не трогай! ‒ взвизгнула Нинка, обнаружив готовность с боем защитить уплывающее добро.
‒ Отдай, с-сука! ‒ прохрипел он, отступая, но Нинка, с непостижимой ловкостью вцепившись в стекло двумя руками, вывинтила бутылку из его пальцев.
‒ А это тебе за «суку»!..
Удар пришёлся над левой бровью, ближе к истерзанному болью виску…

…НА САМОМ деле никаких причин для суицида у Лильки не было – просто, как говорится, накопилось.
На работе завал полнейший. Мало того что платят копейки, так ещё начальник, зверь каких мало, житья не даёт, хоть увольняйся. «А кому оно когда нравилось, начальство? ‒ пожал плечами Верхонцев. ‒ Прими как данность».
С детьми сплошные проблемы! «А у кого их нет?»
Не пишется в последнее время совершенно. На днях написала, правда, семь стихотворений, а так месяца три не писала. «А я из-за компьютера не вылезаю, ‒ не удержался от сарказма Игорь, ‒ барабаню по клаве, аки дятел. Стишки на километры считаю».
У мужа вообще скоро крышу снесёт от водки. Сил уже нет терпеть эти пьяные выходки. «Наш человек», ‒ отметил Верховцев, на этот раз не вслух.
А вслух посоветовал: «Ну, найди себе кого-нибудь».‒ «Не хочу! ‒ отрубила Лилька. ‒ Ходила я уже и налево, и направо. Хватит!»
«И кто ж позарился?!» ‒ удивился Верхонцев, снова, конечно же, про себя, беглым взглядом окинув худые Лилькины лодыжки, еле заметную под халатиком грудь, седину в непрокрашенных на макушке волосах.
И наконец надрывное – «В чём же смысл этой жизни?! В мучениях этих вечных?!»
«Ну, ты, мать, и спросила! Тот ещё вопросик!..»

…НЕЗНАКОМОГО мужика на улице он попросил найти самогона. Пили в какой-то кочегарке, и мужик спрашивал: «Это кто ж тебя так, парень?» ‒ «Не твоё дело, наливай!» ‒ «Ты бы хоть умылся…»
Он смывал кровь с лица над раковиной в ржавых подтёках, а самогон рассасывался в крови, и боль отступала. Но закипало где-то под ложечкой что-то тёмное, страшное и поднималось, заполняя его целиком, садня и подстёгивая.
К крыльцу «Цейлона» он почти бежал. Свет в окнах горел, но на его стук никто не вышел. Он побрёл вдоль дома, обогнул угол и принялся искать чёрный ход. У дверей едва не налетел в темноте на знакомый скособоченный «Москвич» ‒ «Ага, и Алик здесь, явился». Тронул дверную ручку и понял – дверь не заперта. Петли не скрипнули, он оказался в тёмной подсобке, лишь из-за неприкрытой двери пробивалась из зала кафе узкая светлая полоска.
Он старался ступать не слышно, но чуть не выдал себя, ударившись коленом о что-то громоздкое, жёсткое. На ощупь исследовал препятствие и понял – разделочная колода. Рука нашла что-то гладкое, скользкое. Топор! Рукоять тяжело и удобно легла в ладонь.
Уже не таясь, он подошёл к двери в зал и с силой ударил её ногой…

…ВЕРХОНЦЕВ ещё тупо отхлёбывал кофе, изучая щелястый пол, а в поведении Лильки уже обнаружились заметные перемены. Посветлели глаза, и взмыл подбородок, в голосе исчезли заунывные нотки, и наконец она изъявила желание читать стихи. За депрессией пришла экзальтация – другие душевные состояния Лильке были просто не знакомы.
‒ Конечно, до тебя мне далеко. Ты… Ты даже не представляешь, что ты для меня значишь. Для нас всех… Я всем твои стихи читаю. Вот недавно, у нас на работе…
‒ Да ладно тебе, захвалила! ‒ отмахнулся Верхонцев. ‒ Я-то что, тебе вон сам Бог диктует.
‒ И тебе Бог диктует! ‒ воодушевлённо подхватила Лилька. ‒ Разница в том, кто как Его услышит, у кого таланта больше. Ты ведь и сам иногда не понимаешь, что ты пишешь!
«Приплыли!» ‒ отметил Верхонцев, без особого интереса рассматривая кухню, пребыванием на которой уже начинал тяготиться. Взгляд блуждал по разномастной мебели, по обоям в желтоватых разводах, по облупленному подоконнику, на котором топорщилась из горшков недозасохшая зелень. На стенной полке, рядом с хлебницей, лежал его сборник «Предвечерье», действительно изрядно зачитанный. Он знал, что под обложкой, на титульном листе, его рукой выведено: «Мы с тобой одной крови!» Что тут добавить – было дело, расчувствовался.
‒ Ты сам не понимаешь, насколько ты нужен русской словесности! Читателям своим нужен! А ты говоришь…
‒ Я говорю?! Да ничего я не говорю! Я слушаю. И удивляюсь, конечно.
Вот уж действительно, было чему удивляться. Сколько себя помнил Игорь, в голове его всегда рифмовались какие-то слова, отдельные нехитрые мысли укладывались в ритмические строки. Особого значения этому он не придавал, но однажды ему попалась в руки толковая, не заумная книжка по теории стихосложения. Немало удивившись тому, что это не от мира сего занятие подчиняется жёстким правилам, Игорь попытался их соблюдать, и в итоге на его стихи обратила внимание местная пресса. Публикации имели хорошие отклики, и вскоре появился на свет сборник «Предвечерье».
В последние годы у Верхонцева накопилось ещё на пару книжек стихов, но как-то исподволь обнаружились перемены: круг читающей публики сузился, а требования к внешнему виду книг повысились. Читатель хотел глянца, а стеснённый в деньгах Верхонцев продолжал верить в главенство содержания.
Вместе с тем, Игорь Верхонцев не чувствовал себя ни мессией, ни избранником Божьим, ни сумасшедшим. А уж властителем душ и вершителем судеб быть просто не хотел. Нравятся людям его стихи – и слава Богу!..
‒ …Ты должен очищать этот мир от пороков, раскрывать духовный смысл жизни!
‒ Да ничего я никому не должен.
‒ Ты снова не понимаешь. Не ты лично – поэт должен! И происходит это независимо от тебя, хочешь ты этого или не хочешь. «…буду тем любезен я народу…» Помнишь? «…Что чувства добрые я лирой пробуждал».
‒ Народу! Любезен! Да народу любезен он неудачной своей дуэлью! Историей этой скандальной любезен! Выйди на улицу и спроси: кто знает хоть одно стихотворение Пушкина? Да никто! «Лукоморье» и то не до конца. ‒ Верхонцев на миг умолк, задумался. ‒ Хотя было, правда… Звонили пару раз женщины, пожилые, судя по голосу, благодарили.
‒ Ну вот видишь!
‒ Да они и без меня уже о душе думают, что им ещё остаётся!
‒ Фу! Не будь циником, Игорь, тебе не к лицу.
‒ Циником, говоришь? ‒ Он качнулся на табуретке. ‒ Я вот сейчас шёл к тебе, проходил мимо «Марьяж-банка». Помнишь, лет пятнадцать назад там кабак был, «Цейлон» назывался?
‒ Ну.
‒ Помнишь там людей поубивали, двух хозяев и официантку?
‒ Я… Да, я помню. Уже после, правда, об этом услыхала, я тогда в монастырь ходила.
‒ Историйка, в общем, та ещё была, кошмарная даже для середины девяностых. Видимых причин – никаких абсолютно, дневная выручка, и та осталась нетронутой. Три трупа вповалку… топор брошенный…
‒ Ужас!
‒ Что произошло, так никто и не узнал. Хотя, чья работа, на следующий день знал весь город. Менты где только не бегали, искали. А дня через три он пришёл сам, сдался. Пришёл совершенно трезвый, с рюкзаком, сидеть приготовился.
‒ Ужас! Зачем ты это всё рассказываешь? Я тебе о… о высоком, а ты… Зачем?
‒ Не знаю. Может, сам разобраться хочу кое в чём. Курить можно? – Верхонцев достал сигареты. ‒ Видишь ли, дело в том, что я хорошо знал их всех. Ну, кроме, пожалуй, девчонки официантки. А так мы все жили на одной улице, я давно их знал. Ну, о Нинке с Аликом что говорить… Царство Небесное! А вот Андрюха… Андрей, он помладше был, и особо мы не знались. Но пару раз попадали в одну компанию. На гитаре он играл здорово. Голос не громкий, но приятный довольно. А пел в основном романсы, классику. «Хризантемы», «Пару гнедых»…Что ещё добавить? Спортом занимался и, по большей части, не пил. Ну, а если запивал, то – сливай воду! Дурак дураком. Вот и тогда – вошёл в пике сам, а потянул за собой…
‒ Боже! Так к чему ты это всё?!
‒ Да был один случай, на полгода раньше. Я тогда загуливал малость. Не то чтобы в запое, нет. Время просто такое было. Кто сориентировался вовремя, те уже бабки вовсю рубили. Теперь их уже кого постреляли, а кто… ‒ Верхонцев неопределённо показал на потолок. ‒ Сама знаешь где. Ну, а большая часть на тот момент себя потеряла – ни заработка, ни перспектив жизненных. Так и тынялись целыми дня от пивнухи к пивнухе. Вот и я в их числе оказался. Стоял я, короче, в пивбаре, компания какая-то вокруг, то один угостит, то другой, коротаем время. Тут и зашёл Андрюха. Не знаю зачем, но трезвый был абсолютно. Меня увидел и ко мне. «Игорь, ‒ говорит, ‒ пойдём, у меня там ящик водки в машине, я хочу тебя угостить». ‒ «Это окрыляет, ‒ говорю, ‒ но с чего бы это такие респекты?» ‒ «А я, ‒ говорит, ‒ стихи твои прочитал, купил сборник. Класс! Легли на душу, пойдём, короче». ‒ «Пойдём, ‒ говорю, ‒ весьма тронут». Я тогда так и представлял себе популярность: захожу я в пивбар, а со всех сторон мне бокалы с пивом протягивают.
‒ Это тогда, а сейчас как представляешь? ‒ ввернула Лилька.
‒ Сейчас я об этом вообще не думаю. Короче, вышли мы на улицу, открывает он багажник и даёт мне бутылку. Я в затылке почесал: как-то, мол, не по-русски получается, надо бы вместе выпить. А он наотрез, ни в какую. Качаюсь в спортзале, мол, режим у меня. За рулём, к тому же. В общем, это тебе в знак благодарности и всё.
Верхонцев задумался. Лилька заёрзала в кресле.
‒ Ну! А дальше что?
‒ С бутылкой? Там же и выпил её с компанией.
‒ Да нет, ну с этим, как его, с Андреем.
‒ А я его и не встречал больше, после пивбара. А потом – эта трагедия. И задумался я, хотя вру, позже уже стал размышлять. Ведь читал человек стихи, и не только мои, наверное. Ты вот меня нахваливала, со многим можно и поспорить, но ведь действительно, есть же в моих стихах какое-то человеколюбие. Не жалую я человечество в целом, но отдельному человеку, маленькому человеку я ведь сопереживаю! А ему понравилось! А нравится или не нравится – это понятие не эстетическое, это в первую очередь согласие, понимание. Так почему же прежде чем взяться за топор, он не вспомнил хотя бы мои стихи…
Верхонцев вскочил, схватил с полки «Предвечерье» и хлопнул им о стол.
‒ …не вспомнил сборник этот треклятый?!
Он несколько раз щёлкнул зажигалкой, снова закуривая. Успокоился, сел. Лилька молчала.
‒ Понимаешь, Лиля, мы ведь все ничего о себе не знаем. Никто не знает, как поведёт себя в экстремальной ситуации. Тут уже от внутреннего стержня зависит, выдержит он или его вообще нет в наличии. Поэтому нельзя человека искушать, нельзя загонять людей в нечеловеческие условия, а потом судить за нравственное падение…
‒ Ты оправдываешь убийцу? Считаешь, что его довели?
‒ Да я уже не нём. ‒ Игорь поморщился. ‒ Я, с твоего позволения, обобщаю. Ведь тогда такое творилось, не приведи Господь! А бандиты девяностых, они ведь даже современных идиотских фильмов не видели, они в советских школах учились, добрые мультики смотрели, про Барбоса с Бобиком, про львёнка с черепахой. А кинули народ на произвол судьбы, отняли идеалы, насрали ему в душу, и – пошло-поехало. Вот хотя бы «Брат», я паскудней фильма не видел, герой людей как снопы валит направо-налево, и при этом стишок мурлыкает, что-то там про берёзки с рябинами.
‒ Но существует же высокая поэзия! Нужны же людям стихи!
‒ Нужны! Но кому и зачем, задумывалась? Было бы у тебя всё гладко в жизни, ты бы их писала? Стихи – это мечта, мечта о несостоявшемся. Стихи – это не счастье, это, если хочешь, имплантант счастья. А вот приживётся он или нет – это всегда вопрос.
Помолчали.
‒ Засиделся я что-то.
‒ А ты сказал вначале, что никто так и не узнал, что произошло. Он, что, ничего не сказал на суде?
‒ Не было суда. Может, была пара допросов. Он себя сам судил. И казнил тоже. Повесился в изоляторе. Ладно, пойду я потихоньку, Лиля. Ты как?
‒ Нормально.
‒ Жить будешь?
‒ Буду, буду. Так возьмёшь стихи?
‒ Давай, конечно.