Елена
ХЕЙФЕЦ
 

ОСТАНОВКА

Поезд, который вёз меня через самое сердце России, вдруг вышел из расписания, сбавил скорость и тащился еле-еле уже в течение нескольких часов. Это для меня было настоящим подарком. Такое необыкновенное удовольствие дала мне эта поездка, такие незабываемые острые чувства всколыхнула во мне родная до боли земля, такую нежность пробудила поздняя осень, замершая в своих унылых красках, нудная, скучная, с холодным моросящим дождём, серым туманом, сливающимся с неуютным небом. Почему мне, горожанке, всегда так тревожно, так тоскливо становилось на душе от вида изб, старых изгородей и колодцев, баб, перевязанных тёплыми пуховыми платками, петушиного крика, лая далёких деревенских псов глухой морозной ночью? Откуда это? Где и когда дала свои ростки любовь к деревне, к её людям, природе и щемящему душу русскому пейзажу? Почему эти вольные российские просторы так близки мне, выросшей среди асфальта, синтетики, выхлопных газов и одинаковых серых домов? И сейчас, после долгой разлуки с родной землёй, все эти мелочи, которые я видела перед собой, рождали во мне томительное чувство тревоги и тоски. Как в дивном калейдоскопе знакомые картины сменяли друг друга.

Вот баба с пустым ведром идёт к покосившемуся от старости колодцу, в чёрной бархатной кацавейке, которые обычно деревенские женщины носят в холодную пору. За ней тащится пёс, древний, с понуро повисшим ухом и хвостом в репьях. Ощущение будто видано это мною тысячу раз. У бабы пёстрый платочек на голове. Она остановилась, провожая взглядом поезд. Как они все похожи друг на друга – деревенские русские бабы! С этой общей для всех усталостью в глазах, с натруженными руками и внутренним страданием во всём облике. Бесхитростные, мало видевшие в жизни радости, всё ждущие и ждущие чего-то. Нигде таких баб не найдёшь, только в русской деревне…

На полях с торчащими кое-где чёрными силуэтами подсолнечника пирует вороньё. Для них наступило осеннее раздолье. Ходят по пашне, важные, чёрные, похожие на монахов… Испугавшись поезда, тяжело и лениво поднимаются, чтобы перенести себя в безопасное место.

Живописный косогор, усыпан берёзовым золотом. Нет более ясного света, чем тот, что источают эти белоснежные стволы в берёзовых рощах.

На долгие километры тянется синяя полоса леса. Высокие сосны гнутся под промозглым ветром. Группа деревенских идёт по дороге вдоль железнодорожного полотна с корзинами грибов. Наверное, возвращаются домой. Резиновые сапоги в грязи с приклеившейся на них хвоей. Мужиков мало. А бабы все в тех же цветастых платочках и бархатных кацавейках.

Затерянный мир… Здесь поезда никогда не останавливаются. Мчатся себе мимо, унося в неведомую даль незнакомых людей.

Поезд совсем замедлил ход, фыркнул и остановился. Молоденькая проводница обошла все купе, объявив, что на подъезде к N сошёл с рельс товарный поезд, и нам придётся, как минимум, часов пять ждать, прохлаждаясь на природе, либо продолжать благополучно спать. Народ покинул душные вагоны, но ненадолго. Ледяной ветер почти всех вернул в поезд.

Я вышла, одевшись потеплее и увидела, что грибники подошедшие к поезду ,остановились как раз возле моего вагона.

Женщины начали нас приглашать к себе в деревню отведать свежего молока и картошки. Я согласилась, зная, что нет ничего вкуснее чернозёмной картошки. И все же удивительно было, что нам так рады были совершенно посторонние люди. Надо было идти полтора километра до первых изб. Я пошла. Рисковала, конечно. Кто его знает, этот поезд: может, он через пятнадцать минут поедет… Но так хотелось глотнуть духа деревенского, что с собой не совладала.

Со мной из моего вагона пошли ещё четверо. Уже было не так страшно. Шли и шутили о том, как заживём здесь, если поезд уедет без нас.

Грибники шли рядом бодрым быстрым шагом, рассказывали, перебивая друг друга о том, что в магазин привозят хлеб один раз в неделю и что, если бы не это, то можно жить…

Деревня была махонькой, старинной – как раз то, о чем мне грезилось в моих фантазиях, когда я глядела в вагонные окна. Я зашла в гости в одну избу, очень уж приглашала полная румяная женщина назвавшаяся Тоней. Моих спутников разобрали по избам оставшиеся бабы. Вот она – машина времени! Я попала на столетие назад. Дом был украшен резными наличниками на окнах, внутри жилища жарко горела русская печь, белели струганные деревянные полы, стоял горячий печной дух, пахло овчинами и щами. Тоня вытянула из печи казанок с горячей картошкой, налила холодной простокваши, выставила тарелки с солёными рыжиками и груздями. В Тониной жизни так редки были гости, что мой мимолётный визит был в её семье настоящим событием, а радость от общения совершенно искренней. В углу избы к этажерке был привязан серый новорожденный козлёнок. Припозднившуюся с рождением животину берегли от холодов и держали дома. Подсобрались домашние, трое сыновей, невестка и Тонин супруг, который всё удивлялся: «Как это поезд встал? Сроду такого не бывало, сколько живу!»

В разговоре Тоня вдруг встрепенулась, сказав, что мне с ней обязательно надо зайти в соседнюю избу к соседке Марусе. Зачем – умолчала. Пошли. В сенцах, завешанных вязанками трав, заставленными сельскими орудиями труда и мешками с картошкой, меня встретила маленькая высохшая старушка.

– Марусей меня звать. – Из кармана засаленного фартука вынула она письмо, словно оно давно ждало нужного момента. Конверт был несвеж и слегка помят. На марке Юрий Гагарин. В уголке сальное пятно.

– В Москву едешь?

– В Москву.

– Отправь письмо сыну: может, дойдёт, если в городе отослать.

Сказала и тайком вытерла заслезившиеся глаза. Я взяла конверт. На нем аккуратным круглым почерком было написано: «Москва. Иванову Ивану Трифоновичу». Я застыла с письмом в руке.

– Так оно ведь никуда не дойдёт! Адреса-то нет. Вы знаете, сколько в Москве людей живёт? Надо написать точный адрес, где живёт ваш Иван Трифонович.

– Да если б знать, где он, родимец есть! – всхлипнула старушка. Я уже как десять лет пишу, а ответа все нет. Пропал сынок. Один он у меня. Как уехал на заработки, за хорошей жизнью, так и нет до сих пор. Кто глаза-то мои закроет? Может ты где найдёшь его.

Я оцепенела. Обещать Марусе что выполню её просьбу я могла, но и только. Было ясно, что такое письмо, словно от Ваньки Жукова дойти не может. Взять письмо и забыть – было делом совершенно невозможным. Я растерялась.

– Нельзя найти человека в Москве без адреса, да ещё и с самой распространённой фамилией! – пыталась я убедить Марусю, но увидев её глаза, поняла, что отбирать у неё надежду было бы жестоко. Поэтому, видно кто-то жалел старуху и письма её отправлял. Чтобы не огорчать. Чтобы верила и ждала.

– Расскажите, к кому и когда он уехал? – спросила я. Десять лет – это очень большой срок. Может, он уже и не в Москве вовсе?

Маруся задумалась и сжимая в руках конверт, ответила:

– Просто уехал, и всё. Не к кому было ему ехать. Сказал, что так жить не хочет! В Москве будет жить. Что ж тут-то худого? Я письма всё шлю и шлю. С Петькой шофером отправляю. Он часто бывает в районе. Хворать я стала. Не на кого надеяться. Одна я совсем…» Маруся вытерла лицо фартуком, поправила платочек. Руки большие такие, узловатые, жалкие… Не женские совсем.

Старуха с надеждой смотрела на меня.

– Я найду вашего сына. Скажите, как деревня ваша называется? – спросила я.

– Да Вербное это. Вербное! Мы тут давно живём. Ещё с царей. Ему сейчас уже сорок годов, Ване моему.

Маруся засуетилась.

– Может, щей похлебаешь? Щас я в дорогу тебе соберу.

Засуетилась. В тряпицу положила варёных яиц, яблок с красными боками, из старого комода из-под каких-то вещей достала «монпансье» – круглую коробочку с разноцветными слипшимися леденцами, которые, наверное, дожидались Ваню.

– Простите, ради Бога! – заволновалась я. Но мне надо торопиться. Боюсь, как бы поезд мой не ушёл. Неизвестно сколько ему ещё стоять, а я уже два часа у вас. Очень не хочется уезжать. Спасибо за угощение. А Ваню я вашего буду искать. Письмо ему в руки передам. Обязательно. Адрес ваш какой?

– Село Вербное. Ивановой Марии Ивановне, – ответила старушка.

Женщины мигом собрались и пошли меня провожать. Еле успели. Поезд уже фырчал и собирался с силами. Когда он начал своё движение, возле железнодорожного полотна остались стоять две фигуры в нескладных бархатных полушубках. Тоня и Маруся. Сначала они просто смотрели, как разгонялся поезд, а потом долго ещё махали мне вослед, пока за поворотом вовсе не скрылись из виду…