Катерина Вольная


Под ногами Егора пористая, хрупкая, как на куличе – белок, перетёртый с сахаром – подтаявшая корка. Земля, местами голая и раздавшаяся от сырости, тесно обнимающая прелые подножки прошлогодней полыни, с самого утра источала сдобный, приправленный весенней мягкостью, аромат. В небе голубели ещё мелкие россыпные хрусталинки звёзд, но на горизонте уже прялись первые ростки света, дотягиваясь иногда и до купола невысокой часовенки, что разрубала своим крестом густую до черноты утреннюю синеву. Дощатая калитка, которую открыл Егор, заметно разбухла и сладко отдавала древесиной, а за двором, у рассыревшей прошлогодней коровьей лепёхи, пробивались нежные ворсинки травы.

Егор ласково посмотрел на эту первую, смелую среди неразберихи весенней, траву. Вроде бы, и снег ещё лежит, хотя и серый, отпочковавшийся уже от земли, а она уже требует своё, доказывает далеко не вечное право на жизнь. Ещё с внезапной радостью оглядел Егор открывшуюся, напитавшуюся влагой кучу коровяка у соседского двора и жадно втянул ноздрями кислый, забытый с осени, запах. «У соседей – и корова, и бык, – с досадой подумалось Егору. – А у нас уже всё, пустует сарай, одни куры в нём хозяйничают, да и тех три только осталось – совсем мы со старухой расклеились...»

Сел в холодный «уазик», заводя, чувствовал, как тот с натугой задёргался, запрыгал, заскрипел. С третьего раза податливо отозвался монотонным рыком. Ласково погладил ребристый руль, ожидая, пока автомобиль прогреется – хотя и старый, но зато родной, сколько он на нём откатал – полжизни! Давно уже порывались с женой его продать, купить поновее, современней – да и к чему теперь им он, семиместный, когда и дети уже взрослые, и семьёй обзавелись, но – не поднималась рука продать, присох Егор к нему душой – и всё тут.

Скрипя, колёса заточили тонкую остатнюю корку снега. Надо было свернуть налево, к дороге, которая вела в город, но Егор по старой привычке крутнул баранку направо, и «уазик» не торопясь покатился по сонной деревне. В окнах домов мягко пушился желтый свет, а в низкой выбеленной землянке, врезанной у перекрёстка, уже с утра был включен телевизор, и его мерцание то выныривало на улицу, то затухало, отливая всеми цветами радуги.

Фары высветили тёмный силуэт, и «уазик», дёрнувшись, остановился. Дверь щёлкнула и впустила в салон холодный струящийся воздух.

– Ты как всегда пунктуален, Егор Тереньтич, – пропел плавный густой женский голос. – Всё развозишь, сердобольный ты человек!

– А ты давай, нечче там за дверью калякать, залезай, Марь Пална, залезай.

Марья, схватившись за ручку, тяжело перевалилась в машину. Села спиной к водителю, и у самого уха Егора виновато открылась:

– Чуть не каждый день нас развозишь, не удобно, ей-пра! Другие, вон, на остановке колеешь – и в твою сторону не глянут, мимо проедут, а ты… Неудобно, в общем, в должниках уж давно перед тобой хожу!

Егор чуть заметно поморщился, потом хохотнул:

– Неудобно только спать, сама знаешь, на потолке, потому что одеяло падает. Сиди да помалкивай – везут тебя, ты и едь себе потихоньку.

– Да мы ведь не гордые… За тебя только переживаем – бензину сжигаешь…

Егор снова от души расхохотался, и бледно-жёлтая струя света полоснула по его широкому дружелюбному лицу:

– Да я хоть с вами, хоть без вас его сожгу! Мне, ёшь, какая разница!

И Егор тормозил снова и снова, пуская сельчан, знакомых и незнакомых, в свистящий всеми ветрами «уазик». И лишь когда салон дружно загомонил, наполнившись, автомобиль без остановок, набрав ровную скорость, поехал по трассе, в город.

Только когда он юркнул под искрящийся мост, и впереди закишели под козырьками остановок торопливые горожане, за спиной у Егора подались робкие просьбы: останови здесь, тормозни там…

Выходили из «уазика» притихшие, бросали на Егора виноватые взгляды, коротко благодарили: знали, что и высокопарных слов не любил старик, и денег никогда не брал.

Один только худой, в потёртых джинсах, мужчина, которого Егор видел впервые, зашуршал перед ним мятыми деньгами.

– Ну? – вопрошающе, циркулем согнувшись вдвое, ждал он, когда Егор возьмёт из его жилистых рук деньги. – Спасибо вам наше… Возьми, брат, детям на мороженое!

Егор недовольно потряс головой, словно сбрасывая с тёмных волос белую кипень седины. Потом сверкнул рассвирепевшими зрачками:

– Мороженое своё, ёшь, засунь себе, знаешь куда! Иди по добру, по здорову, нужны мне твои бумажки! Вот ведь народ какой – ты с ними по-человечески, а они тебя… Э-эх! Иди, мужик, чего вылупился?

И «уазик» тронулся, не дождавшись, когда хлопнет дверь, она уже на ходу обидчиво чмокнулась – железо с железом, и Егор даже не глянул – закрылась она или нет, по звуку знал, что закрылась.



Ехал по светлеющему городу, и чуть заметная улыбка таилась-клеилась к его пухловатым губам, а у уголков глаз веерами собрались мелкие морщины – что-то невесомое, легкое, необъяснимое поднималось у него внутри, и словно лопалось, лопалось, обжигая – как пузыри в шампанском. Радостно было на душе у Егора, тепло, а от чего – и сам не знал. День начался, вроде бы, как обычно – утренняя зарядка в смежной со спальней комнате, за закрытой дверью, чтобы не разбудить жену Зою (он, дабы успевать с зарядкой, вставал на полчаса раньше неё), плотный завтрак, какой ещё с вечера готовила жена, и привычное свидание с тремя хромоногими от старости курами и петухом, Егор не доверял кормить их Зое – всегда ухаживал за ними сам – всё было как обычно. А всё равно не так как-то!

Усмехнувшись своему настроению, Егор включил радио. Затрещав, из круглых сеток колонок потянула медленная, с грустинкой, мелодия.

– Тьфу-ты! – ругнулся Егор и снова повернул ручку настройки и, нащупав весёлый шансон, довольно расслабился в кресле, даже руль свободнее заскользил в его мозолистых руках.

До начала рабочего дня оставалось ещё полчаса, и Егор никуда не торопился, одобрительно кивал обгоняющим его «иномаркам»:

– Пожалуйте, господа, извольте! Вы куда торопитесь – вы на тот свет, что ли? Так идите, а я мал-мал погожу!

Ехал, наблюдая, как ярким цветным букетом пятились фонари, высотные дома, рекламные щиты…

Вспомнилась вдруг Егору вчерашняя поездка к сыну, у которого на днях родилась двойня. Как сейчас видел Егор маленькие розовые личики, дёргающиеся ручки и ножки. Вчера, радуясь своему дедовскому счастью, удивлённо выпалил, глядя на трепыхающихся младенцев:

– А ручками-то как елозят, ручками! Вот, что значит – демократия! Демократия тебе, ёшь, во всём – и в политике, и у младенцев! Раньше, помню, Зоя вас, сосунков, так запеленает – там одной головой только шевелить можно было, а сейчас чего! Свобода, ёшь – вот время-то!

Через некоторое время, с любовью разглядывая то одного внука, то другого, начал путаться в именах. Называл Ванечкой, тут же появлялась сноха: это, папа, Никита! Называл Никитой, фыркали на него с другой стороны – опять перепутал дед!

– Да их разве разберёшь, – будто обиделся Егор. – Лежат, как два огурца – поди тут, угадай!

Всё это вдруг вспомнилось Егору, и на душе стало ещё теплее, выше поползли в улыбке уголки губ, чуб, не тронутый сединой, закрыл полглаза, но Егор его не поправлял – не замечал словно.



На перекрёстке, остановившись по сигналу светофора, Егор и вовсе откинулся на спинку кресла, наблюдая, как таяли за окном бледные в утре огни на столбах, и не заметил даже, как к машине кто-то подбежал. Обернулся, только когда услышал настойчивый стук в боковое стекло – за окном озадаченное, просящее лицо молодого парня. Егор неохотно приоткрыл дверь, сладко зевнул:

– Чего тебе?

– Да, понимаешь, машина заглохла, завести не могу! А помочь некому…

Лицо парнишки растерянное, вязаная шапка сбита набок. Егор, ничего не ответив, хлопнул дверью. Парень уже разочарованно махнул рукой, Егор видел, как, сгорбившись, тот пошёл к прикорнувшей у тротуара «семёрке». Егор хмыкнул, свернул направо, припарковался у двухэтажного здания школы.

К «семёрке» шёл быстрым шагом, скашивая своей тенью желтовато-блёклые полоски света на асфальте.

Паренёк за рулём, до этого тщетно пытавшийся завести машину, заметно оживился, с надеждой заблестели его узкие чёрные глаза.

– Новичок-водитель? – весело кивнул Егор пареньку, а сам откинул неподатливую дверцу капота. – Тэ-эк… тэ-эк… Искра есть? Бензин? Тэ-эк… Масло давно менял?

Через пятнадцать минут сощурил на парня свои голубые выцветшие глаза:

– Ну, плохи твои дела… Гараж-то где?

– В Степном…

– Сейчас свою колымагу подгоню, на тросе дотащу…

В Степном заметно тише, чем в центре города, вокруг жилых домов высокой преградой вскидывались тёмные тополя, корявым веником кроны царапали просветлевшее небо. Рабочий день на заводе уже давно начался, и Егор стоял у гаража паренька, поглядывая на часы и озадаченно потирая низкий лоб.

Парень вынырнул из «семёрки» радостный, его крупные белые зубы оголились в улыбке:

– Спасибо вам! Нет, нет, правда – давно уже я там, на развилке, стоял – хоть бы одна сволочь остановилась!

– Одна, всё-таки, остановилась, – усмехнулся Егор, в правой руке сжимая холодный трос.

Парень сконфузился. Через мгновение протянул Егору руку, и вместо рукопожатия Егор почувствовал в своей руке шелест бумаги. Лоб его собрался тугой гармошкой морщин, а купюра красным флажком полетела на землю.

– Что б тебя, ну! – выругался Егор. – Я ж помочь хотел, а ты эвон как всё выворачиваешь – получается, что это я «подработал». Тьфу! У меня сын твоего возраста, такой же вот, усатый, темноглазый, а ты… Да что ты понимаешь! Э-эх!

Отвернувшись от удивлённого парня, Егор, косолапя, неуклюже поддевая носками ботинок снеговую грязь, сел в машину.

Парень его догнал, рывком открыл дверь. Губы его взволнованно подёргивались.

– Не за работу, так хоть за бензин возьмите… Сколько прокатали, берите-берите! – и парень насилу сунул в оттопыренный Егоров карман деньги.

Егор хмыкнул, напряжённо сгорбился. Потёр шершавые ладони, включил радио. Потом нахмурился, на широкой шее решительно двинулся кадык.

Егор вышел из машины, тронул плечо стоящего спиной парня.

– Зовут-то тебя как? – спросил остывшим голосом.

– Меня? Сергеем… – растерянно отозвался парень.

– На, Серёжа, забери ты свою бумажку… Карман она дюже жгёт… Ехать мне с ней неудобно… – усмехнувшись растерянности Сергея, Егор вернул ему купюру, потом быстро зашагал к машине.

Мотор взвыл, и Егор не слышал уже, что кричал ему вдогонку сбитый с толку молодой водитель.

«Вот, ведь, молодёжь пошла! – мысленно ещё ругался он, выруливая на проезжую часть. – Всё им на деньгах, других отношений, чай, и не знают! Что с внуками в таком возрасте будет – ума не приложу! Мельчаем, ёшь, заметненько…»



На работу Егор опоздал на сорок минут. Спустился в цех, а там уже подначивают, окликают: директор, мол, требует. Ссутулившись, Егор послушно пошёл по тёмному коридору к кабинету директора Брагина. Брагин встретил его дружелюбно, с полуулыбкой задавал уже знакомые обоим вопросы:

– Чего опять опоздал, Утюгов? Только не говори, что снова непредвиденные обстоятельства!

– Как скажете, Петр Иванович. Тогда молчать только остаётся… – пожал плечами Егор.

– Что, опять до больницы кого-то вёз? Иль пожар у соседей? Чего? Или – потоп?

– Петр Иванович, ну вы же сами приказали – не говорить, – отмахнулся Егор, и белки его глаз невинно потухли.

– Смотри, Терентич – уволю! – ласково пригрозил директор.

– Так увольняли уже, Петр Иванович! – напомнил Егор, лениво потягиваясь на вертящемся стуле.

– И то верно – увольнял… – вздохнув, согласился Брагин. Сам он уже давно смирился с тем, что на Утюгове правило «незаменимых работников не бывает» давно не действовало. И потому прощал старому работяге, всю жизнь отплясавшему у станка, его мелкие грешки. И вдруг, словно что-то вспомнив, ковырнул по Егору маленькими глазками. – Ты мне передатчик отремонтировал?

– Отремонтировал, как же, – уверил его Егор, самодовольно улыбаясь. – В мастерской стоит, вас дожидается.

– Молодцом, Утюгов! Зарплату тебе приказом повышу! Побольше б таких… таких… – Директор, до этого расхаживающий по кабинету, понуро остановился, почесал затылок, потом, не подобрав нужных слов, выдохнул: – Да иди ты уже… работать!

Егор, обрадованный новыми обстоятельствами, нырнул в синюю прорезь двери.



Когда за окном, низко опаляя серо-голубыми лучами жёлтые островки корявой ряби снега, начало сдавать солнце, Егор засобирался. Давно он ждал этого дня, вырисовывал в воображении, как они с Зоей нежданным «сюрпризом» явятся к брату Михаилу, который праздновал сегодня – юбилей, сорок пять лет, бывает только однажды. Егор за неделю до события подобрал юбиляру подарок, болгарку известной марки, о которой давно мечтал сам, и, в предвкушении того, как обрадуется Михаил, что о нём не забыли, подарку обрадуется, Егор торопливо, насвистывая, собирался: смазывал станок так же тщательно, щедро, как и раньше, но сегодня получалось это у него особенно искусно, быстро; складывал инструменты в чемоданчик, с наслаждением вслушиваясь в их быстрый металлический перезвон, яростно подметал пол.

Настойчивым рыком напомнил о себе мобильный телефон, и Егор, вздрогнув от неожиданности, матюгнувшись, вытащил его из внутреннего кармана куртки. Звонила Зоя. Пожаловавшись, что сегодня у неё ноет нога, покалывает сердце, Зоя очень просила Егора ехать к брату без неё.

– Ты, мать, прямо подгадала со своими болячками! – в сердцах бунтовал Егор. – Ну, неудобно же на юбилей – без жены! Что вы, женщины, всегда у вас всё кверх тормашками!

Зоя ответила на упрёки мужа терпеливым многозначительным молчанием, и Егор, потирая колючий подбородок, сдался – ну что ты с ней поделаешь, ей разве докажешь!

Вздохнув, Егор вышел на улицу. Землю позолотил морозец, и городская грязь твёрдыми сгустками поблёскивала на чистой улице. К концам тонких веток кустарников прозрачными леденцами налипли льдинки, а издали казалось, что их густо окрутили новогодней слепящей мишурой.

Егор сел за руль и всем нутром ощутил, что что-то мешало свободно, непринуждённо ехать к брату. И это было не из-за Зои, нет, здесь нужно было заглянуть глубже. Он, Егор, всю неделю ждал, что его пригласят, ждал звонка и родного, глуховатого голоса брата. Брат не позвонил. Ждал Егор до сегодняшнего дня, до последней минуты – но, как оказалось, тщётно. Ещё вспомнилось ему, как недавно, месяца три назад, они с Михаилом крупно поссорились, долго не общались, о причине ссоры Егору и вспоминать не хотелось сейчас – до того было тогда тяжело. Но, мучаясь сердцем, Егор всё-таки первым пошёл на уступки, и лёд размолвки, непонимания был, как ему казалось, взломан.

Но теперь – как некстати! – в глубине души снова что-то ковырнуло: ждут ли его там, будут ли рады?

И сердце, подпрыгнув на колдобине вместе с машиной, обещающе отозвалось: будут! А как же по-другому? Ведь он, Егор, был младшему брату долгие годы вместо отца, который умер от затяжной болезни, когда Егору было шестнадцать, а у матери на руках оставался тогда годовалый брат.

И тут же в воспоминаниях колыхнулась и ярко ожила картина из детства: мать, высохшая и постаревшая от горя, уходя после обеда на работу, тихо просила:

– Егорушка, посидишь с мальцом? Я сегодня допоздна, на ферме дел невпроворот, итак из-за ребёнка полдня дома отираюсь… Ты его покорми, Егорушка, а он мал-мал, и спать запросится…

Мать уходила, и маленький глазастый Мишка почему-то наотрез отказывался есть, забивался в углу, у печки, и тонко, обидевшись на весь белый свет, ревел. Тогда Егор, вздыхая и тихонько поглаживая братика, усаживал его на кровать и начинал рассказывать сказки – больше сочинял сам, чем пересказывал услышанное в детстве от взрослых. И Мишка затихал, тесно прижавшись к старшему брату, потом калачиком сворачивался у стены и засыпал, чуть слышно посапывая. Помнил Егор и новое тогда для него, тёплое чувство к Мишке, было оно посеяно заметно проступившей взрослостью и ответственностью за маленького, растущего комочка…

Наверно, именно тогда, после отцовой смерти, чувство это крепко закрепилось в Егоре, вросло будто, и теперь всё, что относилось к брату, воспринималось и Егором болезненно, чутко, как к самому себе. Каждый его шаг, каждое новое событие в жизни брата всегда отражалось и на Егоре, и, в зависимости от этого старший брат или радовался, или горевал за Мишку, Михаила.

Но в последнее время они словно бы потеряли эту связь между собой, будто кто-то одним взмахом ножа разрезал застарелую, много лет прядущуюся нить – и Егор это очень заметно ощущал, ему всегда будто чего-то не хватало. А испытывал ли тоже брат – он не знал.

Тряхнув чубом, Егор запретил себе об этом думать. «Уазик» уже выскочил на загородное шоссе, и, щупая впереди блёклым светом серый поблёскивающий асфальт, неторопливо ехал к пригородному новому посёлку. Посёлок сначала лилово чернел узкой, волнистой полоской, а потом, приближаясь, Егор мог уже отчетливо разобрать двухэтажные добротные дома с разноцветными шапками-крышами, что от мороза глянцево поблёскивали, а по ним чёрными комками стекали и вспархивали в отяжелённое вечером небо грачи.



Дом брата стоял на виду, облепленный у забора низкими, молодыми ёлочками. Зелёная щетина их игл мягко вонзалась в лиловый от заходящего солнца воздух, и, тугие, они будто бы приподнимались от сжавшего их морозца.

У ворот уже стояло две «иномарки», а в окне, выглядывающем из зала, Егор разглядел гостей за столом.

«Я, видно, опоздал немного…» – присвистнул Егор.

Он спрыгнул с приступки и, захватив пятернёй коробку с подарком, вразвалочку зашагал ко входу. Дверь распахнулась прежде, чем он коснулся золотистой ручки. Из неё выпорхнул белокурый, с проступившим румянцем на щеках, Михаил. Его тёмно-зелёные глаза лихорадочно-весело блестели.

– Егорка! Ты ли это? Вот молодец, что приехал! – Михаил в сердцах обнял брата. – А я всё хотел позвонить, да… Ты проходи, проходи! Мы с Ириной, просто, и гостей-то не ждали, а вот и ты, и ребята приехали – приятно!

Михаил был взволнован, и, пока Егор раздевался в прихожей, он непрерывно говорил, говорил, вставляя попеременно «очень рад», «приятно», «такая неожиданность».

Егор, улыбнувшись глазами, одним движением остановил его болтовню, протянув брату болгарку:

– Можно бы и за столом, конечно… Но подарок – подарком, сразу! Поздравляю, Мишка, как никак – юбиляр ты у нас! Только не вздумай вешать нос – сорок пять – это, конечно, только начало! Ты ж ещё молодчик, Мишка!

– О! Спасибо, Егор… – растерялся было Михаил. – Хорошая вещь! Зачем тратился?

Потом, отставив коробку в сторону, спохватился:

– Ой, а Зоя где же? Я тут закрутился – тоже, хозяин! – а про Зою позабыл…

– Да у неё застарелые болячки открылись…

– Жалко! Давно не виделись, прячешь жену! – сузил в усмешке глаза Михаил, и Егор в который раз увидел за его этими глазами, за улыбкой размытое, потёртое в памяти лицо матери.

Они зашли в зал, и Егор тут же почувствовал на себе пьяноватые, весёлые взгляды дюжины людей.

Положив тяжёлую руку брату на плечо, Михаил представил его:

– Друзья! Принимайте ещё одного почётнейшего гостя – моего старшего брата, который, как одинокий парус пристал-таки к нашей шумной гавани! Егор Терентич – прошу любить и жаловать!

Слова брата звучали так высокопарно, громко, что Егор прыснул, задрожали в смехе его густые и короткие брови:

– Ну ты загнул, ёшь! Тебе с твоим красноречием бы в президенты!

Егор, протискиваясь к свободному месту, всё еще крутил головой, оглядывался на Михаила и ухмылялся.

Жена Михаила, стройная не по годам Ирина, сразу же принесла ему тарелку и приборы, кивнула, улыбаясь:

– Ты угощайся, Егор, чувствуй себя, как дома!

– А, эту присказку мы знаем… – хохотнул Егор. – Хитрая хозяйка её придумала! Только, почему-то, вторую её часть редко договаривают!

Ирина и сидящие рядом гости засмеялись. Теперь Егор мог разглядеть и их – напротив него сидели двое мужчин, оба с жёнами, оба – удивительно похожи друг на друга. Со вторыми подбородками, мешковато закрывающими короткие шеи, с маленькими, незаметными из-за помидорин щёк, глазками. Егор, удивлённый своей догадке, повёл глазами по всем гостям, и здесь же утвердился в мысли, что все гости – большое начальство в организации, где работал брат, и почувствовал себя вдруг нелепо за столом. Внезапно он вдруг понял волнение Михаила, понял, почему их с Зоей не пригласили. Полоснув взглядом вкусности на столе, он решил, что не будет задерживаться долго, на том и успокоился.

Поддев ложкой салат, положил себе в тарелку и только потом начал отодвигать в сторону чёрные виноградины маслин. За этим кропотливым делом он заметил, как с любопытством следит за ним полный начальник напротив.

– Хорошая всё же штука маслины! И на стол подать не стыдно, и выкинуть не жалко, – пошутил Егор, глядя на соседа.

Те, кто услышал, снова засмеялись. Попробовал Егор и другой салат, который с аппетитом ела сидящая рядом дама. Положил в рот вилку и почувствовал, что во рту у него – гадкая слизь. Поперхнувшись, Егор с огромным усилием протолкнул «это» языком в горло, морщась, проглотил.

– Вы, Егор Терентич, морской деликатес скушали. Новичкам обычно не нравится, к нему привыкнуть нужно! – подсказала напудренная солидная женщина.

Егор схватил со стола хлеб, начал усиленно и часто жевать:

– К тому – привыкнуть, это, наверное, самоубийцей надо быть! Экая дрянь! Только ради моды есть – это каким надо быть почитателем моды! Прямо, ёшь, рабом! – выдохнул Егор, всё больше уверяясь в том, что за столом, изобилующем деликатесами, он и вправду – незваный гость.

– Интересный у тебя брат, Миша! Весёлый какой! – бойко выкрикнул кто-то.

Михаил не услышал похвалы, Егор видел, как на другом краю стола он, посерьёзнев, обсуждал важные деловые вопросы. Его слова, проваливаясь в общем потоке шума, доносились и до Егора, и казались они ему чужими, незнакомыми.

Слева от него два краснощёких мужчины, навалившись пухлыми локтями на стол, тоже обсуждали работу в организации.



Поковырявшись вилкой в очередном салате, Егор остановил взгляд на куриной ножке, и, обрадованный обычной еде, жадно начал её обгладывать.

Краем глаза он всё ещё следил за братом: он, багровея, покрываясь мелкими частыми пятнами, доказывал что-то коллеге по работе. Синий изгиб вены взбух у него над бровью, кудряшкой потянулся к его светлым волнистым волосам. Егор сосредоточенно, будто пытаясь разобрать нечто новое, скрытное на лице брата, прямо посмотрел на него. И едва узнавал в орлином его взгляде, в высоко задранном, с горбинкой, носе, во всей его гордой осанке своего маленького, вечно крутящегося под ногами, брата. Не видел он в нём и былого простодушия, открытости души, каждое его движение, каждая содрогнувшаяся мышца на лице будто бы предопределяла следующее движение, следующее слово, весь он был соткан из напряжения, будто током сжавшего, обезволившего его. Также интуитивно, с возникшей немой болью Егор понимал, что о нём брат уже давно позабыл и напрасно он, пробуя салаты, в уме подыскивал слова покрасноречивей, поядрёнее, чтобы, когда ему предложат слово, не попасть впросак – тоста ему сказать не дадут наверняка. Не потому, что его персона слишком жалка, а, скорее, потому, что о нём просто забыли.

Задумавшись, он хрустел солёным огурцом, который тоже, к своей радости, обнаружил рядом, на тарелочке. Ему вдруг вспомнилась очередная «победа» брата – не так давно он стал председателем крупной благотворительной кампании от организации, в которой раньше был просто начальником газовой установки. Не раз читал о Михаиле Егор в газетах, ведь на днях он стал ещё и депутатом, опять же, от той же знаменитой организации. Искренне радовался за него Егор, уверяя себя и окружающих, что всех этих благ добился младший брат только своим честным трудом, волей и умом, ведь оба они воспитывались в крестьянской семье, у них часто не хватало денег даже на серую краюху хлеба – Егор это хорошо помнил.

Память накромсала вдруг Егору размытые обрывки воспоминаний – и сейчас, пока он смотрел на Михаила, ему вспомнилось вдруг, что тот ещё в школе очень любил читать. Ещё во втором классе маленький Мишка перечитал все книги в школьной библиотечке за три года вперёд. Егор помнил, как, просыпаясь ночью от блёклого света за ширмой, множество раз заставал брата за чтением – белки его больших глаз были иссечены ярко-красной тонкой паутиной прожилок, но они возбуждённо горели – не оторвать его было от книг. Тогда, зная эту Мишкину страсть к книгам, Егор часто с получки покупал ему новых, и брат, горячо поблагодарив, до зори пропадал с ними в своей комнатушке. Поэтому, видя в Мишке и волю, и ум, мать и Егор настояли на том, чтобы он поступил в институт, и Михаил выбрал институт нефти и газа, окончил его с красным дипломом. Отучившись, выбрал в спутницы жизни красавицу-жену, и карьера брата не спотыкаясь пошла вверх. Егор гордился, что сильный характер, выдержка, упорство помогло Михаилу отстроить свою жизнь.

Но с некоторых пор ему начало казаться, что что-то было в жизни брата не так, что-то было не ладно, упущено. Егор не хотел себе признаваться, но он видел, как отделился Михаил от него, отделился от близких родственников, они стали реже видеться, но чаще встречать его в новостях – солидного, пополневшего, с самодовольно темневшими ямочками на щеках.

Сейчас, сидя за столом с незнакомыми ему людьми, Егор ещё не мог уловить, понять нечто главного, что назревало у него в уме, но всё никак не могло дойти до нужной кондиции, и он путался в собственных мыслях, чувствовал, как неровно маячило в груди взволновавшееся сердце.

Не сумев справится с волнением, Егор резко встал. Подхватив стакан газировки, громко, заставив солидную даму вздрогнуть, рявкнул тост:

– Земляки! Предлагаю выпить! Ну, что мы, как на поминках – каждый о своём калякает – ну нельзя же так! У Миши сегодня юбилей… – он помолчал, выжидая момента, и заговорил снова только тогда, когда брат, тронутый за локоть соседом, поднял на него свои не остывшие в деловом споре глаза. – Миша! Ты, наверное, помнишь, как наша матушка – царствие ей небесное – частенько говорила нам с тобой: «Главное, ребятки, в вашей жизни в люди выбиться, человеками стать. Начальник ты или рабочий, крестьянин обыкновенный, главное – здесь должно быть…» – Егор тронул рукой левую сторону рубахи. – Такое было нам с тобой, братец, завещание. И мы его с тобой, я думаю, хочу в это верить – не замарали. И ты… Ты – молодец. Я думаю, мать бы гордилась тобой… За то и выпьем, земляки! За юбиляра выпьем!

Гости оживлённо зааплодировали.

– За тебя, Михал Терентич!

– Здоровья тебе!

– Долгих лет!

– Благополучия – главное! – поддержали Егора гости.

У Михаила смущённо заблестели глаза, от волнения чуть дернулась гладко выбритая щека. Кивком он ответил Егору, выпил, закусив грибочком.

После тоста Егору стало легче, и он в сытой полудрёме откинулся на спинку стула. Восьмилетняя племянница Катя открыла маленькую форточку, и в душный зал втиснулась волна холодного воздуха, Егор с удовольствием глубоко втянул носом горьковато-свежий запах улицы..

– Будешь? – спросил у Егора, орудуя бутылкой водки, короткошеий начальник.

– За рулём я… газировку кам-кам пью… – объяснил Егор.

– Чего-чего? – сузил в летучей усмешке глаза сосед.

– Кам-кам – «немного», значит, – озлился на себя Егор – сколько лет не мог отвязаться от этого кавказского слова.

– Это по-каковски? – допытывался начальник, булькая себе в рюмку.

– В Афганистане я служил – прилипло слово, не отлепиться, ёшь, никак!

– А-а… – растерянно-понимающе кивнул сосед, с тех пор ещё с большим интересом наблюдая за Егором.

За окном, в виднеющейся краюхе неба, наливались редкие ягодки звёзд, ярко и густо зажигались уличные фонари. «Как в городе!» – с восхищением подумалось Егору, он представил, что в их деревушке сейчас вместо желтых пятен фонарей коноводили только далёкие звёзды.



Мужчины, желая покурить, начали вставать. За столом остались только женщины, Егор, Михаил и Алексей – белобрысый, усатый стареющий мужчина.

– А мы, господа некурящие, давайте, тоже пройдёмся! – предложил Михаил, со скрежетом отодвигая стул. – Ирина ещё торт обещала – нужно непременно место освободить! Ты же, Егор, не видел ещё нашего ремонта!

Егор охотно пошёл за братом, с интересом рассматривал кухню, спальни, тренажёрный зал.

– Стиль «Хай-тэк», – похвалился Михаил. – Но дизайн – исключительно наш с Ириной, сами продумывали каждый уголок, каждую деталь.

– Мне туалет у вас понравился – комфортный, прямо царский! – Егор оценивающе измерил взглядом лестницу. – А это что за крендибобель! Мне такая и во сне не снилась!

– О, много пришлось отдать за эту роскошь… Но – Ирина настояла… – простонал Михаил, а его ноги уже мягко ступали вверх по ступеням.

На втором этаже была расположена библиотека и личный кабинет Михаила. Остановившись в широком коридоре, Егор изогнул мохнатую бровь:

– И что ж эту красоту… турки создавали, или наши ребята?

– Наши ребята! Рабочие из организации! – радостно выдохнул Алексей, не заметив, как потупился Михаил, задёргалась снова его щека, захлопал ладонью по карману на рубашке, словно ища что-то. – Митьку Рыкова знаешь? Он же земляк ваш, из вашей деревни? Ну, он своими руками библиотеку эту возводил – это ж мастер, ему бы в строители!

Егор побледнел. Глубокая морщина-траншея вылупилась у него на лбу. Опустив голову, разглядывая черные в полоску носки Алексея, он тихо спросил:

– Это, что же – после работы, что ли?

Михаил выразительно закашлял.

Алексей, широко улыбаясь, не чувствуя никакого подвоха в вопросе, выдал:

– Да, когда придётся! В основном, когда на заводе работы не было, сейчас же, сам знаешь, дела не важнецкие на заводе – вот и времени много свободного у рабочих. Помогают потихоньку! Я два года назад строился – и мне помогли!

– А, вот как теперь это называется – помогли… – голос Егора сошёл на хрипоту, перед глазами поплыло, загустело непроглядными пятнами.

Сгорбившись, загребая крючковатыми руками воздух, он медленно пошёл назад, к лестнице. В голове колошматило сердце, и Егору казалось, что то, что так долго, с натугой назревало у него в уме, сейчас треснуло, как переспелый арбуз, и кинуло к глазам кровавое месиво. Спотыкаясь, он медленно начал спускаться.

– Егор, ещё кабинет не посмотрели, – с отчаянием в голосе выкрикнул Михаил. – Куда же ты?

Егор, не поворачивая головы, прохрипел:

– Сердце чего-то садануло… Пойду, подышу.



Он вышел через вторую дверь. На тесном крыльце никого не было. Схватившись за грудь, он прильнул спиной к холодной стене дома.

«Вот оно, вывернулось, – дрожали мелкой дрожью его мысли. – Думал, что книжки в детстве одному послужат, а они на другое, видать, направили. Чего-то я не доглядел… Проворонил я малость…»

Егору вспомнился его тост, теперь он жалел в сердцах слетевших с языка слов. Рот связала горечь, к горлу подошла тошнота.

Отдышавшись, он постарался выпрямиться. В узором заплётшихся ветвях яблони жемчужными бусами горели звёзды. Было в их свете что-то зловещее, жестокое. Только месяц, обречённый на вечное одиночество, бледным тоскливым рожком примкнул к высокой крыше соседского дома.

Мерклый его свет молочными сгустками стлался внизу по земле, мертвенно голубым выкрашивал и без того бледное лицо Егора.

Память снова отломила из своей серёдки щедрый ломоть, заставила Егора задуматься.

Егору было тогда уже двадцать три, он только что вернулся из Афганистана. После его возвращения домой первое, о чём ему поведал брат – это о том, что в глубокой яме за деревней, вырытой не известно из каких целей, вот уже несколько дней сидела сброшенная кем-то чужая собака. Ночами она жутко скулила, но вылезти сама не могла, и маленький Мишка каждый день спускал к ней на верёвке чашку с водой и бросал куски хлеба. Однажды сгнившая верёвка оборвалась и чашка осталась в яме. Мишка жаловался, что мать сильно обругала его за эту чашку – оказывается, добротной была чашка, ценной. Ещё плакался Мишка: собаку было ему жалко. Никому она не была нужна, хулиганы над ней зверски пошутили, а Мишке взрослые не верили, что собака в яме, отмахивались только. Успокоив брата, Егор в первый же день пошёл с ним на окраину, и, спрыгнув в яму, вытащил и собаку, и чашку. Но Мишкино милосердие, неравнодушие к чужому горю, пусть даже не человеческому, запало в душу Егору, он часто об этом вспоминал.

«Нет, не я тому виной, – утешал он себя, ёжись от ночного холода. – Это что-то… Какое-то обстоятельство, чёрт какой-то его изменил! Или деньги, ёшь, разве теперь разберёшь!».



Дверь отворилась, желтый свет просочился на крыльцо. Егор обернулся: перед ним, по-детски заигрывая, улыбаясь, стояла Катя.

– Дядь Егор! – позвала она тонким голоском.

– Ась?

– Вы чего здесь мёрзните, там папка про вас спрашивает, мы уже торт режем, пойдёмте!

– Я, Катенька, ещё подышу кам-кам и пойду…

Но Катя настойчиво потянула его за рукав:

– Пойдёмте, пойдёмте! Я вам покажу, что мне папка подарил недавно!

Егор через силу улыбнулся, заглядывая в Катины синие-синие, как спелый виноград, глаза.

– Ну, идёмте! Мне папа целых две вещи подарил!

Егор мягко отстранил её руку.

– Знаете, у папы там от благотворительного мероприятия два портфельчика осталось – он мне их подарил! Он мне теперь много дарить будет! – многообещающе пищала Катя, по простоте душевной выпростав свои мысли перед Егором.

Егор снова посерьёзнел, на лицо упала длинная текучая тень.

– Зачем же тебе сразу два портфельчика, Катенька? – ласково спросил он, чувствуя, как горечь снова подходит ко рту.

– Для развода! – выкрикнула девочка, и, сверкнув глазами, пригрозила: – Не хотите идти – так и не надо, мы торт и без вас съедим!

Дверь с силой хлопнула перед Егором. Но тут же она открылась, вытолкнув комок света, и на крыльцо, расправив плечи, вышел Михаил.

Скрипнула половица.

Оба молчали.

В натянутой до звона тишине было слышно, как тихо о забор скребышут от чуть заметного ветра ветви яблони. Егор слышал ещё, как тяжело дышал брат: он, вдохнув, надолго замирал, и поэтому следующий вдох он делал с напряжённым свистом. Но его профиль был очень спокоен, и лунный свет, серебря его лицо, делал его особенно утончённым, будто бы сотканным из нежнейшего фарфора необыкновенной красоты.

– Ну, чего ты надулся… – через некоторое время, силясь, выдавил Михаил из груди. – В чём я перед тобой провинился?

В конце фразы его голос чуть заметно дрогнул.

Егор ответил не сразу. Мысли не слушались его, и словно ища поддержки, он задрал голову к небу.

Потом сказал спокойным полушёпотом:

– Помнишь, Миша, десять лет назад мы все, близкие тебе родственники, по твоей просьбе собирались… строить тебе дом. С душой мы, Миша, строили. Каждый кирпич с любовью клали, каждый гвоздь лелеяли, Миша. И не требовали от тебя ничего, платы никакой не требовали. – Егор помолчал, потом, опершись рукой на выступ в стене, продолжил. – И сейчас бы мы от тебя ничего не ждали. Позвал бы ты ремонт делать, мы бы без задней мысли помогли…

– Здесь дело не в…

– Подожди, Миша, не перебивай. Вот товарищ твой, Алексей, говорит, что земляк мой, Митька Рыков, у тебя в подчинённых был. Так Митька, ты же знаешь, пятый год дом строит – махонький такой на отшибе деревни, каждый кирпич сам кладёт. И помогать ему некому. И ведь каждый день, Миша, после работы он, уставший, идёт достраивать свой дом. С женой, детишками до сих пор у матери живут, в одной комнатушке теснятся… Э-эх, Миша, пошёл бы ты во время работы, к примеру, Митькин дом достраивать? Нет… Так-то… Потому, как ты – начальник. А у него, у Митьки, такого положения нет – он им и не может воспользоваться.

Тут же вот какая хитрая вещь срабатывает: откажется он, к примеру, тебе помогать – будет не любимым подчинённым. Так? Так. А из этого следует, что при первой же возможности ты, Миша, его уволишь. У Митьки и другого выбора нет – а ты этим, наглец, пользуешься. Расстраиваешь ты меня, Миша!

Михаил побагровел, на лбу его снова взбухла вена, задышал он чаще, злее:

– Так ведь все так делают, Егор, все! Возьми, вон, хотя бы Алексея – он же их и чаем за работой не поил, а я – поил. И кормил, между прочим! Да и не заставлял я никого – сами шли, из уважения! А Лёша…

– Да Бог с ним, с Алексеем! Его я не растил, отца-матери его не знаю… Да и вообще, Миша, политика у тебя – как все, так и я… Это, знаешь, при твоём статусе даже не порок, это, ёшь – преступление! – горячился Егор.

– Ну, ты загнул, – усмехнулся Михаил, и крылья его носа неприятно раздулись.

– Загнул? Загнул, говоришь? И с такой совестью ты в политику лезешь? – Егор развернулся, с силой надавил рукой на плечо брата. – Все говорят, что политика – грязное дело, но ты, Миша, не испачкаешься…

Отстранившись от Михаила, горько сплюнув, он, спотыкаясь, спустился со ступеней крыльца.

– Да о чём ты, Егор? – пьяновато махнул ему брат. – Что же я совсем ни на что не гожусь?

Егор посмотрел на него снизу вверх. Окунутое в лунный свет лицо брата на минуту показалось ему точь-в-точь как на снимке из детства, но – лишь на минуту.

Вспомнив слова Кати, вспомнив, с какой гордостью она говорила об отце и рассказывала о его махинациях с подарками для детей, Егор, морщась, заплетаясь ногами, обогнул дом. Быстро накинув на плечи куртку, он незаметно выскользнул наружу.

Холодно клацнула железная калитка. С высокого крыльца Михаилу было видно, как, выплёвывая в черноту ночи седые взбитые облачка, «уазик» рывком рванул на дорогу. Михаил не сдвинулся с места.



Руль Егор напряжённо сжимал, словно тисками, не обращая внимания на неровности на дорогах, ежеминутно натыкался на ухабины, заставляя «уазик» часто трястись и подпрыгивать. Впереди, то неровно растягиваясь, то сжимаясь, шевелилось жёлтое квадратное пятно света фар.

«Где я совершил оплошность, где? – трепыхались в разгорячённой голове мысли. – Кто ошибся, кто избаловал, не так воспитывал… я… или мама?»

В уме вспышками высвечивалось то растерянное, то непонимающее, то уверенное в своей правоте лицо Михаила. На самом донце души нестерпимо жёг надолго залёгший там осадок, в горле пересохло, и Егор периодически сглатывал горькую густую слюну.

Фары наткнулись на тёмный маленький силуэт на дороге. Егор, матюгнувшись, нажал по тормозам.

Выбежав, он наклонился над сжавшимся от испуга серым котёнком, пушистая его шерсть воздушно вздыбилась на маленьком тельце. Широко раскрыв горящие зеленью глаза, котёнок мяукнул, жалобно-протяжно.

– Чтоб тебя! – в сердцах прикрикнул Егор. – Ну, чего ты тут, ёшь, расселся?

Постояв, Егор погладил котёнка – и тот замурлыкал, мелко дрожа всем телом, благодарно сунул мокрую мордочку в большую Егорову ладонь.

Далеко на дороге тревожно замерцала жёлтая веснушка фар, и Егор, погрозив пальцем, пробормотал:

– Выкинул же тебя кто-то на трассу… Домашний совсем…

Пятнышко фар сзади всё приближалось. Егор, недолго думая, взял котёнка в руки, посадил за пазуху и сел в машину.

Котёнок всю дорогу, легонько цепляясь острыми коготками за рубашку, блаженно переставлял лапками и не переставая мурчал. И Егор, кожей вслушиваясь в его благодарное мурчание, начал потихоньку отходить. Он представил, что пригретый им котёнок сейчас полакает дома молока, а через месяц-два вырастит и будет с благодарностью, с кошачьей хваткостью, отлавливать мышей. Подумал, что обрадуется и Зоя – они давно мечтали обзавестись котёнком, и почувствовал, что сердце спокойнее, ритмичнее застучало, а во рту порежела горечь.

Впереди обещающе замаячили редкие уличные огни деревни, синим блеснула указательная табличка. Егор включил поворотку.

За крышей родного дома полетела вниз мерцающая крапинка звезды, а Егор, выходя из машины, враз почувствовал, что он очень устал.

Трудным был день.