Кира Грозная


– Мой папа был аристократом, – всякий раз, когда свекровь говорит об отце, её голос меняется, становится тонким и неестественным, как будто она читает монолог со сцены (да и ручками она при этом всплескивает точь-в-точь, как актриса водевиля).
– Знаешь, Наденька, у нас дома до войны хранились разные вещи из ТОЙ эпохи: мраморный столик на изогнутых ножках, два фарфоровых немецких сервиза, один – на двадцать четыре персоны, а другой – на шестнадцать… хрустальные вазы, картины Сурикова и Левитана… и кортик, кортик на стене, на специальном коврике… папенька ведь был военно-морским офицером…
Аделаида Валериановна замолкает, нахмурив лобик, но, быстро спохватившись, лёгкими движениями пальчиков разглаживает вертикальные морщины и улыбается своей знаменитой меланхоличной улыбкой. Свекровь всегда следит за своим лицом.
Я разливаю чай в чашки, синие в белый горох, краем глаза посматриваю на Аделаиду Валериановну. Как ни странно, думаю я в этот момент не о вечерних неизбежных процедурах, а о том, что свекровь даже теперь, в свои семьдесят шесть, выглядит вполне миловидной женщиной. Вот уж точно аристократка. У неё хорошие манеры, она утончённа в шутках и тонка в кости. И всё, даже её неприязнь к этим ширпотребовским чашкам в белый горох…
Но фарфора в нашем с мужем доме нет, извиняюсь, дорогая Аделаида Валериановна. Фарфоровая посуда, серебряные ложки, золотые серёжки – дружно сгинули в ломбарде ещё в начале девяностых.
Зато мы счастливы, и проживём долго-долго, правда, Аделаида Валериановна? Ах, если бы не твоя раздражающая привычка рассказывать одно и то же в сотый раз…
Однако что поделаешь, все ведь когда-то будем такими… чудаковатыми, эгоцентричными в своей одержимости воспоминаниями, так что приходится терпеть и слушать. Да периодически кивать.
Для меня очевидно, что из всех этих цацок больше всего свекровь привязана именно к мраморному столику. Она так его расписывает, что я представляю этот столик до мельчайших подробностей. Белый, с розовыми прожилками, на трёх изогнутых ножках в виде обнажённых дев, стоящих на руках и выгнувших телеса с рюмочками-талиями, втянутыми животами, оттопыренными попками.
- После папиной смерти мы с мамой жили в большой трёхкомнатной квартире на Рубинштейна, где много было таких старинных вещей. Они напоминали мне о папе и о том, какой могла бы быть жизнь нашей семьи, если бы не…
Свекровь деликатно замолкает. Она, разумеется, знает, что мои дедушка с бабушкой по происхождению крестьяне. Как и папа, который, приехав за пять лет до войны из деревни Субботино Горьковской области в Москву, успешно закончил МГУ, а после войны, и до самой своей смерти, читал студентам лекции по истории партии. Свекрови нравится вспоминать величие семьи и грезить об «иной» жизни (до того, как она выучила и «вывела в люди» дедушку, тот, тоже «небольшого полёта птица», трудился рабочим на тракторном заводе). Но она, разумеется, не желает обидеть или унизить меня, мою семью.
Аделаида Валериановна безобидна, беззащитна и легка, как мотылёк.
Легка в буквальном смысле, поскольку она уже почти ничего не весит.
- Когда началась война, мне было шестнадцать. Мама умерла в апреле, а война началась в июне.
Конечно, в июне, 22-го числа, это каждый школьник знает.
- Виктор (он за мной ухаживал уже год) после смерти мамы предложил мне пожить у него. Вместе с ним, братом, родителями и бабушкой. Я согласилась, – свекровь отхлёбывает чая, и тут же бледный лобик хмурится, а губки, увядшие бутончики, по-детски кривятся: чай горяч.
- Постой-постой, горячо же. Ты как дитя малое, ей-богу, – я отодвигаю от неё чашку и достаю из холодильника банку с холодной водой. – Сейчас Надя тебе разбавит… вот… теперь можно пить чаёк. С лимончиком… Бери печеньки, сушки…
- А тортик? – тихо вопрошает Аделаида Валериановна, устремив на меня большие блестящие глаза, с продолговатыми зрачками и покрасневшими веками.
- Какой ещё тортик? Мы с тобой когда в последний раз сахар измеряли?
Глаза свекрови, кажется, вот-вот наполнятся слезами. Не выдержав, я машу рукой и достаю из холодильника торт со взбитыми сливками.
- Ладно, только смотри, маленький кусочек. Больше не дам.
Свекровь просветлённо кивает, аккуратно отщипывает ложечкой и отправляет в рот своё любимое лакомство.
Тортик… со взбитыми сливками… Я грызу сухое печенье и запиваю чаем, отгоняя от себя что-то нехорошее, скребущее, похожее на зависть. Стоит мне поддаться соблазну и поужинать сдобой, как моя талия стремительно ползёт вширь, а этой – хоть бы что.
- Мы с Виктором любили друг друга, – глаза свекрови на этот раз действительно наполняются слезами. – Как он за мной ухаживал…
Как ты любишь себя жалеть, думаю я, вытирая пролитый чай с клеёнки. Но, разумеется, не произношу эту фразу вслух.
- Мы решили не тянуть до свадьбы, – Аделаида Валериановна улыбается в пространство. – Стали жить, как муж и жена. Но вместо свадьбы нас ожидала война… Виктор ушёл на фронт, вместе с отцом и братом. В то утро, когда я его провожала…
Её голос сбивается, она делает глубокий вдох и продолжает уже спокойно и ровно, как будто читает роман:
- Он обещал вернуться, говорил, что никогда меня не разлюбит… На перроне вытащил портмоне и дал мне пятьдесят рублей. Сказал: возьми, звёздочка моя ясная, и чтобы ты ни в чём себе не отказывала.
Для Аделаиды Валериановны это были большие деньги.
- Лекарство не забудь, – я кладу таблетки на блюдечко. – Эту надо выпить во время еды, а красненькую – после еды. Ты же вечно путаешь.
Свекровь бросает на меня укоризненный взгляд и продолжает:
- Потом нас с Витиной семьёй и семьёй Диночки эвакуировали. По дороге поезд бомбили. Витину маму и бабушку убили. Помню, мы с Диночкой шли по дороге, длинной и пыльной – голодные, чуть живые, и вокруг нас было очень много беженцев. Потом нас подобрал грузовик, и мы ехали, ехали… и прибыли в городок, где окончательно потерялись с Диночкой…
Так, историю эвакуации я тоже знаю наизусть. С грохотом мою посуду, а свекровь рассказывает и рассказывает, словно не замечая шума, не повышая голоса:
- Иван был старше на десять лет. Он меня опекал, подкармливал. Вернулся с войны в сорок четвёртом, с осколком в лёгком. Война закончилась, и мы поехали в Ленинград. Приходили на место моего разбомблённого дома. Помню, Ваня меня всё за руку держал. Жалел, видел, что у меня сердце болит от воспоминаний. Я вообще была слаба: тяжело переносила первую беременность. Егор стучал ножкой, всё до срока на свет просился…
Егор – это мой муж. Он, значит, от зачатия был у нас «с характером».
Впрочем, в одном я солидарна с мужем: зря бабушка напоминала моему свёкру, Ивану Алексеевичу, о Викторе. Для Ивана Алексеевича «сага о Викторе» была чем-то вроде красной тряпки для быка. Не оттого ли они постоянно ссорились, и свёкор, случалось, в запальчивости поднимал руку на Аделаиду Валериановну?
Помню, он жаловался, как она его «отбрила» в день их свадьбы, когда Иван задал вертевшийся на языке вопрос: «Адочка, а ты что же, фамилию мою не возьмёшь??». Аделаида Валериановна легко сбросила его руку со своей уже раздавшейся талии и так же легко (у него аж дыхание прервалось и сердце с ритма сбилось) ответила: «Если Витя всё-таки вернётся, как, по-твоему, он будет меня искать? По девичьей фамилии». – «Но… а наш ребёнок как же?». – «Ты не волнуйся за меня, Иван. Ты не знаешь Витю, он меня и с пятью детьми примет».
И она оставила свою девичью фамилию: Сладкова. Не захотела быть Сапожниковой. Зато теперь эту фамилию ношу я.
- Мой папа был аристократом… Мраморный столик…
Егор ещё до нашей свадьбы поведал мне, какие драмы, бывало, разворачивались в их комнатке в коммунальной квартире. Моего подрастающего мужа никто не берёг от этих сцен. Свёкор, от природы горячий и вспыльчивый (казачье происхождение давало о себе знать), попрекал свекровь, что он у неё «не первый», кричал на неё, топал ногами. Безумно ревновал к «друзьям детства», Аделаидиным одноклассникам, приходившим в гости. Свекровь отвечала на упрёки с неизменным «аристократизмом», ещё больше раздраконивавшим её простоватого мужа. Когда сын подрос, она начала исчезать из дома:
- Переночую у Бебы… у Муси… у Лёли…
И отбывала – якобы к подруге.
Стоило ли этому верить? Кто знает… хотя довольно часто ревнивец-муж, опускавшийся до слежек, отлавливал её именно у подруг.
Эти факты семейной жизни, поведанные свекром с болью в голосе (даже десятилетия спустя он не хотел, не мог простить жену) дополнялись для меня печальными историями свекрови. Картина «жития Сапожниковых» складывалась многослойная и противоречивая.
- Однажды Иван послал меня за гвоздями, – говорит свекровь, уже переодетая в чистенькую ночнушку, поуютнее устраиваясь на своём диванчике. – Я купила ящик гвоздей и несла его домой. Запнулась ногой о поребрик и упала, ушиблась сильно…
Так и представляю себе эту картину. Аделаида Валериановна, стройная, в шёлковом платье и с уложенной в парикмахерской причёской, падает на тротуар, выронив из изящной руки ящик гвоздей. Гвозди рассыпаны, платье перепачкано, коленки в крови. Она с трудом приподнимается, болезненно кривит хорошенькие губки, отряхивается…
- Вдруг рядом со мной остановилась машина, чёрная «Волга». Из неё вышел мужчина – высокий, с военной выправкой, хоть и в штатском костюме, пошитом явно на заказ. Он бросился ко мне, подал руку, поднял... Следом вышли его шофёр и, видимо, помощник. Они помогли собрать гвозди…
Свекровь прерывисто вздыхает.
- Этот мужчина отвёз меня домой. По дороге поцеловал мне руку и спросил: «Кто же такую красавицу за гвоздями послал?». Я ответила: «Муж…», – и расплакалась… Он проводил меня, поставил ящичек с гвоздями у двери и, поклонившись, ушёл.
Её голос становится всё тише, всё слабее: снотворное действует. В последнее время свекровь любит засыпать, держа меня за руку.
За пару секунд до того, как она начнёт посапывать, до меня доносится едва различимое:
- Это был Виктор. Он меня не узнал. И не искал…
Я выхожу на цыпочках, тихонько прикрываю за собой дверь, хотя знаю, что её теперь и пожарная команда не разбудит. Но очень уж она трогательная и беззащитная, когда засыпает…
Не искал он тебя, как же… Конечно, искал, с того дня, как вернулся с фронта. Искал и нашёл. Но ты ведь уже замужем была…
Так вы разминулись навсегда, досадно и нелепо. И ведь Виктор опоздал всего на каких-то несколько месяцев. Я узнала об этом, разумеется, лишь много лет спустя. Как и твой сын Егор.
Думаю, Виктор с самого начала следил за карьерой твоего Ивана. Он, Виктор, навсегда остался одиноким. Ему не для кого было расти, к чему-то стремиться. Не потому ли он многого добился в жизни? Правда, вместо того, чтобы согласиться на повышение и отправиться в Москву, он зачем-то пошёл работать в Главк, где трудился рядовым сотрудником Иван Алексеевич.
Потом всё происходило до банального предсказуемо (хоть тогда мы ни о чём не подозревали). Виктор рос, двигался по служебной лестнице, вплоть до начальника Главка – и свёкор рос вместе с ним. Вам дали новую квартиру, у вас родился второй ребёнок. И потом, когда сестрёнке Егора поставили страшный диагноз – белокровие, кто достал вам дефицитное импортное лекарство? Так что, может, хватит плакаться и жалеть себя?
Ты ведь помнишь свои эмоции (сопровождавшиеся, как говорил Егор, «кудахтаньем»), когда Иван чуть не слетел с должности… Но Виктору всё-таки хватило великодушия простить ему тот ящик гвоздей. Вот после этого и произошёл рывок в Ванюшиной карьере.
Тебя возили к косметичке и портнихе в служебной «Волге». Ты носила вечерние платья, ездила в Сочи и Ялту отдыхать. Как перчатки, меняла любовников. Твои дети учили английский язык, да они же у тебя не вылезали из Артека, а дочь со своей скрипочкой ещё и объездила СССР, участвуя в конкурсах. Откуда, по-твоему, всё это взялось?
А когда ты заболела, кто помог нам купить лекарства, найти хорошего доктора, отправить тебя в санаторий? Диабет, да ещё инсульт… конечно, мы понимали, что тебе трудно было пережить уход Ванюши, которого при жизни ты величала не иначе как «трактористом» и «деспотом».
И это Виктор, не кто иной, помогал вытаскивать тебя с того света. На его средства мы обзавелись приличной коляской для прогулок с тобой. Как могли, поддерживали твою жизнь, висящую на тонком волоске…
Перед смертью он заставил меня положить на свой счёт приличную сумму. Всё, что нажил. И мы тратили большую часть денег на тебя, в том числе на твои причуды: платья и корсеты, болгарские кремы и французские духи, тортики. Ты у нас была счастливой, сытой, благоухающей зарубежным парфюмом старухой. Спасибо Виктору: он помог нам сберечь тебя (да что там – всю нашу семью!) в трудное время.
А теперь… позади девяностые, и бизнес твоего сына «пошёл в гору», и внуки, которых мы сумели выучить, приглашены в немецкую фирму. Как хорошо, что жизнь нашей семьи налаживается.
Ведь от фантастического, по нашим меркам, денежного счёта, который открыл Виктор за пару месяцев до смерти, на сегодняшний день всего-то осталось пятьдесят рублей…



Санкт-Петербург