Наталия Мавроди


Поезд двинулся вдоль перрона. Медленно, плавно. Марине, показалось, что это не поезд движется, а то, что за окном: лица, глаза, руки, – она смотрит, как в экран телевизора. Что это? Где она? Сашенька сидит напротив притихшая, прижав к себе куклу, как запуганный зверек. Она понимает, что маме плохо. Но почему мама так кричала и плакала?

Марина никак не может собраться с мыслями. Она едет с детьми на курорт. С детьми! Их должно быть двое. Она точно помнит: у нее двое детей. Где Миша? Под столиком стоит сложенная коляска. Где Миша? Цыгане. На перроне были цыгане. Они его украли! Господи, какая глупость! – она просто сходит с ума. Ничего не помнит. Гинкго-Билоба, где-то она читала, кажется так называется то африканское растение, лекарство для памяти. Ей только тридцать два, а она уже ничего не помнит. Гинкго-Билоба. Гинкго-Билоба. Нет у нее слишком тяжелый случай: Гинкго-Билоба помнит, а где сын – нет. Но где же Миша? Верхняя полка! Боже мой, как она могла забыть?! Конечно он там! А, если нет? Ей страшно поднять глаза и посмотреть.

«Постели брать будете? – из оцепенения ее выводит голос проводницы, – Ваш малыш уже заснул! Сказано: дети».
— Нет, спасибо, мы так. Нам недалеко, – почему-то радостно отвечает Марина.
— Да, как сказать. Десять часов – и не близко, – проводница, озадаченная ответом Марины, ретируется.

Проводница не может знать, что Марина обрадовалась от того, что нашелся ее двухлетний сын, поэтому что-то недоуменно бормоча, исчезает.

Марина тут же забывает о ней.
«Так. Надо взять себя в руки. В конце концов, она едет на курорт с детьми. Целых двадцать четыре дня! Она и дети! Но почему все так? Ведь может быть иначе».

Марине всегда казалось, что у нее все не так, как у остальных. У нее еще сестра и брат. Она младшая. «В семье не без урода», – когда-то услышала она, именно этим уродом себя и чувствовала, натыкаясь на очередное непонимание. Причем чужие, казалось, понимали лучше, чем свои. Потому жила оглядываясь, и, как бы, примеряя себя к остальным, угадывая чего от нее ждут, старалась подстроиться. Но чаще не угадывала и оттого очень огорчалась.
Она была далеко не тихоней, и, если что-то делала, уходила в это с головой, развивая бурную деятельность, а когда ее старания, в очередной раз, оказывались не понятыми, с такой же страстью – отчаивалась.

Марина боялась своей непохожести, скорей всего потому, что любила своих родителей, а они не понимая, что дочь переросла их, старались «причесать» под свою гребенку, чтобы не выпячивалась. Как в сказке «Гадкий утенок», но это сказка и там хороший конец, а тут – жизнь. Боясь огорчать родителей, Марина старательно втискивала себя в клетку, которую они ей приготовили, как считали, для ее же пользы.

После окончания школы, чтобы быть не хуже других, поступила и окончила, неинтересный ей, институт, устроилась на завод, в отдел. Чтобы не сказали, что жизнь не сложилась, вышла замуж. Но чего она действительно хотела, выйдя замуж, не в дань общему «положено», а потому что не видела смысла своей дальнейшей жизни, хотела иметь детей.

Детей не было пять лет. Муж их отсутствие переносил просто: он хотел, но не настойчиво, – будут – хорошо, нет – значит так надо. Проблемой появления детей занималась Марина со всей мощью своего темперамента: лечила себя и мужа. Пять лет больниц, обследований, санаториев. Через пять лет появилась Сашенька. Еще через три года – Мишенька. Мужу было достаточно одной Сашеньки. В стране началась «перестройка», главным признаком которой стала задержка зарплаты. Семья часто сидела без денег, и единственным доходом была мамина пенсия – отца к тому времени уже не стало.

Чтобы не «плодить нищету», муж был против второго ребенка. Но тут Марина не стала подстраиваться: детей в семье должно быть не меньше двух, – это было ее глубокое убеждение. Так появился Мишенька. Он был копией мужа.
Дети были ее, от начала и до конца. Для Марининой мамы они были просто внуки, для мужа – просто дети, а для Марины – они были всем, неотъемлемой и лучшей ее частью: глазами, легкими, сердцем. Если они болели, в доме воцарялся траур, их удачи превращались в праздники, все, что они делали, для Марины было гениальным.

Когда год назад у Сашеньки обнаружили болезнь сердца, как осложнение после скарлатины, Марина не могла себе ее простить: ей тогда сделали операцию и скарлатина Сашеньки протекала без нее. Осложнения Марина относила только на свой счет, скарлатины вообще бы не было, будь она рядом с дочерью.
С момента установления неутешительного диагноза, Марина, как на передовой, все направила на борьбу с болезнью.

И вот удача: бесплатная путевка, которая называлась «матери и ребенка», для лечения Сашенькиной болезни. На двадцать четыре дня! Но так как Миша тоже ее неотъемлемая часть, а путевки «матери и детей» не давали, она решила все равно ехать втроем. «Или пробудем меньшее количество дней, или договорюсь о Мишеньке», – решила она.

Тут появилась новая задача: путевка-то бесплатная, но за билеты, туда и обратно, платить надо, да и с собой что-то взять, это же дети, – на улице июнь, а витамины детям необходимы, да и вообще, мало ли что.
После покупки билетов осталось тридцать рублей. Этого, конечно, было мало. Марина попросила маму одолжить денег, но мама уже обещала старшей сестре занять с пенсии деньги на покрышки для машины. Как Марина не убеждала маму, что это дети, что они будут далеко от дома, что такая путевка, такое везение, бывает раз в десять лет, для мамы справедливость была прежде всего: первой она пообещала Тамаре на покрышки, которые сосед продавал «почти даром». И еще мама не хотела ссоры между дочерьми. Тамара кипела справедливым, как ей казалось, гневом: ей нужно обуть их семейную кормилицу, а Марине, видите ли, на курорт не хватает. Марина могла обратиться к брату, он бы обязательно, не просто одолжил, а даже подарил, но брат «перестраивался» вместе со всей страной и у него были только долги. Собственно «перестраивалось» все Маринино окружение, поэтому одолжить деньги было не у кого. Марина призвала в помощники мужа, попросила, чтобы он одолжил у своих родителей. Муж наотрез отказался так обременять родителей, предоставив Марине самой решать эту задачу.

Он был хорошим человеком, но как и все остальные плохо ее понимал. Марина любила маму, хорошо относилась к мужу, но от очередного непонимания ей было плохо. Не хотелось верить, что ее оставят одну, надеялась, что осознают насколько детям нужны витамины и что-то придумают.

Она бегала по врачам, собирала справки, готовила нехитрый багаж, все лучшее из детских вещей и своего гардероба. Оказалось, что то, что считалось лучшим выглядело убого, а ей просто нечего одеть. Из приличного у нее было трикотажное платье с длинными рукавами, это в июньскую жару, плетенная летняя шляпка и симпатичный халатик, который оказался уже не таким симпатичным, потому, что вылинял. 

Наступил день отъезда. Она ждала. Полчаса до выхода из дома. Ни мама, ни муж, похоже, не собирались ей сделать сюрприз, рублей, хотя бы, на пятьдесят, и не интересовались с чем она едет. И тут с ней случилась истерика. Она могла простить непонимание себя, но непонимание в отношении детей – не могла. Марина не просто кричала, ей казалось, что у нее сейчас лопнет голова или треснет пол под ногами и она туда провалится. Дальше она все помнит плохо: дорогу на вокзал в автобусе, перрон, цыган возле поезда, купе, шляпу на столике и в ней деньги, которые кинул туда, вбежав, запыхавшийся муж. Еще помнила, как она схватила деньги, совала ему в карманы и кричала, что ей и детям подачки  не нужны, что они не пропадут и просила уйти из вагона.

Она ехала на курорт...
Дни бежали быстро. Марина не стала говорить администрации о Мише: денег доплатить не было, но хотелось использовать все возможное для лечения дочери. Двух порций на троих им хватало. Поначалу она боялась, что ее обман раскроют, но потом успокоилась, их не трогали.

Оказалось, что там собрались такие же безденежные, как она. Отсутствие клубники, черешни и первой малины, они компенсировали шелковицей и земляникой в ближайшем парке. Он так только назывался, и отличался от леса лишь тем, что кое-где стояли скамейки и было подобие дорожек, засыпанных мелким гравием. Ей было хорошо. Спокойно. Так хорошо Марине не было никогда. Разве что в детстве, когда ей вырезали аппендицит. Все приносили ей «вкусные передачи», о ней заботились, чувствовала, что ее любят и было удивительно спокойно.

Через восемнадцать дней пришло письмо от мужа. Он спрашивал, как им отдыхается, сообщал, что в огороде «полным ходом огурцы» и, что начали спеть помидоры. Еще спрашивал, когда они приедут, договорилась ли Марина о Мишеньке или они приедут раньше, когда их встречать.

Марина прочла письмо так, будто оно было адресовано не ей, и, вообще будто муж, дом, мама были в другой жизни. Отвечать не стала.

За четыре дня до отъезда ее вызвали к главврачу. Главврач, пожилой мужчина в очках с толстыми стеклами, говорил усталым голосом, чувствовалось, что ему неприятна эта миссия.

«Вам не стыдно? – спросил он. – Почему Вы не сообщили о втором ребенке? Сколько порций Вы берете в столовой? – видимо, кто-то его не правильно информировал. – Придется доплатить».

Марина сказала, что ей стыдно, но они берут две порции и Миша спит с ней на одной кровати, а денег у нее нет, только билеты на обратный путь. Она обязательно уйдет сегодня же, но просит позволить закончить дочери процедуры. Он позволил.

Вечером, после ужина, Марина собирала вещи, уговаривая себя, что три ночи не так много, переночует на вокзале, вещи оставит в камере хранения. Главное Сашенька чувствует себя лучше, посвежела, не так устает. Раздался стук в дверь, за дверью стоял главврач. «Оставайтесь, – сказал он, – но смотрите, если узнаю, что Вы берете три порции, напишу на производство». В который раз чужие ее понимали.

Поезд подъезжал к станции. Марина увидела маму и мужа, они тоже увидели ее. Ей даже показалось, что они рады. Но у Марины опять появилось чувство, что она смотрит телевизор и видит все со стороны.

Дома мама и муж наперебой рассказывали, как хорошо они жили этот месяц. Только Марина уехала, «пошли огурчики», они много продали, появились деньги. Муж устроил такой полив, что все росло, как на дрожжах. И огурцы, и клубника, и помидоры. Муж с гордостью открыл холодильник. Он ломился от продуктов. Муж хотел показать, как они ждали Марину и детей. Но она уже ничего не слышала. Она увидела большой кусок твердого сыра. Для их семьи, в последнее время, это было роскошью. Почему-то этот кусок сыра Марина не могла простить.

Гинкго-Билоба. Вот тебе и Гинкго-Билоба. Нет человеческий мозг специально так устроен, он должен забывать. Не надо лекарства для памяти, иначе она всю жизнь будет помнить этот кусок сыра.