Михаил Садовский


У каждого времени свой цвет. И для каждого цвет времени – "свой". Для меня 30-40 –е годы прошлого века красно-коричневых тонов и в чёрной рамке. Это не новаторский квадрат Малевича, это смерть захватила время и давит живое со всех четырёх сторон. И нет исхода. Нет ли?..
Я в Вашингтоне. Ищу Мемориальный Музей Холокоста. И встречные легко объясняют мне, где он расположен – знают. Несложное умозаключение. Символичное знание. Прекрасный солнечный день. Воскресенье. Пляжная погода. Но не чисто туристическая толпа густо заполняет вестибюль, здесь много вашингтонцев, детей, музей существует недавно, – попасть в основную экспозицию невозможено без предварительной записи – и это тоже символично… только благодаря моему корреспондентскому удостоверению после длительных переговоров с работниками музея разного уровня удаётся получить разрешение на посещение основной экспозиции, и при условии, что по выходу статьи, она будет отправлена в этот музей.
Им интересно всё, что о них пишут и говорят, всё, что пишут о Холокосте, они, исходя из этого, строят свою работу, экспозицию, исходя из того, что понимают, какого цвета представляется нынешним людям то, уже далёкое, но не покрытое непроницаемым туманом время…
Каждый входящий получает "ай ди" одной из жертв Холокоста… чтобы пройти с "новым" именем весь скорбный путь.
"Этот документ (#7606) рассказывает историю реального человека, что жил во время Холокоста". Так написано на форзаце.
Да. Теперь я – это он…
"Имя: Симха Перельмутер
Дата рождения 1900
Место рождения -Хорошов, Польша
Симха – один их шести детей, родившихся в еврейской семье в городке Хорошове. Его отец был учителем хибру. Симха был выдающимся студентом и после обучения в университетах в Швейцарии, Франции и Германии стал профессором философии в университете во Львове. В начале 20-х он женился, и к 1929 году он и его жена Фрума уже растили двух дочерей Тшию и Суламифь…"
Здесь, в конце этой страницы, где напечатан "кусочек" "моей" биграфии написано:
"Пожалуйста, переверните страницу в конце 4 этажа, с которого и начинается скорбный поход в прошлое".
Да, я не мог (в силу возраста) быть свидетелем того времени, но знаю его, потому что впитал в себя его дух, выраженный в музыке и науке, в архитектуре и литературе, в живописи и мечтах о познании атома и северного полюса, о покорении малярии и оспы. Во мне, оказывается, сохранились образы исчезнувшего местечка и провинциальной синагоги, пейсатых ортодоксов и придушенных жизнью молодых людей, стремившихся сбросить традиции, по-крайней мере, со своих плеч и вырваться в кипящую жизнь… может быть, это знание приходит генетическим путём? Может быть, океан разума оделяет меня ощущением духа племени… и не всё мне нравится там. Далеко не всё, и я со своего отрочества повторяю пронзительные и непостижимо прекрасные строки:
Я не запомнил, на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся … но сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И они мне не нравились, эти "ржавые", как и Багрицкому… и они отталкивали меня своей провинциальной пошлой забитостью, и я вместе с поэтом рвался и протестовал:
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали –
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Всё бормотало мне:
- Подлец! Подлец!
Так и я кричал потом вслед за Багрицким через полвека:
Я стыдился еврейской речи.
Я боялся с ней каждой встречи…

Я – Симха Перельмутер вырос там.
Но за это не убивают?
Дети этих тёмных людей, вырвались в мир и создали теорию относительности, вакцины против болезней, компьютерные языки и основы ракетостроения, написали гениальные картины, великие книги, открыли секреты генетики и космогонии…
Но за это не убивают?
"1933-39: Симха был сионистом и в течение 30-х годов он внушал своим еврейским студентам, что они должны эмигрировать в Палестину, особенно после того, как стала набирать силу нацисткая партия в Германии.
В сентябре 1939, когда Симха подготовил свою семью к эмиграции, Германия захватила Польшу. Тремя недлями позже Советский Союз оккупировал восточную Польшу, где был расположен Хорошев. Несмотря на советскую оккупацию Симха продолжал преподавать в университете."
И это время пришло ко мне с рассказами отца и матери, немногословными и редко вырывашимися из под пресса страха (они боялись, чтобы мальчишка не сболтнул чего-нибудь), за рамки того квадрата, чёрного и неумолимого.
Но за это не убивают?
И начался страшный исход под оглушительный рёв восторженных немецких обывателей, приветствующих своего кумира, под брызжущие ядовитой слюной призывы фанатичной пропаганды...
Не будем в который раз пересказывать общеизвестные этапы скорбного пути...
А что же мир? Люди? Разве не знали они, как сверкает "Хрустальная ночь"? Как пахнут горящие книги и древние свитки Торы? Как с грохотом рушатся стены синагог, и звенят стёкла витрин еврейских магазинов? Разве не кричали на весь мир об этом, успевшие унести ноги от всеобщей чумы, разве не предупреждали великие творцы, спасшиеся от бесноватого фюрера, чем он грозит миру?
Люди стыдливо молчали. Они откупались равнодушием и чужой кровью...
Но за это не убивают?
Ещё этаж вниз по дороге к аду. Перелистнём же ещё страницу.
"1940-41: В июне 1941 Германия вторглась на советскую территорию и скоро достигла Хорошева. Как еврей и учёный Симха стал предметом преследования германских оккупационных властей. Примерно через неделю после захвата Хорошева германские солдаты ворвались в дом Перельмутеров. Симха увидел, что они идут, и попытался убежать через чёрный ход, но украинские полицаи поджидали его там и арестовали. Симха был депортирован, как и многие известные хорошевские горожане."
В Минске я, восьмилетний мальчишка, шёл пешком от вокзала к своей тётке, вернувшейся на родину после четырёх лет эвакуации, шёл мимо вывороченных и завитых штопором рельсов трамвая, мимо стоящих красными кирпичными листами стен домов, мимо немецких пленных, которые теперь разбирали завалы, образовавшиеся от бомб и снарядов на месте бывших кварталов, шёл мимо ещё не везде уничтоженных надписей, ограничивающих печально знаменитое Минское гетто. Окна тёткиной комнаты выходили на Немигу, которая и была одной из улиц, ограничивающих квадрат смерти... а на углу торчала чудом уцелевшая стена дома... сюда мы ходили с братом по нужде – туалет в доме был невиданной роскошью... луч карманного фонарика скользил по надписям, взобравшимся аж до пятого этажа, и все они кричали "Прощай!" ...
Мы искали здесь фамилии наших родственников, двоюродных, троюродных братьев и сестёр... больше двадцати их погибло в гетто... где, в каком?...
Сохранить бы этот документ в назидание потомкам, но... стену зацепили тросом за самую вершину и тянули, тянули двумя тракторами, а она не поддавалась! Всё раскачивалась и раскачивалась, и даже изгибалась, не желая сдаваться... но камень оказался чувствительнее людей, и в красной пыли крошащихся кирпичей навсегда исчезли тысячи имён невинных жертв...
Людям оказалась не нужна эта память.
Но за это не убивают?
И "Яма" здесь же неподалеку, где в одну ночь уложили в ров 5000 евреев... она так заросла, и осыпались её края, и ступени деревянной лестницы погнили... но может быть, от этого стало только страшнее и обиднее... уже не за них, убитых, – за тех, кто будет завтра!..
Разве благополучные соседи не знали, что делается рядом в дубовом лесу? – Там был концлагерь "Бухенвальд"!
Разве униженные поляки не знали, что такое "Аушвиц"? Это там на воротах написано: "Труд делает свободным" – Они не знали, какой это труд?
Что, сейчас лишь проснулась совесть детей и внуков тех, кто топил там печи крематориев телами евреев? Они едут сюда автобусами замаливать своим трудом грехи предков... И когда я стоял там перед воротами, а потом ходил по скорбным дорожкам, усаженным цветочками вдоль страшных бараков, в которых лежали горы детских туфелек, снятых с ножек малышей, золотых коронок с зубов их матерей... там не страх терзал меня, а кипучий вопрос: вы же знали об этом, люди?! И молчали! Молчали!
Но за это не убивают?
Нет. За это не убивают. Вы сохранили Бжезинку, женский лагерь смерти, в том виде, как он опустел в сорок пятом... и память так же ветшает и гниёт, и разве не голосом Геббельса кричит сегодня новый эсэсовец – "Да не было этого ничего, не было! Врут всё те же жиды проклятые и нанятые ими журналисты! Не было!"
Было! Я стоял там и слышал их крики! Женщин, чьи ноги тощали до щепок, чьи кости искривляли химикалии, на которых доктора(!!!) учились стерилизовать и наблюдать течение страшных болезней! Было!
Было, как Баби Яр, ямы в Калитниках в центре Москвы, где стоят дома и устроен Птичий рынок на костях десятков тысяч убиенных, свезенных туда из подвалов на Лубянке. Вы не знали об этом? Было и есть.
Но за это не убивают?
И в Израиле, в Яд Вашеме тысячи свечей, тех детских душ, мерцающих в зеркальных лабиринтах, и тысячи деревьев праведников, спасших хоть одного еврея... они разве спрашивали тогда:
Но за это не убивают?
Где те составы, которые приготовил великий вождь страны Советов для депортации евреев, чтобы окончательно решить этот проклятый "еврейский вопрос"? Они на запасном пути? Вы не знаете, что они есть? Разве? Отчего же безнаказанно кричит готовый на всё ради карьеры новый бесноватый из Россиийской Думы (под молчаливое её одобрение), чтобы "Иван раскрыл свою душу" и показывает ему врагов его – евреев!
Но за это не убивают?
У истории нет закоулков. Обыватель не боится прошлого. Это совесть скрежещет зубами от боли. Покаялся пантифик за всю католическую церковь, развязавшую руки людоеду. Каждые два из трёх евреев Европы сгорели в огне равнодушия. А вы, уцелевшие и новые жители Европы и мира? Что остальные? Молчат?
Но за это не убивают?
А за что НКВД отплатило Валенбергу – за то, что спасал евреев?
Великая Америка сберегла для мира Эйнштейна, Ремарка, Кальмана, Сцилларда, Фейхтвангера... тысячи тысяч бежавших, но, может быть, души всего одной тысячи человек, не принятых ею с корабля, напрасно стоявшего в ожидании спасения у берегов Флориды, и вынужденных вернуться в Европу, чтобы сгореть в фашистском пламени, не дают ей спокойно жить... и это камень в фундаменте памяти?..
Но за это не убивают?
Нет. За это не убивают. Убивают за то, что ты еврей!!!
"Семья Симхи никогда больше не увидела его. Они уверены, что он был отправлен в концлагерь Дахау или выведен за границы города и расстрелян."
Я, Симха Перельмутер, сошёл в земной ад в полосатом тряпье нацистского покроя... этот полосатый плат стал символом их режима... и он не полинял за столько десятилетий, а дыры и лохмотья в его теле только придают романтизма для тех узколобых, кто снова кричит "Хайль!" и снова вскидывают руку вверх так, что трещат по швам чёрные рубашки от накачанных бицепсов!
Я прошёл весь его скорбный путь в полосатом арестанстском рубище Симхи и не забыл переодеться – я не снимаю его, потому что даже теперь, более чем через полвека, нет ответа на его вопрос, на мой вопрос, на наш вопрос: "За что меня убили"? Люди, люди, значит, не кончился Холокост, значит по всем признакам в мире не закончилась эта болезнь и не закончится, пока не будет ответа. А без этого - нет счастья на планете, и больше того – у неё нет будущего!..
Но за это не убивают?
Нет. Как видно, за это не убивают.
Черчиль предложил антисемитам простой способ борьбы с ненавистными евреями: станьте лучше, чем они!
Чем же я, случайный потомок, продолжил твою биографию, Симха Перельмутер?
Своей жизнью. И в этих строках моих стихов нет ничего придуманного и коньюктурного – всё именно так:
Когда я был маленьким,
Меня спас от от смерти
Русский,
В дом пустил зимовать -
Украинец,
Всем "счастливое детство" дарил
Лицо кавказской национальности.

Когда я стал мальчиком,
Меня писать учила
Мордовка,
Фотографировать -
Немец,
А играть на трубе -
Испанец.

Когда я блуждал пареньком,
Голос мне ставила
Еврейка,
Смысл формул открыл
Чеченец,
И в стихи направил
Грузин.

Когда стал я уже седым,
В автобусе полном никто
Не хотел сесть на это место,
Потому что рядом с арабом.
Я протиснулся и уселся,
Посмотрел на него и вспомнил
Жизнь свою
И не тех, кто меня
Обвиняли "Жидовская морда!",
А других,
Кто дарили мне
Жизнь, угол, хлеба кусок и душу…

Вот и всё.