Они ехали девяносто седьмые сутки, но ему казалось, будто он провел в этой секции всю свою жизнь. Будто он родился в этой ненавистной, железной коробке и обречен провести в ней остаток дней.
Бог мой, и чего бы, кажется, не сделал он, чтобы вырваться, наконец, из этого проклятого вагона! И никогда, никогда не видеть больше этой гадкой красной рожи!
Наверное, многое можно снести. Многому можно найти оправдание. Но эта мерзкая рожа не имеет права на существование. Терпеть ее – свыше его сил!
Нет, он не выдержит. Он что-нибудь сделает. Точно сделает! Возьмет молоток, и ударит его по макушке – по самому темечку!
А, интересно, сколько сейчас дают за убийство? Лет десять, наверное? Или больше? Но должны же они учесть, что он – «тронулся?»
А, может быть, его засадят в психушку?
Стоп стоп! Что за идиотские мысли? Так и впрямь недолго «поехать». Ну его... Спать, спать...
Ноги тяжелеют... тело расслабляется... Я засыпаю, засыпаю... И ляд с ним! Вот возьму, и трахну его молотком по кумполу! В психушке люди тоже живут! А потом порублю тело топором и разбросаю по дороге. Пусть докажут! Мотива не было! Свидетелей нет! Скажу – спрыгнул на полустанке за сигаретами, и был таков!
Нет... Так дело не пойдет. В секции рубить нельзя – останутся следы крови. Тоньше надо действовать, тоньше! Напоить – и вытолкнуть на ходу из вагона! Так будет надежней... А то, поди знай, что он замышляет. Лежит – и молчит, как тюлень на льдине. Тут дело такое: или я его, или он меня. Третьего не дано.
Резкий рывок — и удар жесткой волной прокатился с головы в хвост поезда, ужалил механика в самое сердце. И снова – монотонно-равнодушное: тук, тук, тук.. бук, бук, бук... Рывок! Удар! Тук, тук, тук... бук, бук, бук... Рывок...
Поезд летит в ночи, как стрела. Хвост болтает, трясет и дергает, выматывая душу. Боже, неужели эта пытка никогда не кончится?
Рэф* лежит лицом к хвосту вагона. За стеной злобно лязгает гармонь автосцепки, под головой грохочет колесо с чудовищным ползуном.*
В кубрике душно.
ВНР* – на соседней полке. В слабом свете софита проступает его крупный, как бы залитый багровым пламенем лоб, изрезанный сетью глубоких морщин. С висков хаотично раскиданы жидкие слипшиеся волосы, между ними блестит рябая выпуклая плешь. Толстые линзы очков на коротком мясистом носу скрывают выражение глаз, но и без того ясно, что в них нет, и не может быть ничего приятного.
Механик пытается уснуть. Он лежит не шевелясь. Тук, тук, тук... бук, бук, бук... Ха-ха-ха! Да-да-да! А-а! У-у! Не выдержу-у!
В груди – раздражающая пустота. В голове клубятся клочки ускользающих мыслей, в ней бродят какие-то посторонние типы, посмеиваются, нашептывают бессмысленные фразы:
– Да, плохо твое дело, парень...
– Послушай, а почему бы тебе не застрелиться?
– Пистолета у него нет.
– Ну, тогда пусть повесится.
– О! Это идея! Повесься, слышь?
– А перед этим кокни ВНРа.
Что они там бормочут, эти типы? Ходят прямо в голове, как у себя дома...
А кто это заклеил ему глаза, накинул на голову одеяло? Тут же нечем дышать!
Он задыхается! Он умирает!
Как хочется жить! Рэф пытается разлепить заклеенные кем-то глаза – и не может. Он напрягает последние силы... Ну, слава Богу!
Он лежит на полке. В тамбуре привычно гудит котел отопления. На потолке пляшут багровые отсветы пламени. За окном – ночь.
Рэф встает с лежбища и подходит к окну. Он прижимается лбом к холодному стеклу. На молочно-кофейном фоне неба отчетливо проступают контуры леса.
Куда мчит его поезд в этой холодной заснеженной ночи? И когда же, наконец, будет остановка?
Поезд движется по широкой дуге, подобно гигантской змее. Яркие прожектора локомотива бросают снопы света на черные блестящие рельсы, сужающиеся впереди. Под ногами Рэфа качаются полы вагона, в оконные щели дуют острые, как лезвия бритвы, струи холодного воздуха.
Дорога забирает вверх и, описав петлю, идет под уклон. Мелькают какие-то строения, фонари, горят кошачьи глаза семафора.
Поезд замедляет ход. Что это за станция? Вагон накренило, проплыло покосившееся здание вокзала. Состав обогнул его и – вот чудеса! – оказался на городской площади.
Теперь он движется по улице, словно трамвай. По тротуару расхаживают люди в тулупах. Какой удивительный город! Он почему-то кажется ему таким родным!
Рэф взволнованно выходит в тамбур и закуривает. Он открывает дверь, спускается на подножку и соскакивает на тротуар.
Дивный, дивный город... Ему кажется, что когда-то он уже здесь жил. Просто он заблукал на белом свете, а теперь вновь вернулся в отчий дом.
Возле одного из зданий Рэф замедляет шаги.
Что заставляет его остановиться именно у этого дома? И почему он без колебаний входит в этот подъезд?
Стены размалеваны непристойными рисунками, изгажены сажей и гадкими стишками... По скрипучим ступеням лестницы Рэф поднимается на второй этаж. Он останавливается у двери. Под мышкой у него — картонная коробка. Рэф нажимает на кнопку звонка. Дверь открывается. На пороге стоит жена.
– Томочка, милая, здравствуй... – нежно говорит Рэф. – Ты мне рада?
– Нет.
Ее слова отзываются в его сердце острой болью. Из приоткрытой двери льется тихая музыка, и в глубине комнаты Рэф замечает диван, на котором лежит усатый мужчина в пижаме.
– Тома, я люблю тебя!
На ее губах выдавливается презрительная улыбка:
– А я тебя – нет.
Где он? Что это за мир? И почему его жена живет с таким-то усачом?
Она победно улыбается, открыто радуясь его мученью.
– Но... как же так? – лепечет Рэф. – Ведь мы с тобой прожили столько лет! Томочка, неужели все это ничего не значит?
– Да. Ничего не значит,— холодно отвечает жена. – Что было – то сплыло. Теперь я нашла себе другого мужчину.
Каким ледяным холодом веет от ее лица!
– Тома, позови сына.
– Нет.
– Но почему? Почему?
– Ему и без тебя хорошо. Теперь у Миши другой отец. А ты ему больше не нужен.
– Я понял так, что я здесь вообще никому не нужен! – обиженно говорит Рэф.
– Да. Ты правильно понял,– отвечает ему жена с презрительной улыбкой.– Хотя, насколько я помню, никогда и не отличался особой сообразительностью.
Качаются полы. Слышен перестук колес.
– Но я хочу видеть сына! Ты не можешь запретить мне видеться с моим сыном! Вот, смотри,– Рэф суетливо распаковывает пакет,– посмотри, Томочка, милая, какой чудесный электропоезд я ему принес!
– Можешь сам кататься на своем электропоезде,– гадко усмехается Томочка.
Сипло гудит гудок. Жена захлопывает дверь перед его носом. Удушливая волна гнева заливает Рэфа.
– Ты гадина! — кричит Рэф у закрытой двери.– Гадина! У тебя нет сердца!
Что-то лопается в его груди, подобно гранате, и разлетается на тысячи осколков. Рэф судорожно вздрагивает и открывает глаза.
Мощный удар сотряс вагон. С верхней полки с шумом сыплются газеты. Подобно пружине, спущенной с тормозов, Рэф вскакивает на ноги.
Луна безмолвно скользит за секцией в заснеженной ночи. Рэф обалдело стоит в узком, размытом темно-багровом свечением кубрике, расставив босые ноги и яростно сжав кулаки.
А поезд привычно выстукивает свою нескончаемую песнь: тук, тук, тук... бук, бук, бук... тук, тук, тук... бук, бук, бук...
С диким воем, механик кидается к дверному косяку и, остервенело рыча, рвет ручку стоп-крана вниз. Тугая струя воздуха с шумом врывается в кубрик. Поезд, высекая искры колесами, тормозит.
Рэф бросается к окну и, рыкая, как раненный зверь, резко дергает книзу оконную раму. Высунувшись из окна в холодную мглу ночи, он истерически вопит: «А-а! Царя, министра, машиниста...»
В голове мутится. Привалившись к пыльной занавеске, он царапает ногтями грудь и жалобно скулит:
– Суки! Суки вы все! Гады! Свиньи! Мамочка! Ох, мамочка... не выдер-жу-у! Брошусь... Брошусь под коле­са... Не могу-у! Больше не могу-у!
А начальничек знай лежит себе на полке, как тюлень на льдине. Интересно, какие мысли вертятся под его черепком?
Вдоль состава уже топает помощник машиниста с фонарем. Рэф захлопывает окно и возвращается на место. Он усаживается на полку, обхватив руками голову и уперев локти в колени.
В груди что-то тихо звякнуло. Кто-то сжал в кулаке сердце и потянул, потянул... Зашелестели тихие голоса...
«Да... наверное, брат ты мой, тебе все-таки лучше удавиться...»
«Нет! Лучше застрелиться! Застрелись, слышишь!»
Рэф вонзил пальцы в виски с такой силой, что заломило голову. Неужели он сходит с ума?
Стук по обшивке вагона. Начальник встает с лежбища и, лениво подойдя к окну, опускает раму.
– Ну? Чо надо?
– Это вы сорвали стоп-кран?
– Нет.
– Точно?
– Точно.
– А почему же тогда сработали тормоза? Выходит, что тормоза сами, без всякой причины сработали? А? Странно...
– Да, странно... – нагло отвечает ВНР. – И, смотри, будете и впредь дергать состав так, словно макароны везете – тормоза опять сработают без всякой причины. Понял?
Захлопнув окно, он бесшумной тенью скользит к своему лежбищу.
Механик сидит на полке, чувствуя себя преступником. За что ему такое наказание? За какие грехи?
Легкий толчок – и состав трогается с места.
Механик взял со столика сигареты, побрел в туалет...
Он стоит возле унитаза и курит. В приоткрытое окно врывается морозный ветер, черными пятнами проплывают силуэты деревьев.
Узкое некрасивое лицо Рэфа сосредоточенно. Ветер дует ему в лоб и щеку, и он захлопывает окно.
Рэф возвращается в кубрик.
Тук, тук, тук… Бук, бук, бук... Бук, бук, бук... Тук, тук, тук...
Дорога наматывается на колеса, мелькают версты. Ночь бездонна. Механик о чем-то напряженно размышляет.
– Нет, Алик, а все-таки ты не прав! – убежденным тоном произносит он, задумчиво покачивая головой.
– В чем?
– В том, что тебе все то барабану.
О чем это он? ВНР бросает на механика озадаченный взгляд.
Лицо его подчиненного, под гнетом тягостных дум, похоже на почерневшую маску.
– Ну, как же так! – удивленно восклицает механик. – Ведь она же – твоя жена! Понимаешь? Жена! Неужели тебе и в самом деле по барабану, таскается она с кем-то в твое отсутствие, или нет?
Ах, вот он о чем! Наконец до ВНРа доходит: три дня назад, такой же глупой бессонной ночью, у них произошел совершенно пустой разговор об их женах. Пустой для него, ВНРа.
– Абсолютно,– с легким сердцем отвечает начальник. – Что ее, убудет от этого, что ли? И мне останется.
Долгое сосредоточенное раздумье... Механик упрямо мотает головой:
– Ну нет, тут я с тобой не согласен.
– Ну и дурак.
Рэф отрешенно смотрит в пол. Мысли текут очень медленно. Тяжкий, очень тяжкий вздох... И тихий, проникновенный вопрос:
– А почему я дурак?
– Не знаю.
Механик нервно покусывает суставы пальцев:
– Нет, ты ответь мне, пожалуйста: почему я дурак?
– Трудно сказать...
– Но ведь она же – твоя жена!
– Ну, так и что?
– Так как же ты можешь тогда так о ней говорить?
– А что тут такого? – ВНР искренне удивлен. – Вроде солидный мужик – а рассуждаешь как пацан. Это у тебя еще ветер в жопе гуляет.
Холодный ветерок лижет ступни его ног, и они начинают зябнуть. Рэф снова укладывается спать. Но ему не спится... Проклятая тряска выворачивает душу. Когда же прекратится эта пытка? Слышен жалобный стон начальника:
– А-а... а-а... (Тук, тук, тук...)
– А-а... а-а! (Бук, бук, бук... )
– Что такое? – не выдерживает механик.
– Сердце... сердце п-паймало! – с трудом шевелит отяжелевшими губами шеф. – А-а-юу... м-а-ать тво-юу... – рифмует он.
Уж не собрался ли ВНР откинуть лапти?
И через несколько секунд:
– Надо принять лекарство-о...
Туго ему, туго...
Шеф встает с лежбища и нетвердой поступью направляется к выключателю. Он включает верхний свет. Кряхтя и постанывая, идет к столику и выдвигает ящичек, прижав руку к животу, словно раненный боец.
Лицо – багрово-помидорного оттенка. На лбу и отвислых щеках проступают бледные пятна. Слипшиеся волосы торчат, как перья из гнезда кукушки. Лысина кажется засиженной мухами.
– О-о! О-ох!
Начальник достает из ящичка горсть пожелтевших таблеток. Не прекращая постанывать, приближается к платяному шкафу. Он долго шарит в нем, присев на корточки. В его руке появляется бутылка с недопитым вином. Стакан – на своем штатном месте: в скрученном матрасе на верхней полке.
– А-а!
Это уже похоже на предсмертную агонию. Шеф кладет на язык несколько таблеток; болезненно кривясь, наполняет стакан вином и запивает их.
– О! – он растирает грудь, – Фу-у... Вроде трошки попустило...
В бутылке еще остается немного вина и ВНР сосредоточенно смотрит на бутылку. Затем бросает косой взгляд на механика... и – сливает остатки в стакан.
– Так... Гм, гм... – густым солидным баском произносит шеф. – Ну, тебе я не предлагаю... Тебя нельзя: ты сейчас находишься на вахте. Ну, а мне можно... даже нужно! Расширить сосуды.
Исключительно в лечебных целях, шеф допивает остатки вина и, погасив верхний свет, бредет к лежбищу. Поезд летит в ночи, как стрела. Хвост болтает, трясет и дергает, выматывая душу.
Рэфы покоится на полках – как мумии. Механику начинает казаться, что его голова растекается по подушке, вокруг него кружат неясные образы; звучат шелестящие голоса; сознание погружается в чернильную пустоту.
Внезапно вспыхивает свет. Механик, жмуря глаза, приподнимается на локте. ВНР стоит у окна и напряженно прислушивается.
Рэф спросонья моргает:
– Что такое?
– Тсс... – начальник подносит палец к губам и озирается с таинственным видом. Затем осторожно раздвигает занавески. По гусиному вытянув шею, он настороженно всматривается в окно.
Механик по-прежнему лежит на боку. ВНР, пугливо отпрянув от окна, задергивает занавески. Его нижняя губа нервно подергивается.
– Ты слышал?
– Что?
Начальник возбужденно озирается:
– Тсс! Не спи, Борис, не спи!
Сурово сдвинув брови, он начинает мерить кубрик нервными шагами. А поезд мчится с курьерской скоростью в чернильной ночи. Наконец ВНР принимает решение и останавливается у шкафа.
– Так, Борис... Сейчас я схожу на станцию стукнуть телеграмму... А ты тут пока сваргань чего-нибудь пожевать... Поджарь картофана там, что ли...
Механик вынимает из-под подушки часы . Четвёртый час ночи!
Шеф открывает шкаф. Он одевается, повязывает галстук... Вот на нем уже и шапка, шарф, пальто... Он зашнуровывает ботинки... И – выходит из кубрика...
Лицо механика – как кремень. Глухая, раздражающая злоба начинает выползать из груди. Отбросив одеяло, он встает и с нехорошим, тревожным чувством бредет вслед за начальником.
Алик стоит на кухне, крепко задумавшись, и курит. Наконец берет с полки, что висит над рундуком, свою красную папку и проходит мимо своего подчиненного к входной двери.
Он стоит с красной папкой под мышкой, положив руку на дверную ручку, и напряженно смотрит сквозь дверное стекло на бегущие массивы деревьев. Затаившись за котлом отопления, механик глядит ему в спину.
– Нет, телеграмму давать не буду,– наконец решает ВНР. – Это бесполезно.
Он вновь возвращается на кухню, расстегивает пальто, жадно курит.
– Лучше позвонить...
Механик не возражает. Шеф подходит к плите и ставит ногу на металлический ящик. Он к чему-то прислушивается, снимает очки и, протерев линзы концом шарфа, снова цепляет их на нос. Затем гасит окурок о плиту, берет сковороду и подносит ее к уху, как телефонную трубку.
– МПС? Алло, это МПС? – на лице Алика появляется заискивающая улыбка. – Девушка, соедините меня, пожалуйста, с МПС!
Какое-то время он неподвижно стоит со сковородой у уха – ожидает, когда соединят.
– МПС? – вдруг возбужденно восклицает Алик. – Алло, это вас беспокоит начальник секции 5-960! Скажите, пожалуйста, а когда нам вышлют смену?
Он с большим вниманием слушает, что отвечают ему из сковороды, то и дело подобострастно кивая.
– А? Так! Говорите, пожалуйста, погромче, а то я вас плохо слышу. Да, да! Едем уже девяносто седьмые сутки! А? Нет! Так до сих пор и нету! А как же! Конечно, вызывали... Ага... Проверьте, пожалуйста... Так. Ясно. Ясно! Все ясно, понял! Спасибо. Большое вам спасибо.
Он осторожно кладет сковороду на плиту. Глаза его лучатся торжеством. Шеф манит к себе пальцем механика.
­ Ш-ш... – шепчет он на ухо оцепеневшему РЭФу. – Ш-ш... Порядок! К вам едет смена! Хи-хи-хи...  


С другими произведениями автора Вы можете ознакомиться здесь: Литературная газета "Путник"