Валентина Лысич

Иду к Ивановне – одиноко проживающей старушке. Я знаю всё наперёд, как по накатанному сюжету будут развиваться события. Вот она стоит возле приоткрытой двери и смотрит в щель – ждёт меня. Услышав усталые шаги по лестнице, безошибочно определит – это я, откроет шире дверь и, увидев меня в пролёте между этажами, сразу же воскликнет:
– Валя, я тебя как Бога жду!
А я, как всегда, отвечу:
– Нет, как Бога меня ждать не надо! Я же человек!

Мне жалко эту худенькую старую женщину, к которой я хожу уже больше десяти лет. Года три назад, когда помер её сосед по этажу, схватила она веник и пошла подметать возле подъезда. Оступилась, упала и поломала кость в бедре. С тех пор и ходит с ходунками. Что интересно – виноватой оказалась я:
– А что же это ты возле подъезда не убрала?
– Давайте мне метлу, я и улицу вам подмету – парировала я, понимая, что кто-то же должен быть виноватым в её беде.

Но, не взирая на этот случай, я была для неё светом в окошке. Я и её сын. Всё! Больше к ней никто не ходил.

– Ненавижу я этих людей! Разве это люди??? – на лице гнев. – Да ты проходишь мимо, видишь что я стою возле двери, спроси: Может тебе надо что, бабушка? Может, хлеба купить? Может, ещё что? Нет! Пройдёт мимо, даже не поздоровается. А я... – тут она начинает перечислять все те хорошие дела, которые успела сделать в молодости: – Пирогов напеку – отнесу соседям, мусор им вынесу, селёдку пойду куплю, даже пол глиной мазала после войны... А ко мне так! Э-э-э-э... И я им во! – и она, скрутив кукиш, тычет им в сторону двери.

Я молчу. Мне надоело выслушивать это каждый раз. Поначалу возмущалась:
– А зачем Вы бегали соседям помогать, быть для них хорошей? У Вас что, своей семьи не было? Детей? Внуков? Да Вы бы спекли пирожков и к дочери бы отнесли, внучка порадовали! Пусть ребёнок бы обрадовался: какая у меня бабушка хорошая! Пусть обрадовался бы свеженькому пирожку!

Надежда Ивановна ошарашенно смотрит на меня. По всему видно, что ей и в голову это никогда не приходило. О внуке в её памяти только один эпизод:
– Приехал, устроился на работу и целую неделю то в холодильник заглядывает, то "Баб, дай денежек!". А где я денег наберусь? У меня маленькая пенсия. А в холодильник ты положил что-то, что туда заглядываешь?

Что тут скажешь? Это же хорошо, что внук всего неделю у неё прожил. Зла меньше...

– Валь, позвони Тамаре, пусть внук вернёт ключ! – просит. Звоню. Раз, второй, третий...
– И нечего мне сюда звонить! Чтобы никогда больше не звонили! – слышу негодующий голос её дочери. И снова я виновата. Как всегда.

– Говно у меня Тамара! Вот Витя – молодец! И холодильник мне купил, и телевизор, и люстру...
Я рассматриваю всё то, куда она тычет пальцем. Да... Скудненько всё, бедненько...

Вот прожил человек жизнь... И ничего нет, кроме холодильника, телевизора и люстры ( да и те купленные сыном!), старенького послевоенного шифоньера, сорокалетнего дивана и железной кровати... И детям никогда не помогала и нигде не была...

Любила ли кого в своей жизни? Да! Невестку, как ни странно. Никогда ни одного плохого слова я не слышала в её адрес!
– Это потому, что её Витя взял с двумя детьми! Вот и старалась Аня каждому догодить! – сказала мне как-то соседка.
Как бы там ни было, но воспоминание о покойной невестке причиняло ей боль. Вот как в жизни бывает: часто мы не признаём своих родных и всем сердцем любим чужих.

# # #

– Был бы у меня муж, – воды бы подал, в магазин сходил, по дому бы помогал! Да просто поговорил бы!.. – её лицо принимает страдальческий вид. – А так...
– Э, Ивановна, в молодости за ручку не держал, то и в старости не стал бы!
– Курва подвернулась! – обрушивает свой гнев на разлучницу.
– Почему сразу – курва? Не она – так другая.
– Нет, курва! Когда я написала письмо на сельсовет, где мой Гриша был на заработках, женщина-секретарь ответила, что он живёт с одной непутёвой. И если я его законная жена, то чтобы я подавала на алименты! А они... закрыли его в гараже! Да так там мой Гришенька и умер!.. – в глазах блестят слёзы.

Была она замужем когда-то за военным, родила ему сына и дочь, но не судьба была быть вместе – как уехал на заработки в Казахстан, так и концы в воду. Приезжал два раза на родину. Первый раз – фотографироваться ходили, память осталась. А второй раз приехал, когда уже жил с другой женщиной, то на глаза первой появиться не посмел.

Тем не менее его пожелтевшая фотография последние годы постоянно стояла на столе. При взгляде на неё глаза Надежды Ивановны теплели. Сразу же забывались все невзгоды и тяготы. И то, как отдала на воспитание матери своих малолетних детей, а сама устроилась на кожаный завод простой рабочей; и то, как приняла в свой дом мужчину и горевала потом с ним много лет.

– Хороший у меня Толик был! – любила повторять. – Наварит и борща, и мяса!
О том, что нигде не работал – молчит. Как молчит и о том, что был пьяницей.
Придёт она с работы, а он у порога спрашивает:
– Бутылку принесла? Нет? Или иди за бутылкой, или ложись под кровать!

Всё было! Надоело соседям смотреть бесплатное кино, рассказали они уже повзрослевшему сыну о бедствиях матери. Тот, не долго думая, – на помощь! Спустил негласного отчима с лестницы, да только всё напрасно. Надежда Ивановна бежала следом, соболезнуя пьяному. И когда расстроенный сын ушёл, стала за углом и начала звать:
– Толик! Толик!
Для пущей убедительности ещё и руками подзывала:
– Сюда! Сюда!
Возвратился. И всё началось по-новому.

Из-за пьянок не выдержала печень. Заболел. Когда начались хрипы, Надежда Ивановна испугалась и выскочила из квартиры. Долго сидела на ступеньках лестницы. А потом попросила проходившего мимо мужчину посмотреть, что там с её Толиком.
– Помер! – сказал тот всего одно слово.

На пятый день пришли из горисполкома:
– Хоронить Вам всё-таки придётся! Вы же двадцать лет вместе прожили!

Организовала похорон, но на кладбище так и не поехала. Так ни разу там и не была...

# # #

– Всю жизнь меня Тамара Толиком попрекала! – с обидой в голосе говорит. – А я же молодой была! А как у самой столько мужчин было – я молчу!

Мне жалко и Надежду Ивановну ( семьи хочется каждой женщине! ) и её дочь Тамару, которая никогда не знала материнской ласки. Живо представляются голодные малолетние дети, жившие у больной бабушки – её матери, и то, как двенадцатилетний Витя зимой ловил рыбу, вытягивая её замёрзшими руками из ледяной воды.

– Я детей в интернат не сдавала! – любила повторять. А кто сдавал? Бабушка? Ведь были же дети в интернате!

Какая она сложная – жизнь! Поди разберись: кто прав, кто виноват. Да и стоит ли винить Тамару, что у неё нет любви к матери? Ну, не заложена она ребёнку, эта любовь! Откуда ей взяться?

И сразу же в памяти картина: я мою ноги её матери, а Тамара в это время стоит над плитой и смотрит, как варится мясо...

Отношения между матерью и дочерью более, чем натянуты. В воздухе чувствуется раздражение и неприязнь друг к другу. Взаимным обидам с претензиями нет конца. Неудивительно, что разругались.

– Больше всего на свете надо любить свою маму! Вот ты любишь свою маму? – грозно спрашивает.
– Я считаю, что больше надо любить своих детей, – отвечаю. – Они не просили, чтобы мы их родили. И уж если женщина родила ребёнка, она обязана его поставить на ноги: кормить-поить, одевать и заботиться о нём хотя бы до тех пор, пока он повзрослеет.
– Э-э-э, дети! " На діти - напердіти!" – произносит непонятно откуда взявшуюся пословицу, – а вот мама – это всё! Я любила свою маму! Вот если бы она была жива – она бы меня пожалела... Я – сирота... – и на глазах – слёзы.

Отворачиваюсь к окну: становится грустно. Женщине 84 года, а она плачет о своей матери, умершей в шестьдесят четыре года. Любит до сих пор мать или себя жалеет? Если любит мать, почему ещё при её жизни часто ходила к мачехе и принимала подарки от неё, когда отец ушёл от них? А может, это я не права: слишком требовательная? И маму любила и мачеха ой какой хорошей была! А может, это просто где-то там, в глубине души, сидит какое-то маленькое чувство вины и сожаления, что так всё случилось: мама же ушла рано! Хотя, какая её вина в том!

И вот теперь, на старости, – одна. Никто не приходит, никто не заходит. Жутко, наверное, целыми днями сидеть одной.
– Давай позвоним Тамаре, – говорит. А в глазах – надежда.
– Но она же сказала, чтобы я никогда больше ей не звонила... – неуверенно отвечаю, жалея в душе старушку.
– А ты не бойся её, звони! Я буду разговаривать! – делает ударение на слове "я".
Набираю номер, звоню. Ставлю на громкую связь и даю телефон.
Щелчок. Тишина. Наконец-то раздаётся:
– Ну!
– Тамара! Это ты? Да что же ты за человек такой – молчишь! – чуть ли не выкрикивает в трубку обиженная Надежда Ивановна.
Щелчок. Пи-пи-пи... Поговорили!..

В широко раскрытых глазах недоумение, страх и разочарование, которые меняются на обиду... Вот и слеза скатывается. Она смахивает её, наклонив голову, потом выпрямляется – и сразу же предо мной совсем другой человек: сердито, на чем свет стоит ругает дочь, аж покуда злость не улетучивается. Наконец-то тишина...

Мою ей ноги. От тёплой воды они быстро согреваются, и Надежда Ивановна оживает:
– Ты не обижайся на меня! Врач на больного никогда не обижается! – пробует шутить.

Через несколько минут я заберу мусор и уйду. А она будет с нетерпением ожидать своего сына-пенсионера, который приезжает к ней на два-три дня раз в неделю из другого города.