Алексей Курилко



Головная боль усилилась. Стараясь не делать резких движений, я добрался до ванной и взял из аптечки две таблетки аспирина. Я попытался проглотить их, не запивая, но во рту пересохло. При глотательных движениях таблетки попросту рассыпались на шершавом языке и никак не хотели попадать внутрь горла. Пришлось присосаться к крану. Много пить было нельзя. Но меня мучила жажда. Вода была такой холодной, такой приятной на вкус. Реакция последовала незамедлительно. Меня рвало не меньше минуты, прямо выворачивало наизнанку. Пришлось вернуть все до последней капли – сверх того! – за водой пошла какая-то желто-белая слизь. Когда она кончилась, я был измучен и пуст, но все еще напрягался, открывая рот, как золотая рыбка на асфальте, так как желудок продолжал сжиматься. И я стоял, согнувшись, с вздувшимися венами, проговаривая в перерывах между спазмами: «О, Господи... о, Господи...»


Выпрямившись и брезгливо вытерев губы тыльной стороной ладони, я посмотрел в зеркало. Глаза налились кровью, зрачок был непривычно большим.

Меня знобило, но я точно знал, что через несколько минут стану обливаться потом, даже если сейчас разденусь донага. Уже через час или два меня будет и знобить, и кидать в пот одновременно, а затем... От одной только мысли, что будет затем, мое сердце забилось в истерике, пытаясь изнутри пробить грудную клетку, чтобы выбраться из тела, которое ждут такие муки. Слава Богу, мысли так стремительно проносились одна за другой, что сосредоточиться на какой-нибудь из них было невозможно.

...это только начало... сдохнуть можно... где Байрон... на черный день хотя бы кубик... все проходит... дотянуть до утра... будет еще хуже... плохая память на номера телефонов... сегодня уже не уснуть, потому что... сдохнуть можно... выбросить зеркало с трещиной... хорошо, что я утром побрился... чего там... это только начало...

Меньше всего я сейчас ожидал звонка в дверь. Когда тот раздался – долгий, настойчивый и чуть-чуть хрипловатый – я вздрогнул, задержал дыхание и замер.

Это менты! Или Фролов! Свои бы воспользовались условным знаком: стук и три коротких звонка. Что делать? После одиннадцати имею полное право не открывать. (Не открыть Фролову?!) Никого нет дома! Все ушли на фронт! Может, все-таки Байрон? Стоит ему упороться, и он забывает обо всем на свете. Разумнее всего выждать, затем выключить свет и посмотреть из окна, кто выйдет из подъезда.

Я осторожно подкрался к двери и припал к глазку. При этом подумал, что в глазок могут выстрелить. Увидел чей-то темный силуэт – и только.

– Кто там? – спросил я через дверь.

– Хорошо, что ты еще жив, Кура, – сказал силуэт женским знакомым голосом. Я впустил ее в квартиру, снова запер дверь и прошел за ней на кухню.

Она изменилась. Похорошела как-то. Правда, я никогда раньше не видел ее в платье. Когда-то она предпочитала носить джинсы и мужские рубашки. В основном – мои рубашки. И все из-за огромного бюста, разрывающего по швам платье любого размера: было сложно найти такое, которое ладно сидело бы на талии, плотно облегая в меру широкие бедра, и в то же время выдерживало мощный натиск груди.

– Что значит «ты еще жив»?

Она села на единственный стул, аккуратно опустив черную сумку, с которой пришла, себе на колени.

– Это чего? – она кивнула на повестку, одиноко лежавшую на столе.

– Арестович вызывает. Наш участковый. Что значит «ты еще жив»?

– Ничего. Просто слова. За те два года, что мы не виделись, я похоронила штук пять своих старых знакомых.

Я уютно расположился на подоконнике, чуть отодвинув в сторону цветочный горшок без цветка.

– Ты тесно общалась с людьми, которым с рождения смерть дышала в затылок.

– Не знаю, кто кому куда дышал, но люди мрут, как мухи.

– Может быть.

У меня закружилась голова, и снова стало подташнивать.

– Где мама? – спросила она. – Спит?

– Спит, – подтвердил я. – На Байковом.

– Давно?

– Года полтора.

– Вот и я говорю, люди мрут, как мухи.

Она глубоко вздохнула, и мне показалось, что я услышал треск материи.

– Ты похорошела.

– Честно? – она нахмурилась. – Ты выглядишь ужасно.

– Знаю, – согласился я. – Но чувствую я себя еще хуже, чем выгляжу. Слушай...

– Что?

Она вышла замуж за человека по имени Антон. Он был старше ее на четырнадцать лет. Больше я о нем ничего не знаю. Я даже не видел его, когда был у них на свадьбе. Впрочем, я пробыл там минут двадцать. И свадебного платья тоже не видел. К тому времени она уже переоделась в мою рубашку и джинсы. Мне было двадцать два, и я уже год сидел на системе.

– Ира, ты...

– Я к Максаковым шла...

– У них что-то есть?

Я ни на что не рассчитывал. Спросил просто, чтобы спросить, на всякий случай.

– Не знаю, никто не открыл. Решила спуститься к тебе. Проведать, жив ли ты...

– Спасибо. Ты хоронишь меня раньше времени.

– Ты сам себя хоронишь, – она помолчала. – Я так понимаю... сварить у тебя не проблема?

– Ты ведь спрыгнула. Или?

Но она спросила, не дав мне договорить:

– Кумарит?

– Значит, бывших наркоманов не бывает, – сказал я, чувствуя, как моментально вспотели ладони и в надежде заныла душа.

Она неопределенно пожала плечами и переспросила:

– Давно кумарит? Сможешь приготовить?

Какая она милая. И заботливая. Такая искренняя забота о себе, что хочется плакать от умиления.

Она достала из сумки литровую бутылку растворителя с номером 646 на этикетке, неполную бутылку уксуса, пачку соды и целлофановый кулек с перетертым маком. А также пачку «Мальборо». Я взял одну сигарету и сунул за ухо.

– Ангидрид у тебя, надеюсь, есть? – спросила она.

– А у тебя, что, нет?

Она изменилась в лице, побледнела и тихо сказала:

– Нет.

– Ладно, у меня есть.

Она выразительно постучала пальцем по лбу.

– Голова не болит?

– Болит, – признался я.

– Тебе это кажется смешным?

– Нисколько.

Из носа капнуло. Ну вот! Уже вовсю текут сопли.

– Давай быстрее! Меня здорово харит.

Я дал ей чистую кастрюлю, она пересыпала в нее тырсу из кулька и залила растворителем. Проделывая эту несложную операцию, Ира возмущенно бурчала:

– Я принесла ему все! Что еще нужно! Сделай и раскумарься! А он, жмот, какой-то вонючий ангидрид зажал. Это ж надо быть таким жадным... и наглым...

В чем-то она была, безусловно, права. Будь у нее хоть три децела ангидрида, я бы ни за что не дал свои последние полкубика. А ведь и для себя тоже делаю. Хотя почему «ни за что»? Сейчас я все готов отдать, лишь бы уколоться. Но... тем не менее. Как крысы, кроим друг от друга что только можно. И она такая же. Что я – первый год ее знаю?

Взяв кастрюлю, я бережно поставил ее на огонь, предварительно накрыв миской с холодной водой. Когда растворитель закипит и вода в миске нагреется, я отключу газ, поменяю воду и снова зажгу огонь. И так несколько раз. Главное – не спешить. Не так все это безопасно, как кажется. Растворитель и вспыхнуть может, бывали случаи. У одного штымпа вспыхнул в тот самый момент, когда он снимал кастрюлю с огня (дураков хватает), он дернулся, и вся эта полыхающая смесь – ему на грудь, на руки. Он вопил, метался по кухне, пытаясь горящими руками сбить пламя. Хорошо, я рядом был. Кинулся в комнату, схватил какое-то одеяло, повалил его на пол, накрыв одеялом. В общем, спас его. Он в больнице месяцев шесть валялся. Как я был зол на него, если б кто знал. Ведь без ширки оставил, урод.

А вот одна знакомая, тоже при мне было дело, сумела не потерять над собой контроль: сначала поставила кастрюлю на стол и только затем принялась тушить на себе огонь. Вот это выдержка, я понимаю. Сильная не телом, но духом. Духовитая баба! «Железная леди». Тоже, говорят, умерла.

– Почему ты молчишь? – спросила Ира.

– Думаю.

– Зачем? – она выдержала небольшую паузу и, не дождавшись ответа, предложила:

– Может, поговорим?

Покачав головой, я посоветовал:

– Ты лучше пойди поищи чистую тряпку. Скоро выкручивать.

– Иди сам ищи, – огрызнулась она и нервно закурила.

Я поплелся в комнату. Включил свет. Нашел в шкафу специально для таких случаев уже изодранную простыню. Кроме широкой полоски, я вырвал еще один кусок, чтоб хорошенько высморкаться.

– Ира! – крикнул я в сторону кухни. – Под умывальником пластмассовая бутылка стоит. Промой ее.

Она что-то прокричала в ответ, но я не расслышал.

– Что?

– Который час? – наконец догадался.

По старой привычке я глянул на часы, стоявшие на телевизоре, которые больше месяца показывали одно время: десять минут второго.

– Десять минут второго, – крикнул я, так как был уверен – сейчас действительно около часа.

Когда я вернулся на кухню, Ира уже сняла кастрюлю с плиты. Мы молча принялись за дело. Ира ложкой перекладывала из кастрюли в тряпку еще не остывшую потемневшую и разварившуюся кашицу маковой соломки, а я, обжигаясь и натирая мозоли на руках, выкручивал тряпку, выжимая из соломы все до последней капли в подставленную миску. Из миски и кастрюли я все перелил в пластмассовую бутылку, добавил грамм пятьдесят уксуса и, закрутив крышечку, как следует взболтал.

Я объявил трехминутный перекур.

Надо подождать, какой будет выход – чисто химическая реакция, при которой опиум оседает на дно бутылки, отделяясь от масел и прочей грязи.

Уже скоро, подумал я. Остается выпарить в чистой миске из опиума оставшиеся уксус и растворитель, капнуть ангидрида и подсушить. Затем разбавить водой и подкипятить. Как будто ничего сложного. Но если допустить хоть малейшую ошибку – пиши пропало.

При подсушке, например, если передержишь на огне – ширка подгорит, а снимешь с огня раньше – получится сырая. Или если слюна попадет, или пепел, или жир, не дай Бог. Поэтому и моют посуду перед всеми этими процедурами кипяченой водой с пищевой содой.

Готовили как-то у Мозгового. Шира получилась подозрительная. Грязная очень. Как вода в луже.

– Ладно, – говорю, – давай! Что с ней подыхать, что без нее.

– Ну смотри, – предупреждает Мозги, – ежели вдруг почувствуешь себя хреново, сразу выходи за дверь. Мне, – говорит, – только трупа тут не хватает.

Ладно, думаю, мне и самому в таком свинарнике умирать не хочется.

«Двинулся» я и... торчал у него всю ночь, да так, что до сих пор вспоминаю. Давно мне так хорошо не было.

– Как Антон? – спросил я Иру.

– Какой Антон?

– Ну, муж твой.

– А-а, Андрей! В субботу пришел, оставил бабки и исчез. Сказал, через полгода вернется.

– Да, семейная жизнь – это что-то особенное.

– Он скрывается от кого-то.

– Честным людям всегда приходится от кого-то скрываться.

– А мне тошно одной, – сказала она. – Я ведь нигде не работаю. И подруг нет.

– Почему?

– Скучно, – ответила Ира.

– Может, тебе надо было родить от него?

– Думаешь, с ребенком будет веселей? Да и кого я могу родить? После всего.

Она продолжала говорить, но я ее больше не слушал. У всех проблемы. Меня на всех не хватает. К тому же, все было готово. После переговорим.

Через барракуду я выбрал в двадцатикубовый баян двенадцать кубов ширева и перелил в стеклянный пузырек из-под таблеток.

– Рубин! – воскликнул я, имея в виду цвет ширева. Она молча вынула из сумки одноразовые шприцы.

– Сколько тебе?

– Два.

– Не много? – спросил я.

– Вчера впорола не меньше, – тембр голоса подрагивал, точно ее щекотали, но лицо оставалось серьезным, даже каким-то сосредоточенным.

Нисколько меня не стесняясь, она задрала платье, прижав конец подола подбородком, и, спустив трусики, ногтем указательного пальца отодрала корочку засохшей ранки левее и чуть выше лобка. Мне не хотелось смотреть, как она будет двигаться в паховую вену. Развернувшись, я ушел в комнату.

Зажав левую руку между ног – для того, чтобы вены набухли, я быстро ввел иглу в вену, взял контроль и погнал...

Приход был затяжной – секунд сорок – прикрыв глаза, я потихоньку съезжал со стула. Так и не вытянув шприц, я упал на пол, больно ударившись головой. Почувствовал, что отключаюсь.

Входит Ира, обводит комнату изучающим взглядом:

– Уютно.

Она подходит ближе и говорит ровным голосом, никак не интонируя:

– Я решила, человек не виноват в том, что он такой.

– Какой? – спрашиваю.

– Такой, какой есть.

– А кто виноват?

– Бог.

– Бога нет, – говорю.

– Был.

Ирино лицо совсем близко, мне не составляет особого труда при желании пересчитать ее реснички.

– Иногда хочется с кем-нибудь поговорить, – признается она. Все равно, о чем. Но ведь все равно, о чем, с кем попало не поговоришь. Ты понимаешь?

Мне нечего ей сказать.

– Встань!

– Не понял?

– Ты лежишь на полу – встань!

Она стоит надо мной, но ее голос звучит очень тихо.

– Поднимись Кура... Открой глаза... Кура...

Я приоткрыл тяжелые веки. Никого. А за окном та же ночная мгла. Душно. Я встал на ватные ноги, выдернул шприц и согнул руку в локте. Чесался нос, – постанывая, я с наслаждением потерся им о плечо.

На кухне меня ждал неприятный сюрприз в виде Ириного трупа. В том, что она мертва, я не сомневался: живые не лежат с посиневшим лицом в такой неудобной позе.

По всей вероятности, передозировка!

Среди царившего на столе бардака я быстро нашел закупоренный пузырек с ширкой и поспешно спрятал его в нагрудный карман на рубашке. Поближе к сердцу. Затем опустился перед Ирой на колени.

Наркоманов не учат оказывать друг другу первую медицинскую помощь. Теоретически я знал, что ей надо открыть рот, вытащить язык и приткнуть его к нижней губе, чтобы не западал; надо сделать закрытый массаж сердца, искусственное дыхание; теоретически знал, а как это выглядит на практике – не имел ни малейшего представления.

Теперь от ментов покоя не будет.

Мне почудилось, что из-под полуоткрытых век за мной наблюдают ее насмешливые полуоткрытые глаза.

«Сука, – выругался я про себя, – ведь предупреждал ее! Все ей мало!»

И я, видать, накаркал.

Закурив ту самую сигарету, что торчала за ухом, я продолжал рассматривать труп.

Может, вынести во двор – и бросить у мусорного бака? Поди узнай, кто вынес. Я? Боже упаси! Всю ночь спал, как убитый (свет горел). Даже не спал, а наоборот, глаз не сомкнул. Бессонница проклятая совсем замучила. А? Ко мне? Нет, никто не приходил (соседи могли слышать). Ночью, правда, кто-то трезвонил в дверь, но я без кода никого не впускаю. Как? Хорошо, если что услышу, непременно позвоню.

Собираясь с мыслями, я докурил сигарету до самого фильтра.

Все нужно обдумать тщательным образом.

Да и подниму ли я ее? Она, как пить дать, потяжелее меня будет. Одна грудь чего стоит.

Я прикоснулся к ее груди, опустив руку за вырез платья. Грудь была еще мягкой, но холодной и... в общем, неживой. Казалось, под рукой не кожа, а резина.

Никак не привыкнуть, подумал я. Так серо и обыденно. Был человек – и нет человека. Не совсем, конечно, нет, – если бы! – остался труп и... проблемы с этим трупом.

Ладно, пора приступать. Вынести во двор можно, но надо реально оценивать свои силы. У меня же никаких сил не осталось – ни моральных, ни физических.

Я схватил труп за ледяные лодыжки и потащил в прихожую. Смерть явно прибавила ей пару лишних килограммов. Сбегав на балкон, нашел металлический прут. По дороге подобрал очень кстати валявшийся на полу обрывок газеты. Вышел на лестничную площадку. Бешеное биение сердца отдавалась во всем теле. Намочив слюной клочки газетной бумаги, я залепил соседям дверные глазки. Вызвал лифт и отправил его на последний, девятый, этаж. Когда треск работающего лифта затих, я, раздвинув створки внешних дверей, поставил на зажим (благо, имелся полугодовой опыт работы лифтером). Замер, прислушался, все ли тихо, и вернулся за трупом.

Припомнились Ирины слова о том, что люди мрут, как мухи. Еще бы! Два куба такого яду за раз. Я от своей обычной дозы – три кубика – и то как отъехал. А она после, как минимум, полуторагодового перерыва. Никакая муха не выдержит.

...Когда труп полетел ко дну шахты, я зажмурился. «Тух-ф» – подкинуло доморощенное эхо вверх звук упавшего тела. Меня прямо передернуло.

Вот и все. Нет трупа – нет видимых проблем. Остались одни воспоминания. Теперь только хорошие.

К горлу подступил ком.

Где-то на улице залаяла собака.

К утру появилось чувство голода. Я съел три ложки сахара и запил водой.

Зазвонил телефон. Я-то думал, его давно отключили. Я поднял трубку, но ничего не сказал. На том конце провода молчали. Помолчав в ответ, я дал отбой.

Надо отдохнуть.

Я раздавил таблетку димедрола в порошок и подмешал его в ширку. Эта смесь окончательно одурманила мой перегруженный от недосыпания мозг.

Приходили видения. Стоило мне прикрыть глаза...

В комнату входит Тимченко Сергей по кличке Бритва. Месяц назад его застрелила женщина-инкассатор.

Знакомо прищурившись, Бритва спрашивает:

– Торчишь, пацан? Не выкурил до сих пор: горько тем, кто хочет сладкой жизни. Ты ведь еще молодой. Завяжи ты с этим дерьмом. Стань человеком.

– Бывших наркоманов не...

– Знаю, знаю, не блатуй. Смени один наркотик на другой. Власть, говорят, тоже наркотик. Да мало ли! Скажем, риск...

– Дорого.

– А ты дешевка, что ли?

– Да тут не хватает...

– Была бы цель, – усмехается Бритва, а средства будут. Они уже есть.

Я понимаю его без слов. Бегу в прихожую, снимаю с вешалки дубленку (откуда там дубленка?) и вынимаю из кармана целую пачку денег.

– Во, не хило? – спрашиваю, возвращаясь.

Ира пожимает плечами, равнодушно наблюдая...

Встреча настолько меня взволновала, что, потеряв контроль над глюком, я на секунду приоткрыл глаза.

Серый потолок. Тонкая, поросшая пылью, сосулька паутины. И неугомонные мухи гоняются друг за дружкой.

...Ира пожимает плечами, равнодушно наблюдая за полетом мух.

– Ушел?

– Ушел, – подтверждает Ира.

– Говорят, он «белой» баловался.

– Он и «белой» кололся, и «черной», и «колеса» пил, и водку жрал, и план курил, и на женщин его хватало.

– Ты-то откуда знаешь?

– Знаю.

Она снимает рубашку и джинсы, легко, даже не дотрагиваясь до пуговиц, словно выскальзывает из этой одежды. Вещи падают к ее ногам и она, переступив через них, опускается на диван. Нижнего белья на ней нет. Запрокинув голову, она непристойно раздвигает ноги. Рука ее скользит по животу, медленно приближаясь к лобку.

Прислонившись к стене спиной, я изумленно смотрю на Иру.

– Иди ко мне, – шепчет она.

Я не услышал, скорее догадался. Безропотно приблизившись к дивану, я опускаюсь на колени.

– Прости меня... – и склоняю голову к ее руке...

В этот момент меня кто-то поднял и швырнул в другой конец комнаты. Я влетел в самую глубь шкафа, спиной припечатав остаток дверцы к самой стеночке. Сжимая кулаки и матерясь сквозь зубы, я выбрался из этого полуразвалившегося гроба и бросился на Фролова. Его второй удар, который пришелся по носу, повалил меня на пол и отбил всякую охоту сопротивляться. Свернувшись калачиком, втянув голову и прикрываясь от ударов, я зажмурился. Как в детстве надеясь, что тогда стану менее заметным.

В голове не к месту вертелось:
Не поймать меня на дряни,
На прохожей паре чувств...

Окончания этого четверостишия я не помнил. Более того, я не помнил, помнил ли я его вообще.

Фролов схватил меня за волосы и рывком приподнял.

– Где мой товар?

Я изобразил на лице что-то вроде сочувствия.

– Миша, разве можно волку доверять пасти овец?

– Убью! – гаркнул Фролов мне в ухо и снова швырнул куда-то вдаль.

Приземлившись и чуть не потеряв сознание, я все же нашел в себе силы ответить:

– Если убьешь, кто же отдаст тебе долг?

Он как-то вдруг успокоился, улыбнулся, грузно ступая, подошел ко мне, присел и ударил в живот чем-то блестящим и острым. Я только ахнул. А он еще раз ударил. Что-то отвратительное стало хлюпать, когда он повторял удар за ударом. Его улыбка превращалась в оскал, а от светло-голубых глаз остались только черные щелочки.

И вдруг я вспомнил. Вспомнил две недостающие строчки стихотворения:
Не поймать меня на дряни,
На прохожей паре чувств.
Я ж навек любовью ранен –
Еле-еле волочусь.

Какое блаженство, когда память, сжалившись, подбрасывает то, что казалось совершенно забытым.