Нина Дернович


Она шла по шумному, переполненному вокзалу легко и грациозно, ловко обходя пассажиров с их чемоданами, торговок с кошёлками. Красные вспотевшие лица, слёзы расставания, бравые крики носильщиков: «Кому чемодан поднесть? Кому чемодан поднесть?»; запахи пота, котлет, паровозного дыма… И она в белоснежных носочках, с копной непокорных с золотинкой волос, туго стянутых на затылке маленьким газовым платком. Ей так шло летящее платье в горошек с большим кружевным воротником. Казалось, что она попала сюда случайно из какого-то другого мира. Но, в то же время, было видно, что она здесь своя: весело и непринуждённо поздоровалась с кассиром, по-дружески подмигнула милиционеру, что-то сказала дежурной, да такое, что обе звонко захохотали.
На перроне стоял поезд восточного направления. Он только что сошёл с поезда и не знал здесь ни единого человека. Ему нужно было, прежде всего, снять квартиру. Увидел её, но подойти не решился, побоялся – отошьёт. Позже он видел её ещё несколько раз, любовался чуть вздёрнутым носиком, её гордой осанкой:
- Яка вродлыва, гарнэсэнька. Ни, наши навить файни жиночкы так ходиты нэ вмиють.

Заговорить с нею он так и не посмел. Но однажды они встретились в одном строящемся доме, он там плотничал – делал окна, двери, настилал полы. А её пригласили сложить печь. Он был так удивлён, что такая пани, такое изящное создание может заниматься такой грубой, грязной, мужской работой:
- Ни, наши панночкы цього нэ роблять.
В полдень хозяйка пригласила их пообедать. Познакомились:
- Анастасия. Можно - Настя. Свои зовут Настенкой.
- Можно, я теж буду так зваты, Настенка? Як свий. А я – Янко. Прыйихав з пид Коломыйи. Мэни прЫятель казав, що коло стации богато будують домивок.
- Да, наша железнодорожная станция Лихая – узловая. И её немцы бомбили непрерывно. Поэтому в посёлке большинство домов разрушено, а неповреждённых – вообще нет. А что умеешь делать, Янко?
- Усэ! Но тилькы з дерЕва. Я тэслЯр и стОляр. Буду рубэли заробляты. А ты?
- И я всё! Но только не с деревом. Как видишь, печки кладу, шью, кожи выделываю. Да я много, чего могу. А вот с деревом у меня проблемы, окна, двери после войны, так и стоят перекошенные.
- Гаразд, нэмайе проблэм. Цэ я хутко тоби зрОблю.
- Было бы здорово. Когда время будет свободное. Хорошо?
- Добре, звычайно, добре!
После работы Ян пошёл проводить Настю домой и сразу же принялся за работу. Анастасия приготовила ужин, взяла у соседки бутылочку самогонки. Но пить он не стал и денег за работу с неё не взял. Тогда Настя пригласила его на концерт во Дворец культуры железнодорожников. Он с радостью принял приглашение, и в ближайший выходной они вместе отправились во Дворец. Шли оба такие стройные, красивые. У него были усы, правда, не вверх подкрученные, не казачьи, а опущенные вниз. И чуб не вьющийся, а гладко причёсанный. Настя усадила Яна на лучшее место в зрительном зале и вышла, сказав ему:
- Я приду чуть позже.
- Гаразд.
Уже начался концерт, а её всё не было. Янко, удивлённый её долгим отсутствием, даже хотел уйти:
- Отакойи! Сама запросыла и зныкла.
И вдруг он увидел её на сцене. Оказывается она пришла сюда не посмотреть, а выступить. Как она пела! А плясала! Особенно здорово у неё получались казачьи песни и пляски. В них была такая удаль и озорство. Она делала это легко, свободно и самозабвенно. Каблучки гулко выбивали какую-то невероятную казачью дробь, руки двигались в такт музыки широко и свободно. По залу нёсся её игривый, открытый и сильный голос:

Али ты не любишь
Любушку свою?
Али ты не любишь
Любушку свою, свою?
Жаль, жаль, жалко мне,
Любушку свою…

Глаза её сияли, словно две звезды, и Ян попал в зону их излучения:
- Та мабуть, вже кохаю любушку свою,- задумчиво произнёс он.

Ян плотно подогнал все двери, окна, форточки в доме Насти, а вскоре и сам стал в нём жить. Он был поражён: выглядит совсем юной, а оказалась матерью четверых детей. В Насте его удивляло всё: такая худенькая, а тело не рыхлое - плотное и сильное, так и хочется дотронуться или ущипнуть. А кожа золотистого оттенка. Похоже, немало солнце гладило её своими лучами. И вся она, его Настенка, такая упругая и красивая, пахнет степью и рожью.
Но, как же иначе? Выросшая в небольшом придонецком хуторке, всю свою жизнь она бодалась с ветром-степняком, играла с ним в прятки на посевной да уборочной, на сенокосе, в ночном, когда в степи пасли лошадей, днём было некогда – и люди, и лошади работали. В степи и мужа нашла, с которым хотела прожить всю жизнь. Ради него она распрощалась с мечтой стать артисткой, хотя её с раннего детства все так дразнили, и с радостью занялась семьёй, детьми. Но обманула жизнь, только помазала губы мёдом, а облизать не дала. Пулемётчик Дмитрий Лаврентьевич Тараканов погиб 31 июля 1942 году в Ворошиловградской области. Лёнечке – младшенькому, когда погиб отец, был всего годик. Сейчас ему уже семь, в школу собирается. А старшей, Саше, 20, уже и замуж успела выйти.

Насте понравился этот непьющий, мастеровой мужчина:
- Янко. Это не Ванька какой-то. Одно имя чего стоит, - думала она, хотя на самом деле ей было трудно содержать дом без хозяина, быть детям и за маму, и за папу. Она не успела хорошо узнать и полюбить этого мужчину. Скорее, она влюбилась в его работящие да умелые руки.
Дети приняли нового отца настороженно – какой-то чудной, и разговаривает «не по-нашему», даже трудно понять. А Шура, которая привыкла говорить прямо то, что думает, однажды за ужином спросила:
- Дядька Янко, а ты бендеровец?
Ян как раз ел суп и даже поперхнулся от такого вопроса.
- Та ни. Булы в нас Стэфкови хлопци. Алэ йих вже немайе. Останню схованку сами люды пидийрвалы, на фуре тила прывэзлы до правлиння и сказалы: «У лиси знайшлы». Усим обрыднуло годуваты йих постийно. Мэни стрый казав.
- А кто такой "стрый"?
- А цэ дядька по татку.
- Дядька Янко, ты вот говоришь – гуцулы, гуцулы... А кто это?
- Гуцулы – цэ люды гир.
- Батя, а тебя можно называть вуйком? – это уже Николай встрял в разговор.
- Та ни. У мэнэ немае сэстэр, уси лэгыни, а вуйко – дядько по матуси, тому я нэ е и николы нэ зможу буты вуйком. Хочь у свойии родыни кожен чоловик старший, вуйко. Тому можешь зваты мэнэ вуйком, колы побажаешь.
- А у меня знакомая украинка. Её я хорошо понимаю, а тебя нет,- продолжала приставать к Яну Александра, похоже – не доверяла она ему.
- Мова схидняка розныться з мовою карпатскых русынив..
- А что такое схидняк?
- Це – восток, схидна Украйина.

Настя слушала его внимательно и напряжённо. Она заметила – с каким пренебрежением он сказал слово – схидняк. В голове роились вопросы, на которые она хотела знать ответы: «Где он воевал? Как не погиб в первые же дни войны, живя на западе? Почему он приехал сюда, так далеко от дома?» Когда дети улеглись, Настя задала ему все эти, волнующие её, вопросы.
- Живый тому, що у Карпатах багато схованок, усим достатньо.
- Ты что, дезертир? Ты не защищал нашу землю, Родину нашу? – возмутилась Анастасия.
- А яку це – нашу?
- Как - какую? Советский Союз.
- Пид Совитамы мы тилькы з сорок четвертого року. А коли б я воював за Австро-Угорщину, як бы ты до цього ставылась?
Анастасии трудно было понять, что в этом правильно, а что нет. «Насколько было бы всё легче и понятнее, если бы он был Ванюшкой, а не Янком», - впервые подумала Настя.
Из поколения в поколение передавали предки Насти - донские казаки чувства святого поклонения Отчизне, которую они защищали, часто отдавая за неё свои жизни. Если бы этот разговор случился до войны, Настя не стала бы больше слушать Яна. Но теперь… В этой страшной войне погиб её муж и четыре родных брата. Её мать, потеряв всех сыновей, стала ночами разговаривать сама с собой и со своими погибшими сыновьями, виня себя в том, что не уберегла их, не спрятала так, чтобы никто не нашёл.
- Но почему ты приехал сюда, так далеко от своего дома, от своей земли?
И Ян рассказал Насте, что жена его в тюрьме, здесь, неподалёку, ей дали 8 лет, а он приехал, чтобы поддерживать её, возить передачи. Рассказал и о том, что у них есть маленькая дочь и живёт она с его мамой в Коломые. Настя оценила его ответственность перед семьёй, даже зауважала. После этого разговора она сама собирала в тюрьму передачи для его жены. А потом настояла на том, чтобы он забрал девочку.
- Негоже это, чтобы при живом-то отце дитё сиротою росло.
Вскоре Янко привёз дочку.
- А это Мырося. По-вашему, Мирослава,- представил Янко девочку. - Шануйтэ.
Теперь она, а не Лёнечка, была самой маленькой в семье. И все её и любили, и жаловали.

Казалось, что жизнь настроилась, вошла в своё надёжное русло. Но через три с половиной года досрочно вышла на свободу жена Яна. Это произошло неожиданно.
- Ну, мэни ж трэба йийи кудысь прывэсты. Она ж прыйшла до мэнэ и донькы,- доказывал Янко Анастасии, когда привёл жену в её дом. А вскоре купил свой дом неподалёку. Настя недоумевала:
- За что купил? На какие такие деньги? Мы ведь жили в полупроголодь.
- На рубэли. Накопычив.
- Ты что же, прятал от меня и от детей деньги?
- Та я ж сам робыв, чому ж и нэ сховаты?

Янко с женой и дочерью ушли в новый дом. А Настя ещё долго не могла прийти в себя после такого обмана.
- Это же надо быть таким хитромудрым, с нами ел, пил, в глаза смотрел, дети его батей называли, а он от них прятал деньги. Всё жаловался, что ему мало платят. А я, простофиля, доверяла. Правильно говорят, что простота хуже воровства. По простоте душевной я позволяла детей своих обкрадывать. Ведь они недоедали, бедные.
Но надо жить. Ничего другого не остаётся. До боли закусив губу и ещё выше вздёрнув носик, она бралась за любую работу, только бы поднять детей. Шло время. Она так привыкла к определённому ритму жизни: работа-дом-дети-хозяйство, работа-дом-дети-хозяйство, что он ей был уже и не в тягость, как говорят – втянулась она в него. Это – жизнь, её жизнь, она и должна быть именно такой – была уверена Настя.

Но через 4 года жена Яна, подорвавшая здоровье в тюрьме, умерла. И однажды Настя, придя с работы, увидела в своём доме Мыросю.
- Титочко Настенка, я нэ хОчу, щоб хтось инший був моею матусэю. Я хочу до тЭбэ, хочу тэбэ зваты матинкой. Ну, титочко Настенка.
Девочка дёргала Настю за подол платья, заглядывала в глаза, по щёчкам её текли слёзы. Настя, успокаивая ребёнка, обняла и прижала к себе. Руки вспомнили, как носили и укачивали маленькую Мыросю. И сердце её дрогнуло, заныло от жалости.
На следующий день пришёл Янко с шампанским и с предложением руки и сердца. Он долго доказывал Насте, что не мог поступить иначе, что, оказывается, это он вывез товар и не смог вовремя вложить деньги. И у его жены оказалась крупная недостача, в которой был виновен он. Она сидела за него – на себя взяла его вину в надежде на то, что у неё маленький ребёнок, и её не посадят. Но случилось не так, как они планировали. Янко не мог после её отсидки позволить ей ехать домой или оставить её. От обиды она могла заговорить, сказать правду, а срок давности за преступление ещё не истёк. Он всё говорил, говорил Насте, что любит её, что всё это время думал о ней, что ребёнка к ней послал вперёд из боязни, что она его не простит. Не всё, что он говорил, нравилось Насте. Но ей очень жаль было дитя, которое её снова, в первый же день, назвало мамой.

И стали они жить впятером: Анастасия с Яном, сыновья Насти Николай и Алексей (дочери уже были замужем и жили своими семьями) и маленькая Мырося, которую все любили и баловали. Шли годы. Они купили дом и переехали со станционного в шахтёрский посёлок. И пусть он серый, подёрнутый угольной пылью, и поэтому неприглядный, но в нём была работа и для Яна, и для мальчиков. Ян теперь не ходил с инструментами из дома в дом, а плотничал на шахте. Ребята работали там же, Мырося училась. Настя занималась хозяйством, садом-огородом. Она не держала обиды на Яна. Но нет-нет, да и заглянет в зарплатный листок мужа, чтобы сравнить, сколько он заработал и сколько денег принёс домой. Ей, выросшей в казачьем хуторе на открытой донецкой степи, где двери домов не замыкались, а просторы были распахнуты во все стороны, хитрить, скрывать что-то, а тем более, проверять, было не свойственно, не привычно. В хуторе, что раскинулся на чистом косогоре на высоком берегу реки всё вокруг было видно и слышно. Поэтому никто ни от кого не прятался, не скрывал. Доверие, бесхитростность были в характере живущих здесь людей и впитывались с самого рождения. Дети вырастали, и даже, если покидали родные места, то на новом месте оставались всё такими же хуторянами, доверчивыми и бесхитростными. Такою осталась и Настя.
В семье её, слава Богу, наконец-то всё успокоилось, появился достаток. Но грянула новая беда – на шахте погиб младший сын Анастасии, Лёнечка. Бессонными ночами она плакала и взывала к Богу:
- Господи, за что же ты меня караешь? За какие такие прегрешения? Дай знак, чтобы я поняла. И я буду каяться денно и ночно. Ведь нет для матери кары страшнее, чем хоронить собственных детей.
Как она понимала сейчас свою маму, потерявшую за годы войны всех пятерых сыновей. Страдала Настя, не зная - не ведая, что впереди у неё ещё немало бед и разочарований.

Выросла Мирослава, вышла замуж, зажила своей семьёй. И остались они втроём с Яном да Коленькой. Что с того, что он взрослый, шахтёр, что основной достаток в доме его? Для Насти он все равно Коленька, сЫночка.
Шло время, а с ним и лето потихоньку шло на убыль. Уже спала жара. Приятное тепло согревало тело и душу. В невзрачном посёлке двор Насти весь утопал в цветах. Жёлтые хризантемы делали его богатым и солнечным. Яркие кусты разноцветных георгин выстроились вдоль забора огромными букетами. А между хризантемами и георгинами синели астры, как звёзды, брошенные под ноги Анастасии за её труды и за такую нелёгкую жизнь.
Ян получил путёвку в санаторий. Он решил поехать на юг, подлечиться, а перед отъездом устроить свято, как он говорил, а проще - закатить прощальную вечеринку в их цветущем дворе. Пригласил всю родню. Анастасия накрывала столы, когда Ян вспомнил, что на электрическом столбе перегорела лампочка, которая должна освещать двор. Хотел Николай влезть на столб, чтобы заменить. Но Ян не пустил его:
- Я сам зроблю. То йе моя справа.
- Ну, что, я бы не поменял? Сидел, отдыхал бы уже, – бурчал Николай.
Надел Янко когти и полез на столб сам, но покачнулся и нечаянно схватился за провод высокого напряжения. Вечеринка оказалась воистину прощальной.
Похоронили Яна. Трудно остаться одной в таком возрасте. Ведь сложился определённый уклад жизни, привычки, расставаться с которыми нелегко. Но больше, чем себя, Анастасия жалела Мыросю. Теперь она осталась и без отца. Для Насти она дочь. Но считает ли Мирослава Настю матерью? И Анастасия предложила ей забрать в доме, что хочет, на память об отце. Когда Мырося подогнала машину и вывезла из дому всё самое лучшее, Настя удивлённо, но молча поглядывала на неё. А на следующий день она узнала – несмотря на то, что Ян погиб достаточно молодым, он, оказывается, оставил завещание, по которому единственной наследницей всего движимого и недвижимого имущества, а так же денежного вклада была его дочь Мирослава. Ян, даже мёртвый, снова обманул Анастасию. Она пыталась с Мирославой договориться полюбовно, ведь они с Николаем оставались по этому завещанию даже без крыши над головой. Но та наотрез отказалась от переговоров:
- Як татко сказав, так и буде.
Обманула и она, та, которую Настя считала своей дочерью. Настя о себе уже не думала. Но где жить Николаю?
Дети Анастасии, преданные человеком, которого называли батей, преданные девчонкой, которую баловали, считая своей сестрёнкой, настояли на том, чтобы мать подала заявление в суд. По суду ей вернули половину её же дома, а за вторую половину она заплатила Мыросе деньги: собрали дети, у кого что было, немного заняли. Николай ведь - шахтёр. Понадеялись на его зарплату.

После выкупа дома Анастасию совсем покинули силы. Она лежала и перебирала в памяти всю свою нелёгкую, полную обмана и ударов судьбы, жизнь: «За что она меня так? За что?- За что?- За что?» - Этот вопрос больно бил ей в виски с каждым ударом сердца. По щекам сами по себе текли и текли слёзы. Когда подушка становилась совсем мокрой, она чуть приподнималась и переворачивала её. Настя отказалась есть. Не хотела. Не могла. Ветер-степняк беспомощно тыкался в плотно закрытые окна, маленьким щенком скулил за ними. Но Анастасия Ивановна уже отгородилась от мира плотными шторами душевной боли. Николай, не зная, что с нею делать, позвал сестёр. Те приехали со своими детьми, чтобы повидали бабушку. А вдруг это в последний раз? Увидев внуков, Анастасия попыталась улыбнуться. Улыбка получилась беспомощной и горькой. Тихо, почти шёпотом, она проговорила:
- Запомните, рОдные мои: «Скольки волка не корми, он усё одно у лес глядить». Не связывайтеся с пришлыми. Потому что свои - они и есть свои.
Теперь она говорила так, как в детстве на хуторе. И сны у неё были из детства: ветер надувает её платье, пытаясь поднять его. Она держит подол, но степняк срывает с неё косынку и она белой птицей кружит над стернёй. Настенка, звонко смеясь, босая, бежит следом, хочет догнать и поймать косыночку, но не может…
Анастасия Ивановна так и не поднялась. А вскоре её не стало, хотя ей ещё не было и шестидесяти лет. Её сломили не болезни, а жизненные невзгоды да предательство близких людей.
Ветер, обволакивая ароматом духмяных трав её холмик, засеял вокруг него семена любимых ею полевых цветов. Цветут они с весны до осени, трогательно-нежные, крепко держатся за землю своими сильными корешками на упругих ножках. И так было бы всегда, если бы не прохожие: один надломил, другой наступил, третий дёрнул за головку. И всё, уже нет цветка, что так уверенно стоял на земле.

Ушла Анастасия Ивановна. Но внучка её, навсегда запомнив завет бабуни, вышла замуж за земляка, и свою дочь в честь бабушки назвала Анастасией.
Настя шла по шумному, переполненному вокзалу легко и грациозно, ловко обходя пассажиров с их чемоданами, торговок с кошёлками. Вокруг - красные вспотевшие лица, слёзы расставания, бравые крики носильщиков, запахи пота, котлет, сигаретного дыма… И она в белоснежных кроссовочках, с копной непокорных с золотинкой коротко стриженных волос. Ей так шёл её короткий топик, не закрывающий пуп с золотым пирсингом в нём, и летящая юбчонка чуть шире пояса. Казалось, что она попала сюда случайно из какого-то другого мира. Но, в то же время, было видно, что она здесь своя, потому что её встречали, обступали со всех сторон и радостно приветствовали близкие люди, родня. И каждый встречающий называл её по имени – Настенкой. Она вела себя непринуждённо, светила своей лучистой улыбкой. Видно было, что она всем рада, а потом что-то сказала им, да такое, что все весело и звонко захохотали.

Нина Дернович