Юрий ПОЛЯКОВ


Вскоре они снова были на Нуворишском шоссе, развернулись на бетонке, а затем помчались мимо пряничных коттеджных посёлков, гольф-клубов, обнесённых, как концлагеря, колючей проволокой, новеньких церквушек, похожих на увеличенные сувениры из православной лавки. Попадались и настоящие деревеньки с кособокими чёрными домишками, крытыми мшистым шифером и увенчанными спутниковыми тарелками. За покосившимися палисадами мелькали белоствольные яблоньки, отягощённые поздними плодами, и вскопанные к осени огороды. В машину проник горький запах сожжённой ботвы. Изредка в просвете между избушками распахивались заросшие жухлым сорняком поля и виднелись длинные дырявые фермы с выбитыми стёклами. Коров нигде не было, правда, проскакали одетые по-английски всадники на стройных лоснящихся лошадях, да ещё попался облезлый верблюд, привязанный у входа в ресторан «Ханская юрта».

– Ах, какой тут подают бешбармак! – облизнулась Наталья Павловна. – Я вас обязательно угощу, но в другой раз.

На пригорке показался храм, не новострой какой-нибудь, а настоящий, старинный, с дорическими колоннами, подпирающими мощный портик. Белёная штукатурка кое-где отпала, обнажив розовую кладку. Ажурный крест на колокольне слегка покосился, железный лист отстал от купола и гремел на ветру. Гранитные надгробья погоста торчали из-за ржавой ограды вкривь и вкось.

– А какая тут в июне сирень! – воскликнула Обоярова. – Мы обязательно приедем сюда летом...

На лужайке перед храмом, как у модного бутика, было полным-полно дорогих автомобилей. Возле огромного никелированного джипа, похожего на межпланетный броневик, скучали два охранника-тяжеловеса.

– Ай, как хорошо! Застали! Слава богу! Ну, конечно, – воскликнула бывшая пионерка, – сегодня же предпразднество Богородицы! Как же я забыла!

Взяв с сиденья пакет с продуктами и вручив его Кокотову, она истово перекрестилась на купола и, повязывая на ходу платок с шанельными колечками, побежала вверх по ступенькам. Писодей тоже осенился непривыкшей рукой и последовал за ней. На паперти Наталья Павловна повелительно кивнула ему на двух нищих, лиловых от пьянства, и скрылась за тяжёлой дверью храма. Андрей Львович задержался, выскреб мелочь из карманов и с неприязнью сыпанул попрошайкам. В притворе вдоль стен штабелями лежали упакованные в дырявую плёнку новые конвекторы отопления и вязанки пластиковых труб. Судя по тому, что кто-то на пыльном целлофане вывел: «Христос воскресе!» – лежали они тут давно.

Робея, Кокотов вступил в благовонный сумрак храма и очень удивился. На аналое был водружён плазменный телевизор. С экрана батюшка в голубом облачении читал Евангелие. Он был черняв, коротко стрижен, бороду имел не окладистую, а короткую, недельную, почти как у Машкова в «Ликвидации». На гордом носу светились круглые стёклышки очков в тончайшей, почти невидимой оправе, и казалось, диоптрии, являя чудо, висят перед зеницами сами собой. Пастырь изредка отрывался от лежащей перед ним книги, взыскующе взглядывал на прихожан и продолжал чтение:
– ...Что вы ищете живого среди мёртвых? Его здесь нет. Он встал из гроба. Вспомните, что Он вам говорил, ещё будучи в Галилее? Что Сына Человеческого отдадут в руки грешников и распнут, но на третий день Он восстанет из гроба...

Перед монитором столпились человек тридцать. Одни смотрели на экран, другие, склонив головы, следили за прыгающим пламенем свечек, продетых в бумажки, на которые капал горячий воск. Среди прихожан наблюдательный писодей сразу заметил Имоверова. Репортёр нежно держал за мизинчик звезду телешоу «На голубом глазу» Лубкова. Рядом молились драчливый режиссёр Смурнов, пострадавший критик Билингвский и бессмертная певица Болотникова, ставшая после неудачной пластической операции похожей на жертву профессионального бокса. В храме собралось немало прочей эфирной шушеры, узнаваемой, но бесфамильной. Несколько модных дам, очевидно, приехавших из ближних коттеджных посёлков, исподтишка пересчитывали друг на дружке бриллианты. Кокотов вычислил и хозяина джипа-броневика. Тот угрюмо смотрел на свечку и крестился с таким тяжким размахом, точно хотел себя изувечить. На его груди сквозь расстёгнутую рубаху виднелся огромный золотой крест, смахивающий на вериги. За спиной босса дежурили два телохранителя: один сочувственно слушал отца Якова, а другой с интересом разглядывал упругие лосины Натальи Павловны. Отбив земные поклоны, она встала с пола и поцеловала экран монитора, поймав губами наставляющую руку пастыря.

– Женщины эти были Мария Магдалина, Иоанна и Мария, мать Иакова. И остальные женщины, которые были с ними, говорили апостолам то же самое...

Бросив уничтожающий взгляд на коттеджных львиц, Обоярова, не дожидаясь ответного презрения, направилась к выходу, поманив за собой Андрея Львовича. Возле свечного ящика она остановилась и забрала у писодея пакет. За прилавком стояла пожилая измождённая женщина в сером обвислом платье, похожая на давно пропавшую с экранов киноактрису, о чьём бурном многомужестве и пагубной страсти к шампанскому в давние годы судачила вся интересующаяся Москва. Кокотов вспомнил, как покойная Светлана Егоровна, завидев актрису в телевизоре, ворчала: «Опять, вертихвостка, развелась!»

– А где отец Яков? – тихо спросила Обоярова.

– Улетел в Венецию, – ответила свечница.

– Давно?

– Вчера, – шепнула та, добавив с гордостью: – На международный семинар «Профетические коннотации в поэзии Бродского».

– Ах как жаль! Он мне так нужен! – огорчилась Наталья Павловна.

– Послезавтра вернётся.

– Передайте ему, пожалуйста! – бывшая пионерка протянула дары «Шестого континента». – Здесь французское вино. В прошлый раз отцу Якову очень понравилось. И ещё – сыр, который он любит.

– Спаси вас Бог! – поклонилась свечница, косясь оживающим глазом на запечатанное горлышко бутылки.

* * *
…Дорога по-швейцарски петляла между холмов, поросших соснами. Мелькнул синий указатель на Горки. Бывшая пионерка, погоревав, что не застала духовника, принялась жаловаться на жадного супруга Федю, противоестественно влюблённого в совместно нажитое имущество. Кокотов скучал, скрывая зевоту сочувственными кивками.

За разговором выехали на Рублёвское шоссе, узкое, но зато покрытое ровным нежным асфальтом, сообщающим автомобильному ходу удивительную плавность, особенно заметную после просёлочной тряски. Разметка под колёсами была чёткая, ярко-белая, как на Красной площади перед военным парадом. Через каждые сто метров стояли гаишники. От своих однокорытников, блюдущих в обыкновенных местах, здешние отличались категорически, так балетные воины почётного караула отличаются от стройбатовских доходяг. Машины двигались в один ряд, медленно и торжественно, не сигналя, понимая, куда заехали. Обочь дороги тянулись глухие высокие заборы – новые, из каких-то космических материалов, и давние, заслуженные, сохранившие в чугунных излишествах выпуклые символы рабоче-крестьянской империи, разваленной вечно недовольной интеллигенцией. В просветах между заборами виднелись поля и дальний синий лес. И вдруг сельская местность исчезла, пропала, как и не было вовсе. По сторонам поднялись торговые палаты из металла, пластика и стекла, разверзлись огромные витрины с изысканно уродливыми манекенами и скидками от 30 до 70 процентов. «Гуччи», «Шанель», «Версаче», «Макс Мара», «Хьюго Босс»...

Потом пошла чреда автосалонов: «Ауди», «БМВ», «Мерседес». Яркие продажные лимузины с ценниками на лобовых стёклах ждали покупателей прямо на обочине. Казалось, можно просто остановиться, бросить к чёрту старый драндулет, пересесть в четырёхколёсное совершенство, повернуть ключ, нарочно оставленный в замке зажигания, и умчаться в новую прекрасную жизнь.
После перекрёстка со светофорами начались кафе, бары и рестораны.

– Кажется, я проголодалась! – сообщила Обоярова и свернула к заведению под вывеской «Фазенда».

Кокотов хотел возразить, что у них полная машина еды из «Шестого континента», но промолчал, не решаясь перед обладанием огорчать женщину излишней бережливостью. Свободных мест на парковке не оказалось. Писодей обрадовался и хотел предложить романтичный пикник в ближайшем лесу, но упорная пионерка громко посигналила. К «Крайслеру» суровым шагом направился охранник. Поначалу он был строг, но, узнав Обоярову, расплылся в улыбке и потрусил убирать резервный барьерчик с изображением инвалидного человечка.

– Наталья Павловна, ну где же вы пропадали?

– Я вернулась, Володя! Мы теперь часто будем сюда ходить, – пообещала она и величественно протянула ему пакетик с гостинцами: – Всё, как ты любишь!

– Спасибо, для вас в любое время место найду!

– Ну, пойдёмте, Андрюша! Вам тут понравится! – Она по-семейному взяла Кокотова под руку.

Оправдывая своё название, ресторан «Фазенда» напоминал затейливую сельскохозяйственную инсталляцию. Посредине зала высился стог с торчащими пряслами. Сбоку из сена высовывались, как живые, вылепленные из воска грубые мужские и нежные девичьи ступни. Рядом стоял муляж рыжей коровы в натуральную величину и через равные промежутки времени издавал протяжное электрическое мычание. На резных полках теснились чугунки, кринки, чайники. Со стен свисали рушники с вышитыми петухами, к деревянным балкам были привязаны пучки ромашки, мяты, кориандра, зверобоя... По углам мотали маятниками старинные ходики. Обширное помещение делилось с помощью берёзовых жердей на кабинки, напоминающие загоны. К мощным дубовым столам были приставлены лавки, застеленные чёрно-белыми коровьими шкурами. На жердях там и сям расселись чучела курочек, петухов, уток, индеек... Официанты, одетые, как пастухи и пастушки из ансамбля «Калинка», бегали с подносами от загона к загону. Посредине подиума в окружении зачехлённой аппаратуры сидел на табурете паренёк в кургузом пиджаке, галифе и фуражке с цветком. Волнуя трёхрядную гармонь, он негромко импровизировал на тему «Yesterday».

Войдя, Наталья Павловна остановилась и огляделась.

Некоторые посетители её узнали и, сблизив головы, зашептались, искоса посматривая на Обоярову. Обычно так косятся, если в тёплую компанию друзей нахально, без приглашения встревает кто-то набезобразничавший на прошлой вечеринке. Однако бывшая пионерка не дрогнула и одарила недоброжелателей победной усмешкой. А к ней уже мчался метрдотель, выряженный старшим пастухом.

– Наталья Павловна, наконец-то!

– Здравствуй, Наиль!

– А мы уж думали...

– Вздор! Всё по-прежнему. А это ваши любимые! – Она протянула пакетик с гостинцами.

– О-о!– расцвёл он и отвёл гостей в пустой загон с табличкой «Reserved», дождался, пока они усядутся, и с полупоклоном положил на стол две толстые папки, обтянутые коровьей шкурой.

– Мне как обычно, – не раскрывая меню, ласково объявила Обоярова.

– «Вива, Бразилия!» с нормандскими сливками? – радостно уточнил Наиль. – И яблочный штрудель «Эрцгерцог Фердинанд»?

– Разумеется. Я не меняю привязанностей. Пожалуй, за исключением одной... – Она с оперной нежностью посмотрела на автора «Роковой взаимности». – Милый, а ты что будешь?

– Я? Я бы... просто кофе... – несмотря на радостное смущение, Кокотов понимал, что расплачиваться опять придётся ему.

– Какой именно кофе? – спросил метрдотель так серьёзно, будто речь шла по меньшей мере о выборе донорского сердца.

– Самый обычный... – Писодей осторожно потянулся к коровьей папке, чтобы взглянуть на цены.

– Андрюша, попробуйте «Ламбаду-Милк» с шоколадной крошкой и молоком ламы. Не пожалеете!– посоветовала Обоярова, твёрдо останавливая и нежно гладя его руку.

– Прекрасный выбор! – похвалил старший пастух и исчез.

Наталья Павловна откинулась спиной на берёзовую жердь и вновь огляделась вокруг с таким счастливым видом, точно после нечеловеческих скитаний воротилась наконец под отчий кров. Она и дышала глубже обычного, словно стараясь вобрать в лёгкие побольше родного воздуха. Обводя взором милые пределы и едва кивая некоторым знакомым, бывшая пионерка умудрялась выразить самые разнообразные чувства – от тёплой неприязни до дружеской ненависти. Затем она повернулась к писодею, положила голову ему на плечо и прошептала:
– О, мой рыцарь! Вы даже не представляете, как мне тяжело! Какой это был позор! Я приехала за своими вещами, а Федя приказал Мехмету погрузить их в грязную садовую тачку из-под навоза, вывезти за ворота и свалить в лужу!

Было воскресенье. Все возвращались домой из храма, видели мой позор и хихикали. А вон та выдра... Не смотрите в её сторону! Она хохотала! Они все думали, я никогда сюда не вернусь. Вы понимаете, никогда!

– Понимаю...

– А я вернулась благодаря вам, мой герой!

Появилась официантка с неподвижной, словно приклеенной скотчем улыбкой. Она выставила перед гостями кофе и тарелочку со штруделем. Кокотов получил стеклянную кружечку, из которой торчала длинная ложка, увенчанная крошечным бумажным сомбреро. «Ламбада-Милк» оказался чуть тёплым, а шоколадная крошка скрипела на зубах, как песок. Кофе, принесённый Обояровой, отличался, кажется, лишь тем, что с длинной ложки свисал малюсенький государственный флаг Бразилии. Бывшая пионерка сделала два глотка и без всякой охоты попробовала кусочек штруделя.

– О, мой рыцарь, сейчас мы поедем туда. Мне так тяжело! Вы поддержите меня?

– Конечно!

– Я покажу вам дом. Даже мою зеркальную спальню. Понимаете?

Сердце Кокотова трепыхнулось и подпрыгнуло, будто живая рыба на весах, писодей незаметно сунул руку в карман, выдавил на ощупь из упаковки таблетку камасутрина и тайно положил в рот, запив мерзкой «Ламбадой».

– Вкусно? – кивнул он на штрудель, надеясь, что ему предложат попробовать и можно будет заесть прогорклую кофейную дрянь.

– Так себе... – пожала плечами Наталья Павловна, отодвинула тарелку и нетерпеливо передёрнула плечами.

Уловив повелительную судорогу клиентки, тут же прибежала пастушка и положила перед Кокотовым, оставшимся без штруделя, маленькую коровью папочку со счётом. Он раскрыл, глянул и приятно удивился: оказалось, цены здесь, в Рубляндии, такие же гуманные, как и в «Царском поезде». Писодей хотел даже пошутить про коммунизм в отдельно взятом районе Подмосковья, но понял и вспотел: четыре крупные цифры, напечатанные внизу, оказались не рублями с копейками, как ему подумалось сначала, а просто рублями. Страшась, что денег не хватит, автор «Жадной нежности» вынул портмоне и стал нервно рассчитываться, напоминая фокусника, вытягивающего из себя бесконечную бумажную ленту. Пастушка смотрела на неиссякаемые палевые «квадрижки» так, словно клиент расплачивался использованными гигиеническими прокладками. Наталья Павловна, ощутив неловкость, мечтательно отвернулась к окну. Наконец писодей выложил последнюю, самую замусоленную бумажку и, сгорая от стыда, добавил «на чай» несколько обидных «красноярок» цвета болотной зелени.

Наиль, сожалея о краткости их визита, довёл клиентов до самой двери и простился с тем прохладным радушием, с каким обычно провожают вон симпатичную мамашу, зачем-то притащившую в гости своего истеричного и антисанитарного ребёнка. Очутившись на улице, бывшая пионерка спросила с нежным раздражением:
– Друг мой, вы забыли кредитку дома?

– У меня нет кредитки, – сознался Кокотов.

– Как это так?! – опешила она, словно он признался ей в отсутствии важнейшего жизненного органа.

– Говорят, с карточек деньги воруют...

– Что за чушь?! Завтра же идите в банк и заведите себе карточку! Вот ещё...

Володя, охваченный должностным восторгом, руководил выездом с парковки страстно – забегая то справа, то слева, приседая и маня на себя задний бампер. В завершение он вынесся на проезжую часть и властным взмахом остановил движение, давая Наталье Павловне возможность без помех влиться в шоссейный поток. Воздушный поцелуй был ему наградой.

Торгово-ресторанный анклав исчез так же внезапно, как и возник. Снова потянулось Подмосковье с желтеющими лесами, праздными полями, элитными посёлками, дальними церквушками. Миновав мост через Москву-реку, они въехали на Николину гору и вскоре остановились перед высокими коричневыми воротами. Обоярова требовательно посигналила и, ожидая отзыва, сообщила:
– Справа дача Мухалкова, слева Путанина, напротив – Кумарошвили...

Она бибикнула ещё раз, подольше, и добавила:
– Они часто заходят в гости. Запросто. Милые люди.

* * *
– Пойдёмте, пойдёмте, мой друг! – поторопила Наталья Павловна остолбеневшего писодея, который уставился на золочёные каминные часы в виде фавна, ущемляющего нимфу.

– Иду, иду... – Он споткнулся о медвежью шкуру, распластанную на полу.

Взяв за руку как маленького, хозяйка провела его по дому. На стенах висели картины, изображавшие женскую наготу как в академической достоверности, так и в треугольных муках авангарда. Задняя стена дома оказалась прозрачной. Через стеклянную дверь они вышли на полукруглую открытую веранду, буквально нависавшую над обрывом. Внизу, между курчавыми берегами, широко петляла Москва-река, алея в лучах заходящего солнца. В чистом небе уже обозначилась будущая луна, напоминая бледное круглое облачко. На веранде в окружении плетёных кресел стоял большой стол, а на нём – старинный начищенный самовар, весь в медалях, как ветеран, собравшийся на митинг к Зюганову.

...Она провела его по боковой лестнице в японский сад камней с крошечными сосенками и дубочками. На возвышении под открытым небом стояло массивное джакузи, а чуть в глубине – маленький домик под плоской крышей. Автор «Русалок в бикини» заглянул в пустую белую ванну, усеянную хромированными дырчатыми бляшками. Ветер намёл в неё сухих листьев: видимо, тут давно никто не мылся.

– Знаете, я люблю сидеть здесь одна. Особенно зимой. Вообразите: на лицо падает снег, а ваше тело в тёплой бурлящей воде. Роскошно, правда? Но вообще-то джакузи рассчитано на двоих. А в этом домике вы сможете сочинять, никто вас не потревожит. Я буду приносить вам чай. Вы какой любите?

– «Зелёную обезьяну».

– Не-ет! Надо пить «Проделки праздного дракона».

– Почему?

– Узна-аете! А вечером у камина вы будете читать написанное. Потом мы будем обсуждать. Спорить, ссориться. Правда, роскошно?

– Правда!

– Нет, вы мне будете читать в постели, перед сном. Ведь так лучше?

– Гораздо!– отозвался писодей, ощущая тяжёлые толчки в груди.

– Вам здесь нравится?

– Очень! – всхлипнул автор «Похитителей поцелуев» и, не стерпев, впился губами в беззащитную шею Натальи Павловны.

– Ой! – вскрикнула она, отпрянув. – Я же не показала вам мою зеркальную спальню!

Они вернулись в дом. Поднимаясь вслед за хозяйкой по резной лестнице и любуясь скорой добычей, туго обтянутой лосинами, Кокотов испытывал то особое мужское предвкушение, то упоительное предстояние, когда женщина уже сдалась сердцем и до обладания поверженным телом, податливым и проникновенно влажным, остаются минуты горячечного воображения, которое всегда оказывается почему-то ярче и острее случившегося потом…