Лайсман Путкарадзе



Свершилось, кажется. Знаки были неявные и, признаться, крепко драли душу Федору Константиновичу. Скажем, свояченица звонила чаще обычного и подолгу что-то рассказывала, а жена отвечала ей намеками: «Ну, ты понимаешь», «все еще неопределенно, ага», «ты была права, ага». Когда он выходил из кабинета, жена и дочь, перед этим что-то живо обсуждавшие, резко умолкали и сердито смотрели друг дружке в глаза. Или не предупрежденный вовремя гость, с неприлично сладенькой улыбкой начинал вопрос: «Ну что, вас можно?..» — и замолкал, стукнутый под столом ногой: Федора Константиновича мы держим в стороне от личной жизни Наташи.

Это было неприятно. Но так сложилось в семье Федора Валковского, теперь поздно было менять. Не договариваясь, наверное, между собой (не хотелось думать, что эти круги идут от Зины), и женина родня, и своя родня, и знакомые полагали, что Федор Константинович в свое время внушил дочери неправильный взгляд на жизнь, вот она и просидела в девках до тридцати лет. Вина Федора Константиновича ясно не проговаривалась, она как бы подразумевалась, она держалась позади разговоров о Наташе. Если говорили, что Наташа до сих пор не вышла замуж, то говорили так, что сожаление накрывало своей тенью ее отца: что вы хотите, Федор Константинович неправильно ее воспитал, ну и — пожалуйста, умная девочка, вроде хорошенькая — правда? ну, не красавица, конечно, но милая — да? еще не была замужем. Подруги по два раза успели сходить, а Наташа еще ни разу не ходила.

Наташу никто не школил, девочка не любила шумных компаний, у нее был нюх на пошлость, сигарета вызывала у нее кашель. Однажды, на первом курсе, студенты собрались в поход. Назавтра Наташа вернулась домой надутая, а когда родители спросили — что случилось, она крикнула, тараща глаза, что дрожать у костра, бренчать на гитаре и петь глупые песни — вы меня извините! Случались у нее поклонники, кто-то за ней ухаживал, но отношения скоро расстраивались. Зина говорила, что Наташа все-таки неправильно воспитана: теперь у них все очень легко, они легко сходятся, они вообще друг в друге нуждаются на одну ночь, а если женятся, то случайно, поэтому надо жить легко, не отказывать им, и может, кто-нибудь попадется. Федор Константинович (так чтобы не рассердить жену) говорил, что Наташа свободна и сама решит, как ей жить, и тут же получал по ушам: «Вот и сидите в девках, если вы такие умные». Он уходил к себе и с раздражением на жену думал: «Почему она считает, что надо быть шлюхой, чтобы выйти замуж? И почему — сидите? Я никому ноги не связывал!»

В общем, кажется, свершилось. Будучи тайным латинистом, Федор Константинович (он, право же, устал чувствовать себя виноватым перед дочерью) пару раз про себя с облегчением проговорил: «Consummatum, consummatum, кажется, est. Слава Богу, слава Богу». И притих, затаился. Ни о чем не спрашивал, во всем соглашался с женой. Нужны деньги? Он занимал у сестры, у богатого товарища и молча оставлял на столе. Надо на вечер исчезнуть из квартиры? Он уходил в парк, хотя не любил ходить без цели, сидеть в кафе, ненавидел пиво. Он заранее был согласен с любым выбором Наташи, Зины, свояченицы. Потому что — с этим ведь ничего не поделаешь! — когда дочь с тремя языками в голове, к которой в половине двенадцатого обращаешься с вопросом: «Ната, объясни попроще, что значит каденция?» — в двадцать девять лет наконец встречает жениха, надо сидеть, как птица на гнезде, рядом с которым суетливо шарит лиса.

Раздражала свояченица, которой они вроде бы обязаны были появлением в жизни Наташи человека с серьезными намерениями. Жадная свояченица тянула из Зины деньги, а чтобы Федор не возмущался, внушала сестре, что муж не ценит ее. И с ней Федор Константинович был ласков и терпел ее двусмысленный тон, ее преувеличенную вежливость. Черт с вами, я мешать не буду.

Наконец, в семье произнесли имя жениха — Алексей. Произнесли как-то торжественно, с выражением заслуги перед Федором Константиновичем: Алексей. Наконец, жених посетил дом Валковских, в отсутствие Федора Константиновича. Вечером Федор Константинович осторожно поинтересовался у жены: «Ну, как? Что ты думаешь? Что он говорит? Работает, первый брак?» Зина приподняла брови и в свою очередь спросила: «Какая разница, не понимаю? Что ты сразу — первый раз, работает, каков!» Федор Константинович покачал ладонями: ничего, ничего, я вообще спрашиваю твое впечатление, я ничего, ты знаешь, я приму любой выбор Наты. Зина как будто давно ждала этого момента. Хотя Наташи дома не было, Зина говорила шепотом: ты еще вздумай учить Наташу, чтобы она вообще в девках осталась, тебе, конечно, нужен принц латинский, на всем свете ты один все знаешь… И так далее. Федор Константинович опять покачал ладонями, обращенными к Зине: я молчаливая галлюцинация, дващи подумаю, дондеже пикнуть, меня нет, аз умер, аза нет!

В воскресенье жениха представили Федору Константиновичу.

Федор Константинович велел себе держаться просто, не навязывать себя, не спрашивать ни о чем и вообще делать вид, что ничего не происходит.

Из кабинета он услышал громкий, слишком громкий, неприлично радостный и уверенный в себе голос, и его это сразу кольнуло его. Все-таки чужой дом и надо щадить воздух этого дома, где не принято орать. Валковские предпочитали шепот, сдержанность, тишину. «Да ладно,— сказал себе Федор Константинович, готовясь выйти из кабинета. — Ты, в самом деле, хочешь, чтобы все…» Ничего он не хотел, он хотел лишь одернуть себя.

Алексей и Наташа наперебой рассказывали Зине что-то, что им казалось уморительно смешным. То есть смешным казалось ему, а Наташа изо всех сил поддерживала его веселый рассказ. Зина держала улыбку. Федор Константинович проскользнул мимо фальшивой радости Наташи, фальшивого разговора, фальшивой улыбки жены. Кивая и чуть улыбаясь, он подал Алексею руку. Тот подхватил ее и стиснул так крепко, что Федор Константинович испуганно поморщился. А руку машинально сунул в карман и там схватился за платок. И Зина, и Наташа заметили это. Но Федор Константинович успел скрыться в кабинете.

Что ж, это было высокий мужчина лет тридцати пяти, немного имиджированный: с эспаньолкой на красивом вообще-то лице, с длинными прямыми волосами, перехваченными на затылке резинкой. Федор Константинович вспомнил отношение Наташи к веяниям моды, к серьгам у мужчин, к татуировкам у девушек. Ему стало жаль дочери, которой, видимо, приходилось делать над собой усилие, чтобы не замечать пошлых манер этого мотоциклиста.

«Ну-ка, придержи коней!» — велел себе Федор Константинович. Приятной внешности мужчина… Но вдруг он вспомнил, что свояченице нравились мужчины крупные, породистые. Свояченица, когда ей говорили, что кто-то вышел замуж, с тревогой спрашивала: «А он высокий?» Ее муж был высок, статен, грыз ногти и после пятого стакана водки мерзко чмокал губами и начинал пьяную возню с фразой «лично я считаю», закончить которую ему никогда не удавалось.

Из кухни раздался голос Зины:

— Феденька!

Федор Константинович вздрогнул. Зачем же так сладенько, так карамельно? Даже в первые месяцы супружества Зина не называла его Феденькой.

Он поплелся к ним.

— Кушайте, Алеша, — говорила Зина.

Федора Константиновича ударило это лакейское слово. Улыбаясь, он сел на свое место за столом.

— Мы специально не готовились, я ничего не успела приготовить, — щебетала Зина, ставя перед Алексеем тарелку с салатом, при этом она подобострастно заглядывая ему в глаза.

Алексей сказал — мне ваши салаты очень нравятся. Он сказал — теща у меня будет мировая, я очень ценю, когда женщина вкусно готовит.

Зина и Наташа с пониманием улыбнулись, а Федор Константинович стал перед задачей: поддержать их и сказать, что ему повезло — жена отлично готовит, или промолчать? Первое было бы ложью — Зина не умела готовить, пироги у нее никогда не получались, ее каши застревали в горле. Промолчать означало, что он презирает принятый у них, вообще у них, у людей, гастрономический взгляд на тещу.

Он почувствовал на себя короткий резкий взгляд жены, требовавший, вероятно, чтобы он вступил в разговор.

И снова Федор Константинович почувствовал себя в крайнем затруднении: что у него спросить? Нельзя говорить о работе — во-первых, плоско, во-вторых, вдруг он без работы? Да нет, о работе нельзя. Наташа может подумать, а жена подумает, это как Бог свят, что он берет в шоры будущего зятя. Ни о книгах, ни о машинах, ни о политике — только не это, они такую ахинею потом несут, не знаешь куда бежать. Ни о погоде…

Федор Константинович открыл рот, еще не зная, что он скажет, и сама собой из него выбралась фраза, которая тут же обвилась вокруг его шеи и сдавила ее:

— Да, мои девушки отлично готовят, мне, знаете ли, повезло.

Алексей надулся от удовольствия, поглядел на Наташу и сказал, что он теперь тоже может так сказать. Первая жена, с которой он развелся семь лет назад, пихала в него всякую дрянь, «как вспомню, так вздрогну», — сказал он, и это была первая расхожая фраза Алексея, стукнувшая Федора Константиновича прямо по темечку. Нет — ударившая его по глазам. Все было отвратительно в ответе Алексея — и упоминание первой жены, и выражение удовольствия, и взгляд, какой-то липкий, хамский, которым он окинул хрупкую Наташу. Он словно хотел сказать этим взглядом, что заслуживает хорошего стола взамен тех удовольствий, которые он, красивый опытный мужчина… Федор Константинович вовремя опустил гильотину и отсек голову мерзкой правде, полностью было уже просунувшейся к нему.

Он глянул мимо Наташи — она была спокойна, и у Федора Константиновича тоже на душе стало спокойно. Умная дочь, проницательная дочка, она все видит, все правильно понимает, и если Зине взбредет в голову в чем-то упрекнуть мужа, Наташа, конечно же, возьмет отца под свою защиту.

Зина предложила выпить. Алексей подхватил бутылку коньяка (презент профессора Гефта, которому Федор Константинович оказал в прошлом году одну скромную услугу), налил сначала себе, потом Наташе, Зине, Федору Константиновичу. Если бы Федор Константинович разливал, Зина б потом сделала ему внушение: неприлично начинать с себя.

— Ну,— сказал он бодро, оглядывая Валковских, — за нас!

Федор Константинович сделал вид, что ему что-то мешает под столом — чтобы не смотреть на жену, которую глупое предложение жениха привело в неописуемый восторг: нас, мы, нас четверо, он присоединился к нашей семье. «Сейчас он скажет, что коньяк — напиток дорогой, для интеллигентов, а водка лучше, полезнее, когда — в умеренных количествах. Он считает… Лично он считает, — они любят совать свою личность. Лично он считает, что…»

Нетерпеливый Алексей, выпив, закусил и сказал:

— Я вообще водку ставлю выше.

Федор Константинович крикнул в себя: «Замри!»

— Мне один врач сказал: вот утром стопарик принял и вечером перед сном — сто лет болеть не будешь, — продолжал Алексей. — Коньяк — это для культурных алкашей, а водка сейчас очень хорошая. А еще лучше самогон.

Зина, улыбаясь на Алексея (какой он милый, правда, Федя? Простой такой, непосредственный.), сказала, что они никогда не варили самогона, Федя (Федору Константиновичу захотелось стукнуть ее) как-то сказал, что…

— Мама, — тоскливо взмолилась Наташа, — дайте же ему поесть.

«Ему!» — кто-то повторил в голове Федора Константиновича.

— Если водку разбавлять, — делился своими знаниями Алексей,— ну, добавил минералки там, градусы ж те же, они ж никуда не деваются, и пить же приятнее и — сразу в кровь. Мой отчим всегда разбавлял, так вы не поверите — его, когда вскрыли, у него печень, как у младенца, была.

Федор Константинович кивнул: да, он слышал, что так бывает, водку надо разбавлять. Только бы Зина не выразила удивления: прямо как у младенца! Что вы говорите?

Еще Алексей сказал, что сам он не пьет, ну, не очень пьет, вы не подумайте. Ну, я считаю, мужик все должен уметь, ну, сами подумайте: вот ты — мужик, и там друзья или там день рождения, или работу кончили, а ты — ни-ни, ну что ты — ты что, подкаблучник, тебя что, жена бьет? Но это, конечно, последнее дело, когда все деньги на выпивку уходят.

— Я в этих делах не знаток, — проговорил Федор Константинович ровным, без выражения голосом. — И дозы себе не определяю. От случая к случаю. У нас в семье как-то так сложилось, что мы… Не знаю. Наташа, по-моему, ни разу пьяна не была.

— А чего? — удивился Алексей, взглядывая на Наташу. — Зачем себе отказывать? Лично я считаю…

Зина вовремя перебила его, чтобы никто не узнал, что он лично считает — что муж с женой могут вечером посидеть с рюмочкой или что жена должна после одиннадцати отправляться на поиски мужа, как это, по-видимому, делала его мама. Зина спросила: мяса?

Он, наверное, почувствовал, что надо похвалить родителей Наташи, и выжал на красивом лице ту самую двусмысленную, промасленную, с подлым намеком улыбочку, с которой простые парни говорят: «Девка у вас, папаша, — во! Очень девка сообразительная». Федор Константинович с мольбой воззрился на Наташу: останови его, пожалуйста! Наташа нахмурилась и спросила Зину:

— Мам, я просила позвонить, ты позвонила?

Зина кивнула — да, сразу, тетя Эля сказала — она все сделает, ты тетю Эллу знаешь: сказала — сделала.

Федор Константинович вздохнул. Он спросил — вы не болельщик? Алексей, морщась, сказал — нет, и стал объяснять: ну, какой в этом смысл, вот это — когда по стадиону бегают, а ты смотришь? Лучше сделать там что-то, жене там помочь, по хозяйству там что-нибудь.

Федор Константинович решил ни о чем не спрашивать. Наташа спросила — дядя Олег не звонил? Федор Константинович сказал, что нет, потому что дядю Олега сокурсники пригласили на рыбалку. Алексей тотчас вставил свое мнение и стал сердито учить: вот еще дело, вот это — мотаются мужики на рыбалку, сидят с удочкой. Он лично считает: надо тебе рыбки — ну, сейчас ее навалом, какой хочешь — купи на рынке живую. Там любая рыба есть. Любая. А знаете, есть такая рыба — простипома! Нет? Вы не знали? У него есть приятель, он сторожем на прудах, так там в любое время…

— Да, конечно, — согласился Федор Константинович.

Алексей продолжил объяснять и два раза повторил от начала до конца, ни слова не меняя: пропадать на реке, сидеть там на берегу, время идет, дома ничего не сделано, а лично он считает — ты сначала дома все сделай, а хочешь рыбки живой — продается же за деньги, ты деньги зарабатывай.

«Может, он волнуется?» — думал Федор Константинович, он не решался взглянуть на Наташу.

Ни зги волнения не было заметно в Алексее, он вообще ничего подобного в жизни не испытывал. Ни впечатления произвести он не хотел. Также легко, как к Валковским, он мог войти к английской королеве и толковать ей, не давая себя перебить, что водку надо разбавлять, у отчима печень была, как у младенца, рыбу надо брать на рынке, причем живую, а есть такая рыба — простипома называется. Федор Константинович (Боже, как он утомился) вдруг представил себе Алексея на завтраке у королевы. «Ваше, это, как это, величество, вы не обижайтесь, слушайте сюда! Вы водку не пейте без ничего, мне один врач, рассказывал… О, о, и сразу вот эту штуку в рот. Ну, как?»

Федор Константинович тряхнул головой — Господи, что только не забредает в нее, когда душу привязывают к столбу, чтоб не чувствовала, не вмешивалась, не смела краснеть!

Алексей не только не волновался, он полагал, что доставляет удовольствие этим людям, которых он сделал счастливыми: они так рады ему, с таким вниманием его слушают. Он хотел еще больше удивлять и радовать их, и похлопывал Наташу по плечу — она у меня умница. Просто удивительно, что ее никто, блин, не захапал и не потащил замуж. Да нет, вы там ничего такого не думайте, так бывает: девка, бывает, красавица, а образованная какая, как моя двоюродная сестра: с детства пропадала в библиотеке. Ей бабка моя сто раз говорила: «Натаха…», ее тоже Натаха зовут, «Натаха, нельзя быть умной, тебя замуж не возьмут».

«Я сейчас крикну или засмеюсь»,— выползло у Федора Константиновича в голове. У него горела спина, огонь пошел вверх, подвигал волосы на затылке и начал заливать лицо. Он налил водки в бокал и стал медленно пить. Может, Алексей заметит, что Наташин отец пьет водку, неразбавленную, и отвлечется? Он робко взглянул на Наташу. Она ела, время от времени взглядывая на Алексея, и по лицу нельзя было понять, что она думает. Наверное, она все для себя решила, наверное, это все очень сложно. Наверное, есть какие-то достоинства, которых сейчас не видно. Она, наверное, любит его. Полюбил же он в свое время Зину и женился на ней.

Наташа повернула голову и коротко глянула отцу в глаза. Она словно хотела сказать: «Все нормально, не волнуйся, никто тебя ругать не будет». Федор Константинович не заметил, что съел весь салат. Зина остереглась делать ему замечание — жених, несомненно, вступится за мужской пол, который имеет право хавать, раз он приносит всю зарплату.

Главное, чтобы он не позволил себе сальность.

Этой надежде не суждено было сбыться. В чаше оставались две капли, нарочно для Федора Константиновича. Он их испил. В виду жены и дочери. Кротко, мужественно. Смотрите, как я умираю, если вам так этого надо. В первой капле Алексей развлекал общество, как он это делал в каких-то своих компаниях, достаточно правдоподобно проговаривая: «Абаждите», «Панимаешь» и «Сиськи-масиськи». Зина и Наташа хохотали, а ободренный успехом Алексей все повторял и повторял, выпячивая нижнюю губу, растягивая рот и в третьей сценке оттягивая его книзу. Вторую каплю Алексей все-таки наполнил ядом неприличного намека на какие-то, им одним оцененные половые достоинства Наташи, при этом он подмигивал Федору Константиновичу, предлагая вспомнить молодость, когда Федор Константинович сам лудил девочек направо и налево. Зина, вытирая слезы, говорила:

— Какой он непосредственный!

Наташа, то ли смеясь в платок, то ли рыдая в него, говорила:

— Ой, Господи, не могу.

Федор Константинович смотрел то на жену, то на дочь, то на кривляющегося Алексея и что-то пытался выяснить у себя, что-то очень важное, не связанное ни с замужеством дочери, ни с королевой, ни с ужасом, который свояченица обрушила на его семью, а что-то вообще, какой-то главный в жизни вопрос. Может, так: «А зачем все это?» Если бы его подвергли пытке, требуя уточнить, что — именно, что он имеет в виду, говоря — это? — он бы не смог, не смог ничего ответить. Он бы бормотал: «Это, вот это, это вообще, все это».