Елена Руни


...Она опять задерживается. И опять не предупредила. Утром бросила небрежное: «Я на работу. Ты на хозяйстве. Не наглей.» Такое ощущение, что большего наглеца она в жизни не встречала. И вот уже вечер, а ее нет. Может, что-то случилось? Лежу на диване. Грустно. Поворот ключа. Наконец-то. Хоть бы не догадалась, как я ей рад. Стою у двери. Стараюсь смотреть печально и укоризненно. Напускаю в глаза вселенскую скорбь районного масштаба и молчу.
–А, ты, Глюк? Привет! ждал?
...Привет. я. А кто бы еще ее ждал? воротник от старой шубы или забытый зонт в углу под тумбой в прихожей? Молчу. Она что, не понимает, что опоздала? Даже не попытается оправдаться?
–Ой, ну опять ты у двери торчишь. Что ты, собака, что ли? Скучал? Ты голоден?
...Не собака. Не голоден я. Завтракал. А ужинать одному скучно. Где ты была?
–Ты хочешь спросить, где я была? Никогда не догадаешься!– Смеется.
...Конечно, куда уж нам, серым( или сирым) и убогим. Не сподобились. Интересно, расскажет или нет? Соврет, наверное. Она всегда врет. Привычка- думаю я, для благозвучия, - говорит она. Иногда утверждает, что правда скучна и пресна, правду никто слушать не захочет, а вот ложь призвана в наш грустный мир, чтобы его утешить, украсить ,успокоить. Демагог! А как в женском роде? Демагогиня? Красиво. Или жена демагога? Трепло, одним словом. Хотя она считает свою «недоправдивость» (ей-богу, ее словцо) просто одной из граней своего многоцветного таланта.
«Понимаешь, Глюк,- говорит она в минуты нашего с ней взаимопонимания ,– люди не хотят слышать правду. Боятся: а вдруг она о них? И я страх этот понимаю: тянешься тут, тянешься, из кожи лезешь, создаешь себе образ…А какой-нибудь правдолюбец- бац его!- и раскрыл, как консервную банку с колечком . Потому и комплименты люди любят, и на лесть западают, даже самые умные…Вот как ты, например…»
Да, я на лесть покупаюсь. Скажет таким своим голосом, низким, хрипловатым: «Мальчик, хороший мальчик. Иди ко мне» . -И бегу ведь, как дурак. Уткнусь лбом в ее колен, замру, все ей прощаю: дурак, одним словом. И предательство, когда друзей в гости пригласит, веселится с ними, танцует, а на меня ноль внимания. Даже если спросят: мол, что с ним? А она: «Ах, не обращайте внимания. Он у меня такой бука. Ревнует» И хохочет-заливается. И неласковость ее прощаю, и грубость, и командирские замашки. А каким еще быть замашкам, если она почти всю жизнь сама? Поневоле тут маршалом как минимум себя почувствуешь. Вообще я думаю, что этот вид женщин в современном мире выживет.жизнь– она, как море.шумит, бурлит, волнуется, иногда через крышу захлестывает.но бывают минуты штиля, доброго затишья. И корабль твой тогда плывет, куда нужно, и настроение отличное, а если еще и ветер попутный– все мечты сбываются, надежды осуществляются, вера, надежда и эта, она, проклятая, любовь– не покидают, а прямо таки не только присутствуют, но еще и вдохновляют, окрыляют. .. Думаете, это она так говорит? Дождешься от нее. Сам понял. Насмотрелся. Плывет моя красавица одна, барахтается. Замуж в свое время не вышла, детей– не успела (это она так считает. А я думаю, врет. Делов-то! Просто не хотела, видимо. Или думала, что не вытянет. Дура. Кому ж вытянуть, как не ей?).
–Глюк, сволочь, ты знаешь, что я ходила устраиваться на работу?
....Конечно, как Глюк– так сразу сволочь. Ну ничего. Это она от избытка серотонина. Это я, каюсь, подслушал из телефонного разговора. Гормон счастья так называется. Прет из нее сейчас удача. Тьфу-тьфу. Поэтому и ругается легко, беззлобно. А будет ей тяжело, сразу: мой дорогой, моя прелесть, ты мой единственный друг». Значит, повезло ей сегодня. Делаю всепонимающий взгляд. Ну, чего там? Хвались!
– Я тебе похвастаюсь! Мои работы прошли через все этапы конкурса! Редактор сказал, что я, без сомнения, лучшее их приобретение, и у меня легкое перо. Теперь буду еще и с журналом сотрудничать…
.....Легкое перо! Знаем мы, какое оно легкое! Лень несусветная! Тянула до последнего с этим конкурсом. Каждый вечер клялась мне, что сядет за компьютер завтра с утра. Потом утром выключала будильник и, как я ни старался ее разбудить, кричала только: скот, деспот, ненавижу, я еще часик… потом вскакивала, как подстреленная, бежала в душ, не приготовила мне завтрак, красилась на ходу, пытала меня, где остатки ее французской туши и вылетала с мокрой головой на работу. Туши! Вроде или она вечная, или я ее ем! Хотя и съел бы– не от голода, а назло, чтоб не приставала с дурацкими вопросами. Но тушь ее еще в прошлом году закончилась, а новую купить– жаба давит, вот и выискивает какие-то китайские или польские остатки, убеждая себя, что где-то у нее есть затерянная французская. Я бы ей это все сказал, но разве она мне поверит? С работы приползет усталая, вместо того, чтоб обед сварганить, собирается на ночное дежурство... Полставки всего, а времени сколько занимает! Дня 3 в неделю. Вернее, ночи. И эти ночи я сам. Как скот и сволочь. Говорит, хозяйничай. Что там хозяйничать? Хомяки ее накормлены, толстые, как небольшие поросята… Так, опять я о еде. Рыб давно жабы съели. Толстые такие, розовые, противные. Жабы, в смысле. Какие рыбы были, я уже забыл. Очень порадовался, когда она еще тритонов купила. Говорит, для разнообразия. Теперь тритоны, когда жрать идут, жаб щиплют за толстенькие жирненькие ляжки. Тьфу, как есть хочется. Что сегодня-то принесла?
–Знаешь, что я тебе принесла?
...Ну-ну. Ждем-с. Неужели вспомнила?
–Ой, ты представляешь, твое любимое я забыла. Ты же заказывал мясо?
...Нет, я репку заказывал. И бутылочку обезжиренной сыворотки( это она ест, когда блажь в голову и весна на дворе. Худеет. Правда, все быстро заканчивается, но вспоминать противно).
–Но, может быть, ты будешь сосиски?
...Может быть, буду. Почем?
–Нежные. По 15 гривень.
...Да, это тебе не Зареченские, по 29, но и не Студенческие по 9.50. Буду! Хотя ситуация меня унижает.
–Да ладно тебе кукситься! Вот гонорар получу, купим с тобой копченого мяса и налопаемся вдоволь! Хочешь? И шампанского!
...Господи, плебейство какое! Но она сама говорила, что происхождение у нее прихрамывает . А шампанского сейчас хорошего вообще нет, так, шипучка дешевая и шипучка подороже. Нет, наверное, совсем дорогое, настоящее, фирменное, тоже достать можно, но не с нашими доходами…
–Ты считаешь, что не с нашими доходами? Что нам на мясо не хватит?
...Тьфу, слышала звон, да не знает, откуда он. Я ей про Фому, а она мне про Ерему.
–И ты смеешь попрекать меня моими доходами? А с тебя, извини, дорогуша, какой прок?
...Начинается. Переходим от еды на личности.
–Да ты же паразит!
...Хорошее слово, доброе. Надо абстрагироваться и думать о хорошем. Накричится, устанет, начнет плакать– а я тут вот! Да под теплый бочок, да к щечке прижаться, да глаза прикрыть и представлять, что она меня любит не меньше, чем я ее…
–Альфонс! Трутень!
....Да? А кто твое последнее увлечение был? Или было? Так как сейчас она его никак, кроме как «чмо» в своих воспоминаниях не называет, значит, все-таки «было»! жрало, пило, любовью-лаской пользовалось, деньги на казино тянуло, да по ресторанчикам походить, на площадочках посидеть, да на тряпочки, ему, чму (или чме?), любимому…А я-то по сравнению с ним…Ромашка полевая, ей-богу. Нетребователен, верен, прост в обращении. Ну ласки бы мне немного да заботы, да не гнать. Я ведь ей, стерве, все прощаю. И прощать буду. А думаете, возможности не было уйти? И на работу хорошую звали- семья богатейшая, не моей дурынде чета! Но только с проживанием на рабочем месте. Но у советских особенная гордость! Мы за деньги не продаемся! И любовью меня искушали. Такая мадам попадалась! М-м-м! Но, знаете ли, постель–это одно, а вот любовь верная с ней ни в какое сравнение идти не может. И то я прошел, и это, но понял: никуда я от тебя, дорогая, не денусь.
–Кобель!
....Это вот не по адресу, честное слово! Вспомни своего предпоследнего! Не ты его по подругам выискивала (видел я таких подруг), не ты его с работы выслеживала, мобильник проверяла, рубашки обнюхивала на предмет обнаружения чужих запахов…А доверчива ты была, мать моя! Другой бы на моем месте… А я еще утешал, когда ты рыдала после его ухода, лично помогал рвать фотографии, ни словом не упрекнул. Вот тогда, кажется, ты все-таки немного меня любила. Так долго со мной говорила, даже пела песни мои любимые. Я не Карузо, конечно, но, как мог, подпевал. А потом смеялась, нашу первую встречу вспоминала. Я ведь вначале с подругой твоей к тебе пришел. И слышал, как ты охнула, сказала: класс! Красавец! А когда я слегка, небрежно пробежался по клавишам открытого пианино, воскликнула: Глюк, ей богу!
....Я вначале подумал, что ты головой повредилась и бредишь, а потом ты уже мне объяснила, что это композитор такой. С тех пот я для тебя Глюк. Да и ладно. Нам ведь хорошо вместе?
–Сволочь!
...А,повторяемся,– это уже лучше. Это нам как пирожное. Значит, псих на убыль, сейчас расскажешь, какой душка этот редактор и как он на тебя положил глаз, и что тебе надеть к следующей встрече. А я, сволочь, скот, альфонс и наглая морда, опять буду все знать, все понимать и все прощать. Потому что люблю тебя, бестолочь. Люблю. Я, Глюк, домашний кот.