Евгений Эдин

Отец

По утрам мы просыпались от полоски оранжевого света за дверью и чуть слышного гудения. Отец брился старой даже по тем временам электробритвой «Нева», подаренной коллегами. В ванной не было розетки, и он просовывал вьющийся шнур в коридор, выпуская свет.
Я любил просыпаться под этот звук и видеть оранжевый луч внизу.
Шлепаешь по линолеуму, продирая глаза, и распахиваешь дверь, улыбаясь лицом с оттиском пуговицы подушки. Отец поворачивает голову и приветственно кивает, не как все, а по-своему, снизу вверх, и я киваю ему снизу вверх. По его щекам, морща и растягивая их, до синевы елозит «Нева»; когда-нибудь и я буду бриться «Невой», и уходить на работу с его дипломатом.
Я смотрю на его раздувающийся круглый живот и волосатую грудь, на короткие крепкие ноги, моргаю на свет, просыпаясь, чувствуя тяжесть в мочевом пузыре и предвкушая освобождение.
Скрипнув диваном, встает мама, бредет на кухню готовить завтрак. Подскакивает испуганно сестра собирать в школу исчерканные мною тетради. И когда отец одевается в коридоре в пальто и серые мягкие полуботинки, подаренные братьями-китайцами, все оказываются вокруг, чтобы сказать:
-- Ну, пока! Ну, давай! -- и кивнуть снизу вверх.
Мы с сестрой остро ждем этого еще и потому, что иногда отец рассеянно роется в карманах и достает нам по конфете "карандаш" или "светофорик", и кому что -- будет драка.
Иногда, перед тем как уйти, он долго сморкался, проверял, на месте ли бумажник и расческа. Присев -- коротковатая штанина на согнутой ноге взлетала до середины голени, -- бесконечно завязывал и перевязывал шнурки. Смотрел на нас лукаво, из-под разбойничьи укусившей брови ханориковой шапки. И мама не выдерживала:
-- Коля, ну! Скорее, кофе стынет, я опоздаю! -- и мы смеялись, увидев его скроенную для нас физиономию.
Мама вертела головой и тоже на всякий случай усмехалась. А он доставал из брюк и торжественно вручал ей во много раз сложенный лист бумаги, на котором крупными линиями фломастера с частоколом восклицательных значилось: "Коля!!! Скорее, кофе остывает!!!!"
Мы трясуче сползали по стенам, он улыбался добрыми губами и подставлял маме шутливо вздутую щеку. Как он проделывал это, с бумагой? Конечно, он доставал ее, только если написанное им совпадало со сказанным мамой. Нехитрый фокус, но тогда -- из разряда непознаваемого.
Хлопала дверь, мы срывались к окну -- ждать, пока из-за угла покажется фигурка в ханориковой шапке, с прямоугольничком дипломата в руке, и деловито начнет удаляться к аллее.
У входа в аллею, где тополя вдоль тротуара стремились в перспективу, размываясь в темноте утра, фигурка вдруг останавливалась и махала нам рукой. Мы сумасшедше размахивали в ответ.
Фигурка скрывалась за деревьями, но мы еще не шли есть, мы ждали самого лучшего, главного момента за утро.
Проходили минуты. Я беспокойно танцевал у окна и морщил начавшие деформироваться близорукостью глаза, сжимал и плющил пальцами глазные яблоки до расслоения мира и радужных звезд, и:
-- Вон, вон он! -- кричала сестра и махала. – Видишь, слепуха? -- ей было важно, чтобы и я видел, забыты испорченные тетрадки…
И мне казалось, что я тоже вижу точку на выходе из аллеи, у белесо победившего тьму фонаря, -- на миг остановившуюся точку, взмахнувшую пылинкой-рукой.
...Мама просыпается раньше меня, но не выпускает полоску света в коридор; она скулит внутри ванны, внутри клетки моей груди, когда я открываю глаза. Мне двадцать семь, сегодня после больницы мне нужно на Салырское -- поправить могилу уснувших чудес.

Май систерз нейм…

-- Май систерз нейм из Джулия. Ши из фифтин ез олд. Ши из а пьюпл, – чеканил я уверенно на уроках английского, под одобрительные кивки Евгении Жоржевны.
В первый год изучения языка я был одним из лучших. Мне даже удалось постичь разницу между определенным и неопределенным артиклем, что давало все шансы на дальнейшую карьеру переводчика во Владике. Оттуда я буду гонять японские машины, независимо выставив локоть в открытое окно и дымя «Мальборо».
Топик о сестре я начинал бойко, с небрежностью коренного жителя Альбиона. Но на фразе «Ши кент дро, бат ши лайк рид о райт» я срезался и неизменно произносил «ши лайк ри дорайт».
Фраза, сдобренная безупречным английским произношением, звучала шикарно на русский слух, но на Евгению Жоржевну действовала как скрип по стеклу.
-- Женя! Ты твердишь бессмысленно. Разбивай на слова, проговаривай, переводи про себя. Рид! О! Райт! Все сначала. Ванс Мо.
Я начинал топик с начала, но на проклятом месте мой рот сам собой выплевывал «ри до райт». Я злился на сестру за то, что она не умеет рисовать, но любит читать и писать. Я ненавидел Евгению Жоржевну, свою любимицу, за непонимание, вдруг омрачившее наши светские английские отношения.
В итоге Евгения Жоржевна вкатила мне первую в жизни британскую пару. Сестре я припомнил ее вечером -- устроил потасовку и скомкал тетрадь по химии. Мы сражались насмерть.
В старших классах у меня появился тайный страх. Неужели я совсем не люблю ее? – спрашивал я себя. Прислушивался, и сердце сжималось в кроличье, выдавая пустоту внутри.
Это было тем более страшно, что, начиная со стихотворения «Я давно ждала братишку», исполненного ею в садике в день выписки нас с мамой из роддома, до последнего шарнирного солдатика, купленного мне на куцую стипендию, она была идеальной сестрой.
Мы сражались с раннего детства. Мои глумливые автографы появлялись на страницах с ее домашками раньше, чем оценки учителей. И сейчас, при свете плетеной кухонной лампы можно разглядеть шрам, оставленный мной на ее лбу.
Ее хитрые подружки из медухи, построив мне глаза, лукаво сталкивали нас и, закинув на бортик кресла оголенные ноги в капронках, наслаждались шоу.
-- А ну-ка, махла! Ну, маленечко! Вы так прикольно деретесь!
Мне было 12, ей 17. Я был идиот выше ее на полголовы и тяжелее на десяток кило.
В разборах родители принимали ее сторону. Я забивался в угол и мрачно думал, что я не родной, что меня любят меньше. Но уже тогда, самой изнанкой существа, ее исподним, я начинал чувствовать и опасаться, что это неправда.
Следующим страхом, который сграбастал меня в свои синюшные лапы в универе, был другой – мои родители никогда не любили мою сестру.
С самого начала они хотели мальчика. Меня. На фотографии в Алуште, куда мы ездили в отпуск, я стою между родителями, а сестра в коротеньком платье отдельно, глядя в небо. Если бы первым родился я, ее могло не быть. Я был их надеждой, она -- в лучшем случае утешением.
Маленькая, с мешковатой фигурой и неразвитой грудью, с мягким слабым лицом, лишенным какой-либо жесткости, отпечатка личности, способной сказать «нет» – она не пользовалась популярностью в классе и медучилище, куда родители отдали ее в расчете на связи отца. В итоге она вышла замуж за первого позвавшего, впервые проявив строптивость – родителям не нравился носатый кандидат с длинными руками и ногами, непутевый сын подполковника местной воинской части.
Врун, матершинник, оторви и выбрось, он по-своему привязался к ней, по-своему любил. Хотя и изменял направо и налево, привозя из командировок «боевые награды» -- парафраз достижений своего воинского папашки, -- которые объяснял обострением прошлых болячек.
Вадим быстро выявил слабое место сестры – способность к состраданию и всепрощению, и умело объездил эту черту. Как смирную лошадь, ждущую, пока на нее наденут седло и сунут в зубы трензель.
Мне было 13, когда он вполушутку обещал переломать мне руки, если я трону сестру пальцем. Мне было стыдно. Мысль о том, что меня запугивает человек, не являющийся членом семьи, била как хлыст. Сестре тоже стало неловко, хотя в ее глазах впервые зажглась тихая радость женщины, которую кто-то готов защитить.
Мы подрались пару раз, просто для того, чтобы доказать самим себе, что для нас ничего не изменилось, но это было уже театральным актом, ритуальным жестом, после чего навсегда забросили это дело, окончательно повзрослев.
-- Главное, не бей в живот, -- сказала она и несмело улыбнулась.
Это одно из самых пламенеющих стыдом мгновений моей жизни. В нем соединились чувство сильного, которого просит слабая, и сознание того, что моя сестра совершенно и враз отдалилась от меня, игр в «Марио», детских войн, походов за грибами. Навсегда отгородилась фатой и пологом, за которым свершается таинство.
Меж тем беременности кончались ничем.
Мы ездили с Вадимом стрелять по банкам из карабина. Были в деревне, где я впервые повел трактор и сел на лошадь. Помню болотные сапоги, которые можно было натянуть до шеи, пение комаров в утреннем холодке и упругий ход спиннинга, выхлестыващего добычу из озера -- грязноватого, поросшего кувшинками и ряской. Тогда Вадим сказал мне, что у сестры было четыре выкидыша.
-- Это я так, тебе. Никому не говори. Она переживает, -- иногда этот легкомысленный хвастливый тип, до того худой, что любые штаны на нем выглядели сдернутыми с Вуди Аллена, с пещерами провалов под скулами, филинскими бровями и поросшим бедной щетинкой кадыком, бывал нежен.
Несмотря на то, что мама за глаза называла его «барахло», «грабитель с большой дороги» и «проститутка Буратино», наверное, моя сестра была единственной, к которой он чувствовал нечто вроде любви в ее изначальном смысле – жалости, нежной грусти.
-- Если бы не она, я бы уже был на кладбище или в тюрьме, -- говорил он и глуповато подмигивал.
Тогда же проявилось еще одно качество сестры – скрытая под внешней беззащитностью выносливость незаметной пружинной рессоры под блестящим самодовольным оленем на капоте. Она могла страдать глубоко и скрытно, не понимая, что можно, принято делиться своим горем.
Когда я приходил к ним домой, после очередного болезненного посещения ею гинеколога, она встречала меня, как ни в чем не бывало. Я ложился на кровать и смущенно заплетал в косички бахрому покрывала. Она привычно садилась на подоконник, опираясь на руки, зажатые между коленями.
Она повзрослела как-то враз, через такт -- из плоскогрудой девочки стала сбитой женщиной. Приобрела папины короткие сильные мышцы, мамины ключицы и округлости, взгляд, в котором всегда теплилось что-то замужнее, несуетное. Принимающее и удовлетворенное порядком, по которому женщины терпят побои, спят с негодяями, теряют или в муках рожают детей.
И я снова, постигая эти новые черты, уважая за них, чувствовал, что мы, будучи близкими, бесконечно далеки.
Мы разговаривали, подбирая по предложению, по два. Нам было неловко говорить о личном, мы вспоминали легкое. Прыгание через резинку в летней светотени. «Гостью из будущего». Прятки за домом. Пухлых подружек с вросшими ногтями. Нам становилось более естественно в присутствии третьего -- подслеповатой архивщицы Наташки, прогуливающей пуделя в клетчатой одежке, или Вадима.
Он устраивал из рукопожатия целый цирк с выворачиванием кисти, странными болевыми па, моими вскрикиваниями, кувырканиями и кульбитами, и показывал фокусы с картами, на которых сладко выгибали спины и дерзко раскидывали ляжки порочные женщины, -- уверяя, что карты купила сестра.
-- Спроси у нее. Мне бы и в голову не пришло покупать такие карты, -- говорил он, и в глазах его прыгали сатиры. – Дерьмо. Ерундовые карты!
Я смотрел на сестру, и она усмехалась неуверенно, но и смело, как всегда в присутствии своего мужчины.
Я не знал, верить ли его словам, но уже не отметал их смысл безоговорочно, как раньше. Смысл был такой: моя сестра повзрослела и могла купить своему мужчине карты с голыми женщинами. В нижнем ящике ее платяного шкафа были вероятны черные чулки и эротическое белье. Два не рожденных ею ребенка остались в никелированных жестянках гинеколога Думанского.
Они развелись шумно, после того, как у нее не осталось сил обманывать себя в верности мужа.
-- Это точно, это уже совсем правда, мама, -- плакала она, сидя рядом с мамой, но отдельно. В нашей семье были не приняты объятия.
-- Давно пора, -- сказала мама с мрачной убежденностью. – Он тебе и так все нутро испортил, понацеплял своих…
Обычная кротость сестры изменила ей. Вернувшись в нашу старую квартиру, она рыдала, скандалила и подозревала родителей в интригах. Ее карманы пропахли сигаретами. Однажды я застал ее плачущей у темного окна.
Эта поза запечатлелась в моей памяти с детства. Одна нога поставлена на козонок, рука опирается о прямоугольник проема. Спина с сутуловатой осанкой, за которую ее ругала мама, одиноко вздрагивала, как когда-то, по исчерканным мною тетрадкам. Мое сердце екнуло.
Я чувствовал стыд за то, что весело болтал с ним. Что ездил в деревню, где он великодушно предложил мне застрелить из карабина чумную собаку. За все эти чертовы фокусы с голыми бабами, на которых он променял, профокусничал мою сестру.
Он съехал со съемной квартиры, прихватив наши вещи вместе с моей гитарой, и потом целый год названивал сестре по ночам. Плакался о своей трагичной доле, ввиду которой должен жениться на женщине, ждущей не его ребенка.
-- Ты вор, понимаешь, ты во-ор, -- вяло твердила она в телефонную трубку, по-детски округляя звук губами, вытянутыми в трубочку. – Ты взял наши вещи. Гитару дяди Саши (дюди Соши). Папин чемодан (чумудан). Он его из Сочи не для тебя привозил. Зачем ты звонишь? Нет, ты скажи? У тебя есть своя. Вот и звони своей…
Конечно, плевать ей было на эти вещи. Она и не помнила фибровый чемодан со стальными уголками -- бездумно, заклинанием, повторяя затверженное мамой. «Ты плохой, не хочу играть с тобой». Наука равнодушия, как и другие точные науки, давалась ей непросто.
Однажды я вернулся с учебы раньше обычного, открыл дверь ключом и услышал шепот сестры в недрах квартиры. Она вышла, пряча глаза, и неожиданным объятием увлекла меня на кухню -- кормить. Я ничего не понял, иначе дал бы себя увести. Но я удивленно сбросил ее руку, прошел через зал и распахнул дверь в маленькую комнату.
На спешно застеленной кровати, вытянув длинные ноги, сидел Вадим и улыбался.
-- Привет. Как дела? – спросил он, полыхнув золотым зубом. Его глаза уперлись в мою переносицу смело и развязно. Это он учил меня смотреть в переносицу врагу, обманывая страх.
-- Нормально, -- буркнул я.
Мимо проскользнула сестра и встала у стены, одновременно защищая нас с Вадимом друг от друга и являясь проводником между нами. Она поймала мой взгляд и смущенно улыбнулась, поднеся руку к волосам, закрывая лицо.
-- Не говори маме, ладно? – сказала она из-под руки.
-- Серьезно, Женька, не говори, -- попросил Вадим. – Мамка ругаться будет. А я тебе гитару верну. И еще лучше куплю в Красноярске. Я туда фуры гоняю.
Сознание того, что мне хотели заплатить за молчание, отозвалось в голове звоном пощечины. Конечно, я никому ничего не рассказал бы. Но само ощущение, что меня могли заподозрить в стукачестве, несмотря на ненависть к нему...
Я молча развернулся и ушел на кухню.
Через несколько минут под его плоскостопыми ногами проскрипели половицы, и дверь хлопнула. Вернувшись в свою комнату, я нашел на полке смятую пачку «Эмэндэмс». Я выкинул ее в дождливое окно, жестоко не слыша виноватых перетаптываний у входа в мою комнату. Потушил свет и лег на диван. Сестра не решилась зайти.

Конечно, я не мог не любить ее.

С ней мы бесконечно слушали пластинку со сказкой «Про обезьяну», цитируя на память диалоги и подделываясь голосами под зверей. С ней ходили к китайскому поезду за первой в моей жизни то ли кожаной, а то ли дерматиновой курткой, с разлопнувшейся в первый же месяц краской на швах. С ней заимствовали мелочь из родительских карманов и меняли в гастрике на параллелепипеды «Бомбибом».
Прошло много лет. Она несколько раз была замужем. Ей катастрофически не везло с мужьями, менявшими ее то на бутылку, то на звонкий рычаг игровых автоматов, то на веселых друзей в гараже. Был один историк, злостный уклонист от алиментов, был даже геолог, студент аграрки…
Она жила с каждым как в последний раз, накрывала заботой, как оборчатой юбкой тряпичная курица -- накидка на чайник, подаренная сердобольными подругами на очередную долгую семейную жизнь.
Они охали, приходили пить вино, в порыве страстного сжимали ее руки, которые она недоуменно освобождала. Она не понимала сочувствия к себе. И потом, у нее наконец-то появился сын, Артем, скейтер и паркурщик, которого точно не было в их сервильных, пропахших пустыми интерьерами квартирах.
С тех пор, как умер отец, сестра смотрит на меня как на его продолжение.
В ее глазах безоговорочное уважение без попытки понять, доверие ребенка на фотографии, где я стою божком между родителями, а она отдельно, в короткой юбочке, заглядывая в далекое синее небо.