Виталий Шевцов

 
Бабушка была моим самым верным другом. С детства я привык делиться с ней своими секретами. Она всегда умела терпеливо выслушать и дать верный совет. Однако баловать – не баловала. Даже наказывала, когда был виноват. Своеобразно наказывала – просто молчала, до тех пор, пока сам не понимал, что не прав. Но если грозила беда – то ли от гусака-забияки Мартина, то ли от соседских мальчишек – всегда успевала прийти на помощь. «Чик-чирик, трата-та, мы закрыли ворота; шуры-муры, шуры-чёк, дверь закрыта на крючок», – шептала она мне на ухо, крепко прижимая к груди. Даже потом, в больнице, когда боль и страх собирались в темных углах палаты, эта простая бабушкина считалочка защищала меня от ночных кошмаров. Бабушкины руки, всегда пахнувшие чем-то вкусным, шершавые от многочисленных мозолей, но всегда ласковые и нежные, – самое дорогое воспоминание моего детства.
До пяти лет меня, как и многих моих сверстников, устраивал рассказ об аисте, приносящем детей. Мама с нами не жила, она училась в Москве. Приезжала всегда неожиданно, так же неожиданно уезжала. Я даже не скучал о ней по-настоящему.
О своем отце спросил ее в первый раз, когда пошел в школу. В классе учительница задала вопрос о родителях. Мама тогда как раз приехала на каникулы. Она сначала заплакала, а потом достала старую фотографию, на которой стояли военные люди. Показав на одного из них, сказала, что это мой отец. На вопрос «А где он сейчас?» – ответила: «Пропал без вести в Афганистане» – и опять заплакала. Про Афганистан показывали по телевизору, говорили по радио. Этого объяснения, вместе со старой фотографией, тогда мне хватило, чтобы поверить ей. С детства меня учили говорить правду, верить взрослым, потому что они старше и умнее. Сколько из-за этого было пролито слез, получено синяков в драках, выслушано нотаций в школе! Даже первая любовь не получилась, хотя всего-то надо было разок солгать. Незаметно от бабушки я иногда брал фотографию и рассматривал. На ней отец был самый высокий, с большими усами, и улыбался. И мне почему-то казалось, что он скоро вернется. Ведь возвращаются люди через много-много лет. Хотел даже написать ему письмо, но потом понял, что нет такого адреса, куда его можно было отправить.
Еще у меня был дядя Павел, мамин родной брат. Правда, он жил не в нашем городе, и поэтому приезжал только в отпуск. Но зато всегда привозил целую кучу подарков. Бабушке, маме, а больше всего мне. Так было каждый год. Пока я не заболел. Вернее сказать, это врачи нашли у меня какую-то болезнь.
Меня положили в больницу, где я и провел полгода. Мама хотела бросить учебу, но бабушка не разрешила. Тогда мама перевелась на заочное отделение и пошла работать. Бабушка продала свой дом и купила две однокомнатные квартиры: себе и нам с мамой. Я тогда не понимал, зачем это? Ведь нам так было хорошо вместе жить.
В нашей палате было пятеро мальчиков, а в соседней – три девочки. Мы все дружили. Врачи не говорили нам о нашей болезни, но мы всё знали и без них. В школу ходить было не надо – учителя сами приходили к нам. В принципе, все было «о-кей». Пока не делали «химию». Мы это так называли между собой. Бывало, лежишь как бревно, смотришь в потолок – и кажется, стал бы птицей, расправил крылья и улетел далеко-далеко. А силы нет, даже воды попить не можешь без нянечки.
Осенью, как обычно, в отпуск приехал дядя Павел. На этот раз он привез мне в подарок настоящую телескопическую подзорную трубу. Он в тот вечер пришел вместе с мамой. Мама, как всегда, плакала, а дядя все хлопал меня по плечу и говорил, что они все сделают, чтобы я скорей выздоровел. Потом показал, как пользоваться подзорной трубой. Оказывается, через нее можно наблюдать за звездами.
Вечером мы с ребятами открыли окно и стали смотреть в небо. И тут Димка, мой сосед по палате, предложил каждому из нас выбрать свою звезду. Мы обрадовались, как малые дети. И у каждого из нас появилась своя звезда. Я выбрал себе маленькую зеленую звездочку на самом краю неба, мне она очень понравилась, сам не знаю по чему. По вечерам мы собирались у окна и наблюдали за своими звездами. Спорили, мечтали. Появилось занятие, которое смогло хоть на какое-то время отвлечь нас от того, о чем каждый думал в одиночку по ночам. Мы старались подольше болтать друг с другом, чтобы вырубиться сразу, а не медленно засыпать, как все люди. Это очень страшно, когда сны наяву. Уж вы мне поверьте…
Как-то вечером мы с Димкой сидели в дальнем конце нашего коридора на подоконнике. Ребята здесь часто покуривали втайне от медперсонала. Димка был старше меня на год. В больнице он лежал уже давно. И вот заговорщическим голосом он сообщил мне, что ему будут делать завтра «пересадку». Родители нашли «донора». Слова «пересадка», «донор» для меня были не понятными. Когда я задал ему вопрос об этом, Димка, как-то вздохнул по-взрослому и тихо сказал: «Чем меньше знаешь, тем дольше живешь. – И, спрыгнув с подоконника, добавил: – Может, тебе это и не понадобится».
Утром его увезли на каталке две молоденькие санитарки. «Смотрите за моей звездой, ребята», – сказал он нам и помахал рукой на прощанье.
Весь день по небу, как большие черные дирижабли, плыли дождливые тучи. Наконец, сразу после обеда, хлынул ливень. Все лежали в постелях, никто не хотел ни о чем говорит, каждый думал о своем.
Наутро после осмотра в палату пришла наша нянечка и стала быстро собирать с Димкиной кровати простыни, наволочку и одеяло. Потом свернула матрас и направилась к двери. Я не выдержал и спросил: «Димку, что, в другое отделение переводят?». Она обернулась и скороговоркой произнесла: «Выписали, душу сердечную».
Ночью мне приснился сон – будто кто-то меня зовет. Встал я с кровати и не пойму, куда идти. Слышу, кто-то в окно стучит, обернулся, а там Димка, сидит на своей звезде, веселый, и рукой мне машет. Я окно открыл и говорю: «Димка, смотри, свалишься». А он смеется: «Нет, Витек, уже не свалюсь. Давай ко мне, полетаем», – и руку мне протягивает. Встал я на подоконник, открыл окно и уже хотел к нему прыгнуть, но тут проснулся… Вышел в коридор. Стояла особенная больничная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием ламп дневного света под потолком. Я спустился на первый этаж, через открытое окно в туалете выбрался на клумбу. И через несколько минут, никем не замеченный, уже бежал по направлению к дому. Запыхавшись от волнения, смог остановиться лишь под окнами нашей пятиэтажки. Пугать маму своим бегством мне не хотелось. На мое счастье, окно на кухне оказалось приоткрытым. Не долго думая, я открыл его пошире, вскарабкался на подоконник и оказался на кухне. Как хорошо, что мы живем на первом этаже, подумал я. Ярко вспыхнувший свет заставил прикрыть лицо рукой. В дверях стояла мама.
Наверно, рано или поздно все это должно было произойти в моей жизни. Но судьба выбрала этот вечер.
Бледное лицо мамы, ее глаза, полные ужаса, были мне не понятны. Ведь это я, ее сын… Но когда из спальни раздался мужской голос, который позвал ее по имени, я испугался. Я был уже не так глуп, чтобы не понимать, что у каждого есть личная жизнь. Даже у моей мамы. Поэтому в первый момент почувствовал себя третьим лишним. Но голос показался мне удивительно знакомым.
Мама попыталась задержать меня, прикрывая дверь собой, но, почти оттолкнув ее, я оказался в спальне. В кровати с сигаретой в руке на полу лежал дядя Павел. В первый момент у меня от неожиданности закружилась голова и перед глазами, поплыли какие-то черные круги. Я был готов увидеть на этом месте любого мужчину, но только не брата моей мамы. Минуту-другую мы молча смотрели друг на друга. Наконец дядя не выдержал: «Дай мне халат, и сама оденься. Не стой так перед ребенком». В мамином халате он выглядел нелепо и смешно. Нервы мои не выдержали, и я сначала глупо захихикал, а потом громко расхохотался.
Дядя забегал по комнате, нервно размахивая руками. Пояс на халате развязался и он, наступив на его конец, чуть не упал на кровать, злобно зашипев на маму, как когда-то гусак Мартин на меня в детстве.
«Павел, успокойся и оставь нас с сыном одних» , – произнесла мама тихим голосом. Дядя как будто ждал этих слов. Тут же схватил свои вещи и пулей вылетел в коридор. Через несколько минут входная дверь громко хлопнула, и наступила гнетущая тишина.
Вдруг захотелось поверить, что все это просто сон. Я зажмурил глаза: вот сейчас проснусь – и все пройдет. Исчезнет, потому что этого не может быть. Но чуда не произошло. За окном была ночь. И только две большие красивые ночные бабочки бились об оконное стекло, безнадежно пытаясь вырваться из плена, куда залетели на яркий свет лампы. Мама сидела, сжавшись в кресле, маленькая и беззащитная. «Подойди ко мне, сынок», – позвала меня. И такая в ее голосе звучала боль, такое одиночество, что я послушно подошел и присел на краешек журнального столика, стоявшего у кресла.
«Я была молодая и глупая. Твой дядя вернулся в тот год из армии. Высокий, красивый. Гости пришли, пели, гуляли весь день. Я тогда первый раз шампанского выпила и опьянела. Он меня на руки взял и понес в мою комнату. А когда уходить хотел я, дура, обняла его, стала целовать, твердить, что люблю и никому не отдам. Никто и не заметил в тот вечер, что мы с ним к столу не вышли. А потом, до его отъезда из города, мы будто с ума сошли. А когда опомнились, уже поздно было». – Она заплакала.
«Значит, дядя Павел мой отец?».
От этого вопроса она еще больше сжалась в кресле и смогла только кивнуть головой. Неожиданно зазвенел телефон. Мама встала и вышла в коридор, плотно закрыв за собой дверь. Сначала мне даже показалось, что она повесила трубку. Но потом я услышал ее голос: «Павел, оставь меня в покое. Хватит лжи». Наверно, дядя что-то сказал ей в ответ, потому что она почти закричала: «Нет, это мой, мой сын, и только мой, и не смей нам звонить».
Я не выдержал и выбежал в коридор. Мама, бледная, стояла с телефонной трубкой в руках, прижатой в груди, и слезы текли по ее щекам. Она что-то попыталась мне сказать, но я бросился к ней и, обняв за плечи, зашептал ей на ухо: «Чик-чирик, трата-та, мы закрыли ворота; шуры-муры, шуры-чёк, дверь закрыта на крючок».
Через две недели мы втроем уехали из нашего города: я, мама и бабушка. Мы никуда и ни от кого не убегали. Просто жизнь без лжи лучше всего начать на новом месте. Прошлое не должно мешать будущему.