Юрий Аракчеев
 Впервые один из рассказов - "Подкидыш" - был опубликован в журнале "Новый мир", когда его главным редактором был А.Т.Твардовский (№9, 1965 г.). Тем не менее, другие "социальные" рассказы и повести упорно отклонялись "по цензурным соображениям".
 Юрий Аракчеев


 рассказы

Отзвук песни
…В первый раз увидел ее, лежащую на гальке пляжа. Коричневое, уже хорошо загорелое тело и две тонкие белые полоски купальника, руки и ноги раскинуты. Этакий крест или даже пятилучевая звезда… Молодое лицо в темных очках и темно-каштановые пышные волосы, разметавшиеся по гальке. Рядом с ней еще четыре женские, вернее, девичьи фигуры в разных позах, но она занимает центр композиции.
Я не один, нас четверо мужчин, мы стоим наверху у парапета набережной, мы в плавках, которые еще не высохли после недавнего купания, и, стараясь сохранить веселый и независимый вид, мы зорко посматриваем вниз с чувством лихих, но не агрессивных охотников. Трое, кроме меня – сослуживцы моей сестры Риты, отдыхающие в здешнем пансионате, мужчины среднего возраста, мы только что познакомились, искупались и вот, решили прогуляться вдоль набережной.
Я вижу ее, и у меня колотится сердце – она прекрасна, великолепна, а я свободен, – естественно, возникает тотчас привычный, но и мучительный позыв к действию – очередной предстоящий экзамен! Конечно, тут же и холодок страха, предательская струйка неуверенности: а может не стоит, может, она все-таки не столь хороша, и я имею полное право не подходить?
Не имею. Хороша. Даже очень! Никуда не денешься, отступать некуда – прыгай с вышки и будь что будет… Правда, спутники мои – двое из них с ранними, но объемистыми животиками и с этакой всепрощающей мягкостью во взгляде (Зачем суетиться? Не надо. Лучше пивка…) – делают вид, что вовсе не замечают тревожной этой, явной, кричащей, можно сказать, и – обязывающей красоты.
И все-таки, как бы не обращая внимания, мы по инерции проходим дальше… Но потом не спеша возвращаемся. Картина та же.
– Ребята, – говорю я, не в силах устоять перед чувством долга, – может быть все-таки подойдем? Смотрите, они одни, и их как раз почти столько же, сколько нас. Одна даже лишняя. Подойдем?
Мнутся мужики.
– Молоденькие уж больно, – наконец, говорит один.
– Да что вы, ребята, – возражаю активно. – Лет по двадцать-то ведь им есть. А то и больше. Самый раз.
Мнутся мужики, не решаются.
– Витя, – обращаюсь к самому молодому, он и похудощавее и посмелее. – Может, с тобой? Двоих и отколем. А? Ты как?
Улыбается Витя, молчит. Думает.
– Удивительно все же. Вечная загадка, – задумчиво говорит один из мужчин, Сережа. – Отношения мужчины и женщины… Так просто, кажется. Но и так сложно. И такое ведь чудо иной раз бывает…
Я благодарен ему, хотя он и пытается уже заменить действие философией.
– Вот в том-то и дело! – подхватываю тотчас. – Вот и давайте. В поисках чуда…
– Знаешь, идите-ка вы вдвоем с Витей. На самом деле, – задумчиво подводит итог Сережа. – Потом нам с Толей расскажете. Давай, Витя, вперед…
Витя решился, наконец. И мы спускаемся по каменным ступенькам с набережной на пляж. Шурша галькой, подходим. Присаживаемся на корточки рядом.
– Девушки, а можно вас сфотографировать? Вы так хорошо смотритесь… – Это кидаю пробный камень я.
Она, звезда моя, лежавшая до сих пор, садится. Встряхивает волосами. Снимает темные очки. Большие карие глаза, точнее даже не карие, а темно-чайного цвета. Почему-то печальные. Фигура – само совершенство…
– Сфотографировать? А вы что, фотографы?
– Да нет, просто так. Вы нам нравитесь…
Таня. Из украинского города Макеевка.
И уже поют во мне трубы, и трепещет в ожидании сердце, и тотчас словно невидимые нити протягиваются…
Ну, в общем, познакомились мы довольно легко. Сговорились с двоими и вечером идем к нам на квартиру. Покупаем шампанское, виноград, конфеты. Сестра Рита садится с нами за стол. А потом мы с Витей провожаем девушек к ним домой – они здесь тоже «диким образом», снимают две комнаты на пятерых.
Перед самым их домом, перед прощанием, расходимся по парам.
– Давай посидим немного? – говорю Тане, и мы располагаемся на скамейке в зарослях крымских вишен.
Целуемся. Она прижимается ко мне высокой упругой грудью, и у меня перехватывает дыхание. Тело у нее действительно потрясающее, трепетное, талия тонкая… Она дышит неспокойно, явно взволнована, однако руки мои ниже пояса пока не пускает.
На скамейку, на нас падает свет от какого-то фонаря, изредка проходят мимо люди, шурша дорожной щебенкой, они могут нас видеть. Я выныриваю из сладкого знойного облака, поднимаю голову, оглядываюсь. Других скамеек рядом нет, но в нескольких шагах – укромная темень под вишнями. Я прошу Таню встать, хватаюсь за скамью – она, к счастью, не вкопана, – перетаскиваю в укрытие, в густую тень. Мы тотчас опять садимся, мгновенно сливаемся в поцелуе. Она вдруг перестает сдерживать мои руки. Одна из них тотчас же ныряет вниз, минует резинку трусиков, мягкие пружинки волос, достигает нежных, совершенно мокрых и скользких уже складочек… Таня вздрагивает и говорит:
– Только чтоб без последствий, ладно?
В волнении я не расслышал – не понимаю, переспрашиваю машинально:
– Что? Что ты сказала?
– Только чтоб без последствий. Хорошо?
– Да, конечно, конечно, – бормочу, поняв и волнуясь. – Ты ничего не бойся.
А она откидывается назад и вытягивается на скамье навзничь… Осторожно и бережно стаскиваю тонкие узкие трусики, быстро освобождаюсь от всего лишнего сам, ее ноги мягко и медленно раздвигаются, и словно измученный жаждой, истосковавшийся в безводной пустыне путник, я немедленно проникаю в прохладный и влажный, нежнейший источник. Не устаю удивляться: какое же это блаженство! Материнское уютное, укромное лоно… Мои руки охватывают роскошь ее ягодиц – кожа бархатная, упругая, – ее ноги обнимают меня, мои губы целуют шею и полные нежные груди, ловят соски, потом я поднимаюсь выше и впиваюсь в раскрытые влажные губы. А низ моего тела – словно в огне. И вихрь, конечно, подхватывает… И вот сейчас, сейчас будет ошеломляющая, огненная, блаженная вспышка… Но стоп! – я вдруг останавливаюсь. Она же просила! Нельзя. Мгновенно замираю, сжимаю и слегка встряхиваю ее. Она – поняла! Замирает тоже, хотя чувствую, ей нелегко замереть сейчас…
Мне кажется, что я в солнечном небе – словно жаворонок весной. Апрельское солнце шпарит, а он трепещет в голубой вышине и от полноты жизни заливается колокольчиком… Или нет – я рею в голубизне, словно облако. Светящееся, свободное…
Медленно течет время, оно почти остановилось, Таня, похоже, тоже парит в невесомости. Но вот чувствую: опасность миновала, прилив отступил. Я снова хочу проникать в нее – глубже, глубже! – снова и снова ласкать и терзать ее послушное тело… И я ослабляю свое объятие. Она все понимает, и мы набираем темп – опять словно готовимся к взлету… Огненный вихрь, смерч! Вот, сейчас… Но нет, стоп! Опять в самый последний миг – на грани… И вновь мы парим, трепеща вместе, и от того, что она так понимает меня, так послушна, я в восторге особенно. Время, кажется мне, сочится по каплям – ароматные, медовые, они светятся и искрятся – словно падающие звезды в летней ночи, или, может быть, березовый сок весной… Ничего, ничего нет важнее сейчас: и мы с ней – одно… Я чувствую, я ощущаю, что и она тает в блаженстве, я слышу, как она чуть-чуть, еле слышно, постанывает. Глаза ее закрыты, лицо откинуто, волосы разметались – мучительно прекрасно все это в зыбком, слабом сиянии ночи. Ощущаю как бьется ее сердце под нежной, расплющенной мною грудью, как вибрирует каждая клеточка роскошного, горячего, напоенного южным солнцем тела. А уж мой механизм в груди так и колотит молотом, и мощный мой стержень любви внутри нее восторженно и яростно полыхает…
Долго длится эта блаженная пытка. Я не хочу пачкать ее, не хочу после разрядки становиться расслабленным, опустошенным. Сдерживаюсь, останавливаюсь каждый раз, когда, кажется, что вот-вот блаженное извержение состоится. И у меня – получается! Самое удивительное, что мне как будто бы эта разрядка уже и не обязательна! Важнее то, что я с превеликой радостью вижу: ей хорошо, она блаженствует, она счастлива, я – могу!! Мне вполне хватает полетов в невесомости вместе… И приподнимаясь над ней на выпрямленных руках, я вновь и вновь смотрю и с неослабевающим восторгом вижу – закинутое в блаженстве лицо, разметавшиеся по скамье роскошные волосы, мучительно прекрасные, светящиеся во мраке почти не загорелые груди… «Отец! – мелькает в моем сознании. – Смотри! Ты видишь? Я научился, отец, смотри…» Отец мой был не орел в этом смысле, как мне рассказывали. Я мало видел его, жил с сестрой Ритой и бабушкой, которая взяла надо мной опекунство, когда отец погиб в автокатастрофе – мне тогда не исполнилось и двенадцати, а мать умерла еще раньше, за шесть лет до того. И именно по рассказам родственников я знал, что отец был стеснительным и скромным, весьма неуверенным в себе да еще и болезненным. Я тоже поздно и с огромным трудом преодолел жуткую неуверенность, робость перед девушками. Но теперь…
Да, я выдержал до конца! Так и не разрядился! Так никогда еще не было у меня ни с одной из моих девушек.
Провожаю ее до двери дома, полный сил, абсолютно счастливый. И понимаю, что опять сделал открытие! Можно и так, оказывается, сохранив силы, думая прежде всего о ней – Женщине! – и в этом ловя самую высокую радость. Я иду к себе с чувством великой победы: могу! Научился! Я обуздал мощного боевого коня, он – в моей власти…
Утром после завтрака я нахожу ее на том же пляже, и сначала мы идем вдоль берега к «дикому» пляжу, к камням, с нами и Витя – встретили его на набережной и узнали, что у него с девушкой, как будто, не завязалось… Потом отбиваемся от него и идем вдвоем. Она немного стесняется – при свете дня ей неловко за столь быструю свою «уступку» вчера – небось, сказала подругам, и те (из зависти, разумеется) осудили ее, – но я мягко пытаюсь развеять ее сомнения: что ты, милая, это наоборот хорошо, зачем же нам дурацкое лицемерие? Я любуюсь ее походкой: она несет себя как безусловную ценность, это органично в ней, она не старается что-то специально продемонстрировать мне – само собой получается. Что грудь, что плечи, что талия, ноги – мне кажется, она сложена идеально! Каштановые волосы бронзово отсвечивают на солнце, а чайные глаза, когда она снимает темные очки, искрятся. Великолепная Таня, прекрасная.
Расстаемся ненадолго – она обещала обедать с подругами, – потом опять встречаемся и сразу идем ко мне, то есть туда, где мы с сестрой снимаем комнату в квартире. Сестра на пляже, я просил ее подольше не приходить, а хозяйка квартиры днем на работе. Таня раздевается совсем, до конца и ложится на кровать.
И вот тут, наконец, я вижу ее по-настоящему, всю. Впервые при свете дня.
Она и на самом деле прекрасна. Столь идеального тела я, пожалуй, еще не видел. Белые незагоревшие полоски кожи слегка портят картину, нарушая божественную гармонию, но все равно просто нельзя отвести глаза. У меня даже не возникает немедленного желания целовать, обнимать и, тем более, проникать в это чудесное тело. Оно – сама поэзия, живое чудо, «песнь песней». Я думаю, что именно такое предчувствовал я когда-то, в давние, давние годы! – когда лежал на жалкой своей кровати рядом с той, которая стала потом моей второй женщиной, но с таким опозданием и со столь неприятным финалом. Теперь – вернулось, и – состоялось!… Не ошибся я в своей вере! Заслужил, заработал… Я смотрю на Таню чуть ли не со слезами – в горле ком, и уже пощипывает глаза. Волнистые, обтекаемые, плавные линии, немыслимая грация и божественное сияние. Вот же откуда «Нимфа» Ставассера, «Купальщица» Камиля Коро, картины Ренуара, Энгра и скульптуры Кановы! – думаю я. Вот откуда Роден. Все – верно! Они не обманывали, ничего не выдумывали. Так оно на самом деле и есть.
Таня лежит уютно, удобно, самодостаточно. Она спокойно смотрит на меня, хотя и догадывается, думаю, что чувствую я. А я прямо-таки ошеломлен этой волшебной магией красоты.
– Ты что? – спрашивает с легкой улыбкой, вскинув свои бездонные, чайные, абсолютно спокойные очи.
– Ты… великолепно смотришься, – отвечаю, первое, что приходит в голову.
– Да? – с улыбкой переспрашивает она. – Спасибо. Мне приятно, что ты так говоришь…
Но чувствую: она не представляет себе степень моего восхищения и характер его. Любоваться обнаженной женщиной вот так, эстетически, не набрасываясь на нее тотчас, не принято.
– Ты, наверное, не представляешь, насколько… – все же говорю я. – Насколько все это красиво. Ты просто великолепна…
И тут словно вихрь подхватывает меня, сердце колотится, голова кружится, в горле ком… Я приближаюсь, обнимаю ее, и она так же медленно и спокойно, как вчера, раздвигает ноги. Я проникаю в ее роскошное тело, и тут…
И тут кто-то гремит ключом в замке двери, и я слышу, что в прихожую входит хозяйка. Хорошо, что мою широкую кровать отделяет от комнаты занавеска – мы ведь с сестрой в одной комнате, это моя кровать, а ее кровать тоже за занавеской. Хозяйка не входит в нашу комнату, но двери в прихожей нет, и если бы не занавеска, хозяйка могла бы нас увидеть. Тихо по-быстрому одеваемся, уходим…
Чуть-чуть гуляем в поселке, потом ей зачем-то понадобилось сходить на свою турбазу. Но встречаемся вечером.
…Горная дорога, полная луна над деревьями. Опять скамья, теперь уже другая, со спинкой. Роскошная Таня сидит на мне верхом, на моих бедрах, обнимая меня своими ногами. Луна ярко светит, и в голубоватом призрачном ее сиянии темными волнами переливаются густые пушистые волосы, блестят глаза, колдовским мерцанием фосфоресцируют незагорелые груди. А мой факел любви полыхает, трепещет в блаженстве в таинственной, знойной и тесной глубине ее естества. Я обнимаю ее гибкую спину, талию, мне опять представляется, что мы летим в ночном южном небе, в бесконечном прозрачном просторе, среди звезд. И время остановилось, и опять мы, опять и опять, застываем, не шевелясь, и реем в божественной невесомости, ощущая себя единым светящимся сгустком, и нет ничего на свете прекраснее этого, и хочется, чтобы это продолжалось вечно, всегда…
И опять я сдержался, так и не довел себя до конца, до финала. А когда мы возвращались в поселок, глаза ее блестели в свете луны, а лицо, казалось мне, так и светилось.
…На другой день с утра мы плывем на теплоходе в Малореченское, дует прохладный сентябрьский ветер, Таня слегка замерзла. Но вот мы выходим на малолюдный пляж, идем вдоль берега к далеким диким камням. Она идет чуть впереди меня, грациозно балансируя – она опять в белом купальнике, том самом, – я не отвожу глаз от стройной этой фигурки, беззащитной и хрупкой среди камней, и сердце мое сжимается. Приближаемся к «дикому» пляжу, людей уже нет, только стаи чаек, которые спокойно сидят и лениво взлетают, когда она первая подходит к ним почти вплотную, и белые крылья птиц сочетаются с цветом ее купальника, а загорелая кожа ее почти сливается с цветом бурых прибрежных скал. Минуем несколько крошечных бухточек, и вот уже перед нами высокие отроги большой скалы. Чтобы идти дальше по берегу, нужно перелезать через нее, но нам это вовсе не нужно: мы в закрытой маленькой бухте, она распахнута лишь морю, а в шаге от берега, в морской воде – высокий большой плоский камень, словно парящая над морем площадка, словно плоское ложе, словно маленькая сцена над морем, под солнцем. Камень сух и прогрет, он как будто бы даже мягок, и мы располагаемся на нем, словно на чьей-то большой и теплой солоноватой ладони. И вот уже… почти сразу… не сговариваясь, понимая друг друга тотчас… Я думаю, что сверху, с неба, мы смотрелись как одна светлая живая жемчужина… в плоской створке серого камня… единый… плавно и гармонично пульсирующий сгусток… И ритм наших движений совпадал с ритмом движения волн, а ее ноги, может быть, временами напоминали распахнутые, трепещущие крылья чаек… Мы перестали быть сами по себе, мы растворились друг в друге и в этом бескрайнем пространстве моря, воздуха, солнца и легкого ветра, время исчезло, нас поглотила вечность… Мы любили… любили… любили…
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел…
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печалей и слез…
И звук этой песни в душе молодой
Остался. Без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна.
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни Земли.
Это одно из самых любимых стихотворений Лермонтова – чудесная музыка слов! И я… на том камне… вспомнил, думаю… ту самую песню… Она звучала для нас с Таней здесь, на земле… И не в первый раз…
– Надо же, – сказала она чуть позже, когда мы вернулись в реальность и в солнечной благодати решили отметить наш праздник фруктами и вином. – Надо же, оказывается, нужно было приехать сюда, в Крым, во Фрунзенское, с тобой познакомиться, приплыть в Малореченское, найти эту бухту и камень, чтобы… Никогда такого не было у меня, никогда. Я думала, что я… Фригидная, так это называется, да? Я ведь в первый раз в жизни… Как это? Оргазм, да? Никогда не было. В первый раз, представляешь. Я на самом деле как будто летела, на самом деле…
Конечно же, я опять был горд, чрезвычайно горд, разумеется. Тем более, что… Да, опять удалось сдержаться! Потому что… хватило всего остального, потому что мой восторг длился на всем протяжении!… Да и зачем? Мы ведь не собирались производить потомство. А божественная разрядка была все время… все время… синхронно с ней и с умиротворяющим, могучим движением волн…
А на другой день мы опять направились в горы…
И… Да, да! Именно с ней, с этой Таней, стали получаться у меня уже настоящие – волшебные! – слайды – сначала там, в Крыму, среди природы (хотя и очень мешали, конечно, слишком контрастные полоски незагоревшей кожи на месте купальника). А потом и в Москве, зимой, когда она приезжала ко мне из своей Макеевки. Приезжала не один раз…
Тогда, во Фрунзенском, мы провели с ней целых три дня. Естественно, впоследствии был написан о них рассказ. Естественно, я пытался его опубликовать. И естественно же, что его возвращали изо всех советских журналов с четкостью отлаженного механизма.
Должны были произойти события середины-конца восьмидесятых, чтобы его все-таки опубликовали в популярном молодежном журнале большим тиражом. Через ВОСЕМНАДЦАТЬ лет…
А потом, много позже попала ко мне тонкая книжечка, под названием «Дао любви». Где черным по белому сказано о несомненной и огромной пользе именно «акта задержанного». Который воспитывает, во-первых, умение управлять своим телом и нервами – из уважения к женщине в первую очередь! – а во-вторых – экономия ценнейшего вещества, производимого мужским организмом. Несколько полноценных и долгих соитий, считают восточные мудрецы, должно произойти прежде, чем настоящий мужчина позволит себе, наконец, разрядиться! Вот какое открытие совершил, оказывается, я сам! И как же оно помогло мне впоследствии…
Эротика – радость. Эротика – песня! «Ничего на свете лучше нету…» – как верно поется в одной хорошей песне, хотя и о другом. «Ходить по белу свету…» – как сказано в песне дальше – чудесно, тем более, если ты не один, если мы – братья и сестры на прекрасной, роскошной планете. И «звуки небес» долетают до нас, и не скучно нам вовсе, если мы, конечно, учимся слушать.
Сейчас я люблю другую женщину, но я тебя помню, Таня, как и никогда не забуду всех, с кем удалось… Летать! И этот рассказ – наш с тобой, Таня, ребенок. И – как поется еще в одной хорошей песне: «Ничто на земле не проходит бесследно…»
Не «скучные» песни у нас на Земле, Михаил Юрьевич, не скучные вовсе…





Запах берез


Был июнь. Меня всегда будоражат июньские длинные дни, а когда они проходят, становится грустно. Наступает душный июль, затем август со своими прохладными звездными ночами, дождливый сентябрь… а там и зима… На следующий год все повторяется, и – опять ожидание весны, волнение, «охота к перемене мест», июньские бесконечные дни и робкие ночи… Надежды, фантазии… И чувство чего-то несбывшегося.
Мне было двадцать, я работал на установке декораций в оперном театре. Воскресенья и праздники для нас всегда были самыми напряженными днями: шло по два спектакля. Бывало, выгородишь вечером сцену и смотришь в зал сквозь специальное окошко в занавесе на людей, ожидающих, праздных. А когда начиналось действие, я садился где-нибудь в углу за кулисами, слушал музыку и певцов, потом выходил из театра и шагал по Театральному проезду. Шумный и праздничный, он пестрел людьми, огнями…
Отдыхали мы в понедельник. Хотя он и не был для нас «тяжелым днем», но почему-то, как правило, в наш выходной с утра портилась погода.
Но в тот памятный мне июнь погода изо дня в день стояла великолепная…
В одно из воскресений вечером я вдруг по старой, школьной привычке решил провести свой выходной день на рыбалке. Принес с чердака заброшенную рыбацкую сумку, удочки, и около часа ночи вышел из дома.
У метро стихало воскресное оживление. Люди расходились, разъезжались по домам, прощались – все еще праздничные, нарядные в ярком электрическом свете. А я – одетый в поношенную штормовку, с потертой сумкой и с удочками – был уже не от мира сего.
В пустых по-ночному вагонах метро дремали одинокие пассажиры, устало светили лампы, медленно набирал ход, мчался машинально и не спеша останавливался сонный поезд.
Среди полутемных платформ вокзала я нашел свою электричку, сел в вагон. У горизонта уже начинало светлеть. Когда вагон дернулся и привычно застучали колеса, я прислонился к стенке и задремал.
Что было потом?
…Я шел по длинной пустой дороге. По обеим сторонам ее стояли дома, серые, равнодушные и тоже как будто пустые. Уже рассвело. Руки мои в неуверенном, робком свете были чуть фиолетовыми и холодными – так всегда бывает в ранние утра.
Дома скоро кончились, начались поля, овраги, кустарник. Я казался себе маленьким и одиноким, я ощущал беспредельность земли: все эти пригорки и овраги, поля и леса, болота и реки на обширной поверхности, уходящей за горизонт.
Надо мной бесшумно, неотвратимо свершалось непременное: менялись краски, розовело небо, и я ощущал, я видел, как огромная наша планета медленно поворачивается, подставляя остывший за ночь бок солнцу.
Не чувствуя ног, я летел, как на крыльях, и воздух переполнял легкие. В кустарнике у дороги щелкали соловьи.
Потом был ослепительный день. Искрящаяся рябь на воде, убаюкивающее покачивание, непрестанный плеск волн о лодку, словно кто-то легонько постукивает о ее дно, солнце, солнце и душистая тень прибрежного леса. Отчего так пахнет в гуще берез? Я нюхал ветки, растирал листья между ладонями. Откуда этот цветочный запах, когда вокруг нет цветов?
Я плыл по большому водохранилищу с его бесчисленными притоками, бухтами, островками; приближался к берегу там, где над тихой водой свисали ветви деревьев, пробовал ловить рыбу, хотя клева не было. Я наломал веток лиственницы с прошлогодними сухими шишками и поставил их в бадейку для рыбы, затем добавил еще веток березы… Лодка моя была моим домом, крошечным плавучим островком – пусть не скорлупкой, затерянной в волнах океана, но все же бесконечно одинокой среди заливов, проливов и плесов. Я пристал к острову, ходил по нему, как Робинзон, но остров оказался слишком малым, к тому же он был наполовину затоплен, и несколько деревьев, растущих на нем, стояли в воде. Возле стволов плескалась, выпрыгивая из воды, рыбья мелочь. Я опять сел в лодку, поплыл…
У одного из берегов обнаружил маленькую уютную бухту. Вылез на берег, разделся совсем и теперь ходил в зарослях, как первобытный человек, оглядываясь, правда, чтоб не попасться кому-нибудь на глаза. Здесь росла лиственница, большие кусты рябины, необыкновенно крупно цветущий боярышник, мощные, раскидистые акации, не было привычной осины, ели, сосны. Сказочные, волшебные кущи… Птицы кричали наперебой, а у меня кружилась голова. Я чувствовал себя пьяным от теплоты, от воздуха, пахучего и густого, я не ощущал своего тела – казалось, растворился в окружающем…
Потом купался, сойдя по острым камням в теплую, шелковую воду залива. Плыть было необыкновенно легко. Я переворачивался на спину, закрыв глаза и лицом ощущая прикосновения солнца, нырял в зелено-желтую тусклую глубину, а оказавшись на поверхности, вновь радостно отдавался слепящему свету и находил глазами свою уютную бухту и лодку в тени акаций…
Когда надоело плавать, медленно вышел на берег. Крупные капли воды, словно драгоценности, сверкали на моей груди и плечах. Я несколько раз глубоко вздохнул, и захотелось двигаться, бегать, казалось, необыкновенная сила переполнила тело, еще немного – и тогда уже, точно, можно будет взлететь… Да, странно, конечно, выглядел я со стороны – городской человек, полностью обнаженный, охмелевший от обыкновенного воздуха, света.
Но вот к моему берегу пристала лодка. Женщина осталась сидеть на корме, а мужчина вышел на берег и вежливо спросил у меня, где находится устье реки Катыш. Он был худ и бледен, этот молодой мужчина в трусах, а я… О, я уже считал себя диким человеком! Я объяснил ему, но, вероятно, не мог скрыть своего презрения, потому что он как-то странно смотрел на меня, потом быстро прыгнул в лодку, и они с женщиной поспешно отплыли. А я опять остался один, один среди природы, «царь природы», маленькая, переполненная благодарностью ее частичка…
Были еще купания, странствия по своим владениям, отдых в пятнистой тени дерева. Потом я вдруг почему-то решил, что пора ехать домой. Легко и быстро работал веслами, пружинисто сгибаясь и разгибаясь, и лодка моя летела. Удалилась бухта, тень акаций, долго была видна еще большая береза на берегу, потом все сравнялось в темно-зеленую полоску, и стало грустно. Захотелось вернуться. Я развернул лодку, она закачалась часто и беспокойно, заплескались волны, солнце теперь стало бить в лицо, я взмахнул веслами несколько раз… Нет, не надо! Пусть останется все как было, пора действительно ехать домой.
И опять полетела моя лодка, я обгонял других рыбаков, а выходя на берег у рыболовной станции, старался сделать вид, что в сумке у меня кое-что есть. Единственную плотвицу, пойманную утром на хлеб, я давно уже выбросил в воду.
В трех километрах начинался маршрут автобуса, который ходил до железнодорожной станции. Я свернул с дороги, чтобы продлить немного свой путь, но, опьяненный ароматом берез, незаметно удалился в сторону, отчего, когда вернулся на шоссе, оказалось, что до остановки автобуса остается все еще около трех километров.
Теперь опять шел быстро, но уже по пыльной, горячей дороге, и проезжающие машины обдавали песком и гарью. Успел на автобус, который вот-вот собирался отойти, автобус тронулся, загромыхал, пыль полетела во все щели так, что вокруг сделалось тускло, и стало ясно: волшебство рассеялось, теперь опять будет город.
А ночью поднялась температура. Кожа на всем теле горела так, что невозможно было лежать. Жар усиливался, голова была словно чужая, я терял сознание, бредил. Какие-то видения мелькали перед глазами… Солнечный удар. Расплата.
Но скоро все прошло.
Отчего, отчего так пахнет в гуще июньских берез? Откуда этот цветочный запах, даже если вокруг нет цветов?
Тот давний июньский день был, оказывается, одним из лучших дней моей жизни.




Тамара в красном



– С классной женщиной я познакомился недавно, – сказал мой приятель, один из друзей далекого детства. – Тамара ее зовут. А у нее подруга есть, тоже классная, молоденькая, симпатичная. Хочешь, познакомлю? Она на вид даже лучше Тамарки – для фотографии тебе в самый раз. Думаю, она согласится. Хочешь, к ней в гости поедем? Мы с Тамарой будем, а ты с ней. С Тамаркой у нас, правда, по большому счету пока что не было, но я очень надеюсь. Поедем?
Обычный дом новой застройки, недалеко от центра Москвы. Обычная однокомнатная типовая квартирка. Хозяйка и на самом деле вполне симпатичная, можно даже сказать красивая. Темной, восточной масти, стройная и эффектная, действительно лет двадцати. Тамара старше, ей что-нибудь двадцать семь. Густые светлые волосы, собранные в этакую башню, приятное лицо. Красное то ли платье, то ли костюм. И фигуру ее я не запомнил – разве что отметил автоматически, что для фотографии подойдет вряд ли. Да и потом не мое ведь это – приятель усиленно ее «обрабатывает».
Выпили немного. Музыку включили, даже потанцевали. И вдруг я почувствовал, что возникло что-то между мной и Тамарой. Может, быть – как на корриде – красный цвет подействовал? И не только он, а и эта золотистая башня, завитки у висков? Как когда-то у первой моей школьной любви Аллы Румянцевой (красное платье и завитки…).
Приятель с ней танцевал, мне лишь один раз досталось, но… Почувствовал я: что-то происходит между мною и ею, и ничего не поделаешь… Всеми силами я, тем не менее, старался помочь приятелю – нельзя же бесстыдно хватать чужое! Дисциплинированно танцевал с эффектной приятной хозяйкой, а потом, когда решили сделать перерыв и в кресла уселись с подругами на коленях, старательно обнимал эту вполне послушную милую девушку – гладил, как и положено, и пару раз, кажется, даже поцеловал.
А приятель то же самое на кресле напротив пытался делать с Тамарой. Но у него не очень-то получалось. То есть, не вперяясь, естественно взглядом, но так, искоса, я четко засек: ни разу даже поцеловать себя она ему не позволила.
И вдруг…
– Ну, хватит, ну, давайте же поменяемся, – сказала внезапно, ни с того, ни с сего, Тамара.
Встала с колен моего приятеля. С усилием выпуталась из его цепких объятий. И подошла к нам.
Ничего не осталось моей даме, как послушно встать.
И вот Тамара опускается на мои колени…
Произошло непонятное.
Только что на моих коленях было великолепное, стройное женское тело, даже более стройное, более эффектное и молодое, чем у Тамары. Только что я механически обнимал его и думал: скорее бы это кончилось. И вдруг… Словно огонь полыхнул в нас с Тамарой мгновенно. Словно выключатель-тумблер повернул кто-то, и лампочки прямо-таки ослепительно засветились. Каждая клеточка ее существа, кажется, излучала сладость и стремилась ко мне – точно так же, как и все мои клеточки. Мы с Тамарой поплыли в едином, совместном блаженстве…
Лишь на какой-то миг вспыхнуло чувство вины перед приятелем – он ведь так стремился «обработать» ее, поделился со мной, предупредил. А я, козел этакий… Но я тут не при чем, вот ведь какое дело! Как ему объяснить? Это – выше…
Меня неудержимо тянуло целовать, ласкать это лицо, руки, грудь – все, все ее драгоценное, совершенно родное тело. Расслабленная, абсолютно покорная и готовая, кажется, на все, она тянулась ко мне и словно обтекала своей сладостью, мы слились губами, и ничего важнее нашей внезапной близости теперь не существовало.
Да, сколько уж у меня было всякого, а такое вот, внезапное и совершенно неосознанное – в первый раз.
Расстроенный приятель немного понаблюдал за нами с печалью – надо отдать ему должное, он вроде бы даже не обиделся на меня, – и вскоре ушел. Очевидно мы с Тамарой со стороны выглядели как малые дети, потому что и хозяйка без обид и претензий оставила нас на всю ночь и даже уступила свою тахту целиком – сама благородно ушла спать на кухню.
Ну и было у нас ясно, что. То есть абсолютное просто слияние, один горячий слиток, сгусток, клубок, одно сияющее блаженное облако. То есть мы просто никак насытиться не могли, и утро как-то неожиданно наступило.
– Откуда эти африканские страсти? Вы же мне всю ночь спать не давали, – недоуменно сказала утром хозяйка.
Но что интересно: без всякого раздражения она это сказала, с искренним удивлением, даже как бы с сочувствием.
Им с Тамарой надо было идти на работу вместе. Они начали приводить себя в порядок, а я ушел.
Я, конечно, оставил Тамаре свой телефон, она обещала звонить.
Ночь мы почти не спали, но я не шел по утренней улице – я плавно и мягко летел. Тело мое было легким, воздушным, усталости не было абсолютно! И что опять интересно: на встречных девушек я смотрел с особой симпатией. Они все мне нравились. Но не отдельно, а так, словно в каждой из них была частичка Тамары…
Разумеется, я ждал ее звонка. Но вот опять чудо: вовсе не расстраивался от того, что она не звонит. Мой приятель сказал, что вообще-то она замужем. За капитаном дальнего плавания. Он был в отъезде, когда мы встретились, а теперь как будто приехал. Потому, может быть, она и не звонит.
Я и это воспринял совершенно спокойно. Печаль моя, как говорится, была светла. Благодарность – вот, пожалуй, главное чувство.
Так мы с Тамарой больше никогда и не виделись. И я абсолютно не помню ее лица. А вот того, что было тогда, разумеется, никогда не забуду. Особенно удивляет начало. Ну ведь такое же тело, такая же, очевидно, женская плоть, как у милой хозяйки… Физиологически ведь абсолютно такая, те же «вторичные половые признаки»! А разница просто космическая. Вот она, тайна-то где! Вот где ДУХ…


Вестница



1.


Максим ехал в метро, думая о невеселой перспективе долгих, однообразных дней. Всего две недели прошло с тех пор, как он вернулся из длительной и очень интересной командировки по Сибири (под конец смена впечатлений даже стала утомлять) и никак не мог прийти в норму. Он видел себя в знакомой обстановке, среди знакомых людей, но не узнавал. Как будто бы сильно повзрослел за эти два месяца, стал мудрее, но мудрость, увы, не принесла счастья.
Уезжая в командировку, зная, что она будет длительной и насыщенной, он заранее решил обдумать там, на свободе, один вопрос, который мучил его последнее время. Однако вопрос оказался настолько сложным, что Максим так и не смог решить его. Хотя понимал: решить нужно и решить навсегда. Жена уехала на юг с дочерью, письма от нее сначала приходили в каждый город на его пути и были неискренне ласковыми и жалобными, как обычно. Потом писем не стало. Максим вздохнул с облегчением. Однако, приехав, войдя в квартиру, наполненную ее вещами, понял: все еще не так просто. И, лишь получив письмо уже дома, хорошее, как всегда, но – наконец-то! – с неуверенной просьбой не возвращаться к ней, подумал: может быть, Рубикон перейден? И ведь только с самого начала письмо принесло облегчение. Потом стало хуже.
Он ходил и ходил по улицам, рассеянно глядя по сторонам, словно в ожидании встретить кого-то, – кого? – чувствуя себя незваным пришельцем. Люди казались равнодушными и холодными, никому ни до кого не было дела. И даже о командировке не с кем было поговорить. Все знакомые были настолько заняты каждый своим, что никто по-настоящему и не слушал его.
А теперь вот ехал в метро на встречу с сестрой – сам попросил ее пойти с ним в магазин (нужно было купить костюм, а он не привык делать большие покупки самостоятельно), – ехал и смотрел по сторонам. Люди шли, задевая друг друга локтями, плечами, боками, – шли рядом или обгоняли друг друга, – рябило от лиц, блестели глаза, слышался деловитый шорох и шарканье ног, покашливание, дыхание. Однако все были абсолютно чужие друг другу. Одиночество в толпе – символ времени!
Он быстро миновал переход, обгоняя других, хотя в этом не было надобности: несколько минут оставались даже лишними, – и только на последней лестнице, сообразив, замедлил шаги. Вышел на перрон, привычно рассчитывая, где остановиться, чтобы оказаться на нужной станции прямо у выхода.
С поверхностной внимательностью оглядел пассажиров, которые так же, как он, молча и независимо расходились по платформе, примериваясь, в какую дверь поезда войти. Поезд показался в тоннеле, приближался с нарастающим грохотом. Максим огляделся еще раз.
Сзади по перрону шла девушка. Он успел заметить лишь зеленое мини-платье, темную копну волос и черные узкие очки, которые она почему-то не сняла даже в метро. Как грохочущее видение, вагоны уже проносились мимо, со скрежетом замедляя ход, мелькали их освещенные изнутри окна и голубые эмалированные бока. Девушка в зеленом платье остановилась чуть позади и спокойно ждала. В голове Максима как будто бы не было ни одной мысли, но сердце вздрогнуло и заколотилось.
Они вошли в одни и те же двери, девушка, которая оказалась чуть впереди, остановилась у самых дверей, прислонившись к перегородке, он пропустил вперед двух парней и успел занять место тоже рядом с дверьми. Напротив.
Она так и не сняла очки, стояла спокойно, с достоинством – тонкая ткань платья мягко льнула к стройной фигуре, но он был уверен, что она заметила его внимательный взгляд. Поезд набирал ход, мимо застекленных дверей пронеслись ярко освещенная платформа и мраморные стены станции, потом все погасло, лишь замелькали тоннельные фонари, в стеклах, как в зеркале, отразилась внутренность вагона. Между ним и ею оставалось свободное пространство – никто не встал у самых дверей, – и, время от времени глядя на ее лицо, Максим никак не мог преодолеть неожиданно охватившее его волнение. Что это с ним? Она вдруг сняла очки, провела пальцами по лицу, и он, не сдержавшись, бесстыдно глянул. У нее были большие зеленовато-серые глаза и слегка изогнутые темные брови. Никакой косметики. Как будто бы свежим ветерком повеяло в вагоне. Девушка стояла как ни в чем не бывало, держа теперь очки в руках, и в глазах ее сверкали проносящиеся фонари. Наконец она взглянула на Максима.
Хотя и редко, но все же бывают моменты, когда даже угрюмый расчетливый человек становится сущим ребенком: он готов тут же, не задумываясь, все бросить и лететь сломя голову туда, куда позвал его непонятно как появившийся голос. Максим не был ни угрюмым, ни расчетливым, однако с некоторых пор он начал замечать в себе симптомы угасания. После командировки это грустное чувство только усилилось. Что это – надвигающаяся старость или один из приступов мизантропии, периодически возникающая «мировая тоска»? Но ведь ему едва за тридцать…
Жена Максима была слабая, очень неуравновешенная женщина, и он ни минуты не сомневался: ее последнее письмо – нечто вроде наивного шантажа, попытка заставить его как-то действовать, просить прощения неизвестно за что, клясться, умолять. Так бывало не раз. По приезде же опять начнется бесконечная, обволакивающая мозг путаница мелких требований, обид, невыполненных обещаний и слез. Этакая странная, непонятная для здравого ума борьба. В том случае, конечно, если он не решит окончательно и не уйдет. Не далее, как вчера, после фильма, который он просмотрел в одиночестве, Максим вдруг понял, что все последние годы обманывал себя. То, что он привык считать глубокой привязанностью и даже любовью, было на самом деле лишь его поражением. В сущности, она если и уступала ему иногда, то лишь временно, неизменно беря в конце концов то, что соответствовало ее и только ее требованиям, оставаясь такой же замкнутой в своем узком, далеком от него мирке. Правда, она частенько упрекала его в том же самом. Так что с обеих сторон был лишь невыгодный, изнуряющий компромисс. Когда-то он любил ее – во всяком случае, считал, что любит, испытывая порабощающий напор чувств, угар, непреодолимое влечение, которое возникало, правда, периодически... Но это ли любовь?
Поезд замедлял ход, в темень дверных окон ворвался блеск мраморных стен, но вот поезд, скрежеща тормозами, остановился, двери раскрылись с шипением, девушка повернулась и вышла. Это произошло легко и просто до нелепости, и, растерявшись на мгновение, с гулкой пустотой в голове, Максим повернулся тоже, разрушив охватившую его скованность, и вышел в бескрайнее пространство станции. Неловко лавируя в толпе, он сначала опередил ее, потом отстал, все время чувствуя, зная, что она идет не спеша и, может быть, ждет. Взрослый человек, ведущий себя, как девятиклассник. На эскалаторе он встал ступенью ниже, наконец-то ощущая некоторое успокоение, стараясь не смотреть на нее, решив, что лучше будет начать, когда они выйдут на улицу. Стоя позади, он чувствовал едва уловимый аромат духов и волос, и у него кружилась голова.
Эскалатор двигался медленно, очень медленно, и это равномерное движение успокаивало, тем более что не оставалось уже пути назад. Она стояла непринужденно как будто бы, изящно опершись на поручни и держа в руках черную сумочку и очки. Она ни разу не обернулась, но теперь он все же заметил и в ней некоторую скованность. Или ему показалось?
В вестибюле испугался на миг, потеряв ее из виду в толпе, но успокоился тут же, убедившись, что она не спеша идет позади. Когда выходили на ярко освещенную солнцем площадь, он шел уже прямо за ней. Толпа, расходясь, начала редеть, и, не теряя решимости, почти спокойно, он тронул ее за локоть и сказал;
– Девушка, одну минутку, извините, пожалуйста. Давайте познакомимся с вами...
Она обернулась и остановилась.
И как-то все изменилось вокруг. Была скованность, туман в голове, головокружение, а тут оказалось, что вокруг солнце, люди, августовская теплынь, старушка с цветами... И – стройная фигурка в зеленом мини-платье, повернутое к нему лицо.
Она смотрела с улыбкой и недоумением, но по тому, как она улыбалась и какое недоумение было, Максим тотчас понял, что да, не ошибся он, она действительно ждала.
Еще при самых первых встречах они – Максим и его будущая жена – часто заговаривали о свободе. Полюбив, они хотели предусмотреть все, чтобы совместная жизнь была счастливой. Чтобы и в браке оставаться свободными людьми. Это, конечно, совсем не обязательно предполагало супружескую неверность. Главное, казалось им, сохранить уважение друг к другу, честность и равенство, а в остальном каждый, разумеется, мог оставаться таким же человеком, каким был. Самим собой. Больше всего в браке не нравилась им довольно обычная, принятая почему-то большинством взаимная порабощенность, неминуемо ведущая к упрекам, обидам, подозрительности, изнуряющей ревности, а то и вражде. Искренне любящие как будто бы люди, становясь супругами, очень часто утрачивали святые чувства, и в конце концов их связывали лишь привычка и быт. Почему? Оба поначалу были уверены, что уж они-то смогут избежать столь нелепого, хотя и весьма распространенного финала,
Однако чуть ли не с первых же дней супружества Максима начала мучить странная мысль. В рассуждениях с глазу на глаз его жена оставалась как будто бы такой же – любящей, свободно и здраво мыслящей, преданной столь дорогим для них обоих принципам. Но в присутствии других людей и, видимо, без него (что следовало из ее же рассказов), она – на первый взгляд неуловимо, на самом же деле весьма существенно – менялась. Она как бы старалась подчеркнуть эту свою декретированную свободу до противоестественности. Зачем? Получалось, что именно в своем чрезмерном стремлении к свободе она оказывалась несвободной. Пока еще веря ей, он начал ощущать смутное беспокойство. Отгоняя назойливую подозрительность, он все же понял, что не мог бы поручиться за каждый ее шаг. И дело было вроде бы даже не в самом шаге – свобода так свобода в конце концов. Его пугало другое: это может произойти неожиданно для него. Предательски. И если это произойдет, он даже не будет знать, догадываться не будет. Он будет думать, что все по-старому, – она сумеет вести себя как ни в чем не бывало. Он, который думал, что знает ее, чувствует, начал подозревать, что ошибся. То, что она обычно говорит и во что как будто бы верит, на самом деле вовсе не обязательно присуще ей.
С этих пор ему не давали покоя маленькие противоречия, которые постоянно проскальзывали в ее словах и поступках. Вот, например, идут они по улице, жена огорчена чем-то, расстроена, чуть не плачет или рассержена. Чувства ее искренни и глубоки. Но стоит им встретить кого-то из общих знакомых, как она, словно по волшебству, меняется: ни намека на то, что происходило с ней только что. Все просто чудесно! «Зачем этот липовый маскарад?» – недоумевал он сначала. Потом заметил, что за глаза она очень часто совершенно иначе высказывается о людях, чем в глаза. Как же раньше он этого не замечал? Что в таком случае она рассказывает о нем своим знакомым? Чем объясняются непонятные, странные взгляды, которыми иногда награждают его в ее присутствии? Как вообще она живет без него? Какая она на самом деле? Чем дальше, тем больше он начинал понимать, что занимает, увы, слишком малую часть ее поистине свободного существа. А связывает их скорее влечение полов, чем обязательное, совершенно необходимое в супружестве родство душ. Он не мог, да и не хотел скрыть от нее свои наблюдения, она же, как будто бы не понимая толком, в чем он ее винит, в ответ сама стала подозрительной, мелочной и, по-видимому, испугавшись однажды, что он может уйти, желая почему-то во что бы то ни стало его удержать, начала изводить его беспочвенной ревностью, жалобами, слезами, не брезгуя при случае и шантажом. А тут родилась дочь.
Когда девушка остановилась и впервые посмотрела на Максима уже не случайно, а в ответ на его слова, и улыбка ее была предназначена ему – ему, а не безликому человеку в толпе, – он всем своим существом, мгновенно, не осознавая еще, почувствовал удивительное просветление в себе и вокруг. Как будто бы давно висевшая мучительная угроза исчезла.
Остановившись и обернувшись к нему с недоумением и улыбкой, она все же медленно пошла опять, сказав:
– Что вы, зачем?..
Он тут же растерял решимость, но машинально шагал рядом и, разозлившись на себя вдруг, решив, что все испорчено, она уходит, сказал, неожиданно переходя на повелительный тон:
– Уйти вы всегда успеете! Подождите же.
И слегка тронул ее руку.
Какое он имел право так грубо разговаривать с ней? И все же она замедлила шаг. Она улыбалась.
– Ну так как же? Вы не хотите? – сказал он все так же резко, не в силах остановиться.
По-прежнему улыбаясь, она опять глянула на него. И вдруг подняла руку на уровень груди и протянула сложенную лодочкой ладонь.
Он ошарашенно смотрел на нее, решив, что таким образом она прощается с ним, желая, чтобы он оставил ее в покое, машинально протянул свою руку и вдруг услышал, что она произносит имя. Женское имя. Только через несколько мгновений, уже пожав тонкую ее кисть, он понял, что это не прощание, что это наоборот. И назвался сам. «Ей лет 19, не больше!» – подумал, испытывая угрызения совести и радость одновременно.
– Ну, так когда же мы встретимся? – спросил теперь уже мягче, опомнившись. – Сегодня? Завтра?
Она пожала плечами.
– Завтра я уезжаю.
– Как? Куда?
– Домой. Я не в Москве живу. Из другого города приехала.
С чуть лукавой улыбкой она посмотрела на него сбоку.
– Завтра? Боже мой, завтра… Из другого города... Так вот почему вы такая...
У него был несчастный вид, и она засмеялась.
– Какая же?
– Не... Незадерганная, что ли. Естественная.
Она промолчала, по-видимому, осмысливая, а он почему-то подумал, что вот она никогда не стала бы его ревновать впустую. И он не стал бы!
Через пять минут они сидели в сквере на площади. Словно по инерции он пытался говорить, чтобы развлечь ее, но получалось плохо. Она терпеливо сидела рядом и улыбалась рассеянно.
– Если хочешь, то прямо сейчас, – сказала она вдруг, первая переходя на «ты».
– Что сейчас? – опешил он.
– Пойдем куда-нибудь. До вечера я свободна.
Она смотрела на него опять запросто. Даже как будто бы и не волнуясь! «Что это может означать?» – мучаясь, соображал он.
– До вечера? А что вечером? – спросил машинально.
– Вечером я иду в театр. С братом.
Только тут он впервые посмотрел на нее внимательно, отстраненно, впервые пытаясь разглядеть. Сколько ей все-таки? Двадцать? Восемнадцать? Мельком отметил, что у нее очень хорошенькое лицо, милый задорный профиль, чуть вздернутый носик. Загорелые колени... Какое-то беспокойство возникло. Он вспомнил, что ждет сестра. Да-да, сестра, верно. Времени, правда, мало прошло. Автоматически глянул на часы, успел мельком удивиться – действительно, как мало!
– Хорошо, – сказал он. – Хочешь, поедем на лодке?
– Хочу, – ответила она живо.
Сидели на лавочках невдалеке и двигались мимо какие-то фигуры. Какие-то голоса... Ладони и спина ощущали жар нагретой солнцем скамейки. Лодка, качающаяся лодка на теплых волнах...
– Только съездим предупредим сестру, она меня ждет. Хорошо?
Дружно встали, машинально он протянул ей руку, она тотчас ухватилась за нее. Он шагал в полусне. Через дорогу перебегали, не расцепляя рук. Правда ли это все? Наяву ли? Инстинктивно встряхнул головой.
Держась за руки, входили в людный вестибюль, с трудом пробиваясь, ускользая от столкновений. Так недавно они вышли отсюда. Десять минут назад или вечность? Он и юная девушка в коротком зеленом платье теперь входили в метро...
– Что скажем сестре? – быстро спросил он, ощутив глупейшую потребность что-то немедленно делать, энергично действовать, сдерживаясь, сжимая в своей ладони ее миниатюрные пальцы.
Перед тем, как войти в вагон, им пришлось расцепить руки. Но когда вошли и, протиснувшись, оказались совсем близко друг к другу, ее маленькая рука сама нашла его большую. И уже привычно успокоилась в ней.
В вагоне было много народу, их прижали друг к другу, и Максим испытывал легкое головокружение. Он никак не мог привыкнуть к ее лицу, смотрел уже близко, не отводя глаз, – теперь она застенчиво отворачивалась, – но никак не мог разглядеть. Черты лица странным образом сливались и ускользали. То появлялась спокойная уверенность, что оба они давно знают друг друга, именно давно, нельзя даже сказать сколько. А то лицо вдруг казалось пугающе красивым, юным, замкнутым в себе, чужим. Сердце билось так сильно, что казалось, под его ударами слегка прогибается ткань ее платья. Оно даже как будто бы легонько подталкивало ее.
На следующей станции вышли, поднялись на эскалаторе, он попросил ее подождать и быстро нашел сестру в вестибюле. Сказал первое, что пришло в голову. Что встретил, мол, хорошего старого друга, который, к сожалению, сегодня же уезжает, им обязательно нужно поговорить. Это была почти правда.
Девушка в зеленом платье спокойно ждала его там, где он ее оставил. Подходя, разглядел ее сквозь толпу с чувством радости. Больше он не покинет ее! Волнуясь, опять взял ее руку. Теперь они свободны, впереди уйма времени. Они быстро побежали друг за другом вниз по ступеням. И опять вместе, плечом к плечу, вошли в вагон…
После рождения дочери жена Максима не изменилась. Не изменилось и его отношение к ней. Опять она говорила одно, а делала, с его точки зрения, совершенно другое. Ему же ничего не прощала. Любви уже давно не было. Куда она улетучилась? Да и была ли? С одной стороны, висело теперь ярмо долга, с другой – привычка и малодушная боязнь потерять. Усталость. Дочь была как будто бы похожа на Максима, однако он уже патологически не мог избавиться от оскорбительных сомнений. Тем более что кое-какие основания для них все-таки были. Теперь он точно помнил, что были... А впрочем, ему было как-то все равно теперь. И Максим и его жена измучились окончательно, постарели оба, и брак их словно в насмешку принял столь распространенную форму. Ту самую. Дочь в конце концов сплавили на юг, к родителям жены, – там, конечно же, ей будет спокойнее, лучше. А в это лето уехала к родителям и жена. Жена – на юг, а Максим – на восток в длительную командировку...
В полупустом громыхающем вагоне трамвая, продуваемом теплым ветром, Максим и девушка сели у окна. С отсутствующим выражением лица, словно по рассеянности, она вдруг склонила голову ему на плечо. Вздрогнув, он едва не отодвинулся. С победным грохотом и звоном трамвай выскочил на окраину. В окнах замелькали маленькие симпатичные домики, садики, сосны, освещенные солнцем. Запахло горячей хвоей.
Сев в лодку, он и она почти все время молчали. Только поначалу он пытался говорить что-то, шутить, но она была рассеянна, и он вскоре умолк. Но это было удивительное молчание. Можно даже сказать, что молчанием это как раз и не было. И показалось ему, что плывут они в голубоватом светящемся мареве очень давно и что они всегда знали друг друга. И было в молчании их что-то первозданное, истинное, хотя и по какой-то непонятной причине забытое.
Но самое удивительное было то, что чувство, которое он испытывал к ней, распространилось как будто бы и на все окружающее. Небо с сияющими облаками, плывущими, как сказочные фрегаты, мелькание белогрудых ласточек, веселая пляска воды, лодка, запах лодки – запах горячего дерева и краски, – и запах реки, сама девушка, сидящая на корме и осиянная солнцем, солнечные блики на ее коленях, стройных ногах, туфельках, ореол волос, блеск глаз, тяжелые округлые рукоятки весел в ладонях, скрип уключин, плеск волн, писк ласточек, далекие, какие-то разнообразные звуки, радость мышц, дорвавшихся до работы, ветерок, играющий волосами, – все это и еще очень многое, что невозможно и перечислить, составляло единую картину, в которой ничего нельзя было убавить. А она – она была средоточием, центром окружающей необычайной действительности...
Когда отплыли уже на порядочное расстояние от пристани и стало видно, что на берегу растет сравнительно высокая, не до конца вытоптанная трава, Максим захотел пристать. Она согласилась. Лодка ткнулась в берег. Грациозно балансируя, стройная спутница прошла мимо, задев его плечо шершавым, горячим от солнца платьем. Берег был действительно мало истоптан. А совсем рядом, метрах в двадцати от воды, стоял шалаш.
Собирая цветы, они медленно приблизились к шалашу.
– Иди сюда, смотри, как здесь здорово, – глухим голосом сказал он.
Изящно согнувшись, она влезла тоже. В шалаше было просторно, сквозь ветки у самой земли видно было цветы и траву. Было жарко, душно. К одурманивающему запаху сена и увядших листьев прибавился аромат ее духов.
– Поедем, – сказала она вдруг и забеспокоилась: – Ты ведь знаешь, что мне к семи.
Да, на часах Максима было уже половина шестого. Не дожидаясь ответа, она первая выбралась из шалаша. Он, подчиняясь, – за ней. По траве, по цветам медленно вернулись к лодке.
Странные чувства обуревали Максима, когда он вновь взялся за весла. Ощущение предстоящей утраты, печаль, досада. Девушка, не глядя на него, опять опустила свои длинные пальцы в воду. Он развернул лодку, поплыли. Теперь обратно. Солнце пекло ему спину, девушка была освещена вся, целиком. Золотистая кожа ее ослепляла. Она сидела на корме так покорно, и тело ее мягко покачивалось в такт резким движениям весел. Она была почти такая же, как раньше, может быть, чуть печальнее.
Недалеко от пристани река повернула, и свет солнца стал теперь боковым. Максим с новым чувством смотрел на ее серые туфельки, сжатые колени, зеленое платье, милое, задорное, немного грустное теперь лицо, волосы. Руки отказывались грести,
– Могли бы поехать ко мне в гости, правда ведь? – сказал он вдруг. – Как-то не пришло в голову...
– Ну, что ты, – спокойно ответила она. – Я бы все равно не пошла. А мне на лодке понравилось. Тебе не понравилось разве?
С раздражающим стуком лодка ударилась о мостки. Ощущая свое лицо как маску, он расплатился, взял ее под руку и, выглядя задним числом этаким лихим донжуаном, небрежно болтая о чем-то, повел к остановке.
Сели в трамвай. Теперь было гораздо больше народу, пришлось стоять. Она по-старому доверчиво, почти по-детски прислонилась к нему, а он стоял не шелохнувшись, отводя в сторону пылающее лицо. Потом вдруг, как бы нечаянно, положил руку на ее гибкую талию. Она слегка вздрогнула, но не двинулась. Однако рука Максима слишком дрожала, пришлось ее вскоре убрать.
Он старался не смотреть на нее и молчал. Он не хотел, чтобы она поняла. Да и потом, в ней ли дело? При чем тут она? Собственно, кто она такая? Обыкновенная девчонка из толпы, самая обыкновенная, ну, хорошенькая, может быть. Слишком молоденькая к тому же. Что он навоображал?
Трамвай довез до метро, они вышли. Ступили на эскалатор.
– Тебе до какой станции ехать? – спросила она.
Он ответил.
– А мне дальше. Только ты не провожай меня,
ладно? Так лучше. А у тебя есть телефон?
Он сказал, что есть, что напишет сейчас, но она попросила назвать.
– Я запомню, у меня память хорошая.
Он назвал, продиктовал, глядя в ее глаза. Ему казалось, что из его глаз источаются какие-то струи, которые бережно омывают, гладят ее лицо.
– Все, запомнила. Перед отъездом я тебе позвоню. Ладно?
– Обязательно. И если будешь потом в Москве, тоже. Обещаешь?
– Конечно. Ну, пока. Все было хорошо, мне понравилось. Жаль, что уезжаю. Но я родителям обещала, ждут. Спасибо тебе.
Они простились за руку, как приятели. И она спокойно пошла. Как ни в чем не бывало.
Уже войдя в вагон и еще раз оглянувшись, он уже не увидел ее. Он не знал, куда ехать, что делать. Наверное, лучше бы он вообще ее не встречал.
Придя домой уже в поздних сумерках, Максим погрузился в состояние оцепенения. Он сидел в пустой квартире на своем семейном диване неподвижно, тупо уставившись в одну точку, до тех пор пока не стало совсем темно. Тогда он, не зажигая света, разобрал постель и лег.
А утром на столике зазвонил телефон...

Продолжение следует