Юрий Петраков

Она не была капризной барышней, но все триста пятьдесят с лишним лет своей жизни знала себе место и цену. Хорошо помнила главное правило высшего света – все неприятности начинаются с мелочей. И поэтому, каждый раз вздрагивала и напрягалась, когда ее называли виолончелью.
«Ну, какая я вам – виолончель? - вопрошала она, - Да, когда я впервые появилась на этом свете, такого слова и в помине не было. Впрочем, так же, как и всех вас. Нет, уж! Я – Божьей милостью Виола Кремонская! И точка! Именно так называли меня на моей родине - в далекой, солнечной Кремоне».
Она уже изрядно подзабыла, как звали того необычайного и, безусловно, прекрасного человека, сотворившего ее из сухих неприметных досок разносортных деревьев. Только помнила прикосновение его крепких и ласковых рук, ни разу не причинивших ей боли. Томно вспоминала, как он прикладывал большое теплое ухо к ее, тогда еще не покрытому золотым, солнечным лаком телу. Как, постукивая пальцем по верхней деке, заставлял отзываться ее в каждом множестве точек, составлявших особую, только ей одной в мире присущую гармонию звуков в диапазоне пяти октав. Никогда не забывала, как, не скрывая восхищения, любовался он ее девственными формами, Как она, откликаясь на высокое чувство дорогого ей человека, запела с первого раза так, что он понял, не мог не понять – она его лучшее творение. Лучшее из того, что ему было отпущено сделать на этом свете.
Он не спешил отделять ее от себя. Тянул время расставания. Засыпал и просыпался подле нее, еще не знавшей и не понимавшей смысл предстоящей разлуки. Он готов был провести всю жизнь рядом с нею, слушая чудеснейший голос, но жизнь, неумолимая жизнь подводила его к разлуке с нею.
Она поначалу даже не заметила, что произошло что-то ужасное. Да и как она могла заметить это, если ее, закутанную в бездонную бархатную скатерть, вначале куда-то бережно понесли, потом уложили во что-то мягкое, пахнущее добротно выделанной кожей, и не спеша повезли куда-то далеко-далеко, медленно покачивая на дорожных ухабах.
Лишь много лет спустя, она поняла, почему не заметила той – первой в своей жизни разлуки. Тогда она была по-девичьи увлечена тем восторгом, с каким взирали на нее – усталую, но прелестную обитатели красивейшей из виденной ею до той поры залы, богато украшенной золоченой лепниной. Вначале она с восторгом ловила восхищенные взгляды людей, собравшихся поглядеть на нее. Потом, оказавшись в руках
необычайно красивого музыканта в пышном седом парике с крупными буклями, постаралась удивить всех своим дивным, неземным голосом. И с той поры ее постоянно выделяли в кругу других инструментов, находившихся здесь же, рядом с нею.
А потом пришла война. И ее, вместе с двумя скрипками и альтом незнакомые, пахнущие дегтем и кислой капустой солдаты, пришедшие во дворец вместо ставшего ей родным и привычным окружения великосветского графа, погрузили на скрипучую крестьянскую телегу и повезли в чужие, неведомые края.
И опять, она очаровывала и восхищала своим божественным звучанием теперь уже семью своих новых владельцев – необычайно гордого и обворожительного ясновельможного пана.
Шли годы. За стенами дворца бурлила и менялась жизнь. А здесь, отзвуки происходящих перемен определялись лишь балами, то расцветая пышным светом, то затухали до времени. И кто знает, сколько бы десятков лет тянулось подобное времяпровождение, но грянула революция – грозная и непонятная, закончившаяся изгнанием из дворца надутых и недалеких наследников ее ясновельможного хозяина.
Новыми хозяевами дворца стали какие-то грубые люди, предпочитавшие пьянство балам и не обращавшие на нее никакого внимания.
Но однажды во дворце появился широкоплечий, статный человек в островерхом шлеме, увенчанном большой красной звездой. Случайно заглянув в кладовую, в которой коротали свой век до времени забытые инструменты, он сразу же выделил ее из всех. Бережно вынес на свет в залу, охватил ее гриф крепкой рукою и, постукивая по верхней деке указательным пальцем правой руки, стал прислушиваться к извлекаемому из нее звуку.
Оказавшись в его руках, Виола сразу же прониклась любовью к этому человеку. Он напоминал ей того полузабытого мастера, сотворившего ее когда-то. Да он и сам, наверное, был бы мастером, если бы ни этот островерхий шлем, увенчанный большой красной звездой, который выдавал в нем скорее воина, нежели музыканта.
А когда через несколько дней после этого, ее вместе с парой скрипок и альтом, заботливо укрыв солдатскими шинелями, повезли на санях за тридевять земель, она если и расстроилась, то ненадолго, потому что верила - теперь ее новым хозяином будет тот самый сероглазый красавец.
Теперь она поселилась в княжеском дворце, на извилистом берегу реки, среди лесов и лугов. Прямо из залы, сквозь широкую балюстраду, увенчанную античными скульптурами, открывались красивейшие дали. И пусть торжественные балы остались в далеком прошлом, в веселых и шумных компаниях, случавшихся иногда во дворце, хороводил ее хозяин. Его островерхий шлем сменился армейской фуражкой. Звезда со шлема переместилась на петлицы, а широкую грудь украсили большие красивые ордена, он оставался для нее все тем же барином, каковым она увидела его более десяти лет назад. Она любовалась им. Пела ему про свою любовь. И хотя близкое окружение ее маршала оставался все тем же – мужиковатым и громкоголосым, сам маршал оставался для нее - красавцем, умницей, творцом.
Но однажды ее хозяин не вернулся с работы. Не приехал он и на другой день, и на третий. А потом кто-то из обслуги шепнул – хозяина арестовали. И как бы в подтверждение этих слов, ее, вместе с теми же двумя скрипками и альтом, погрузили, на сей раз в машину, и отвезли в Спецхран, а затем выставили на продажу в Торгсин. Так она оказалась в квартире известного писателя, проживающего в большом сером доме, стоящем на высокой гранитной набережной. Из окон этого дома, на противоположном берегу реки было видно огромную стройку. Слышались гулкие удары пневматического молота, забивающего в грунт металлические сваи фундамента. А потом эти сваи стали выкорчевывать, резать и отправлять на фронт. Чтобы танки не прошли.
Позже пошли салюты. Их становилось с каждым днем все больше и больше. И, наконец, один из них был таким грандиозным и красивым, что затмил все, виденные Виолой за всю ее многовековую жизнь.
С майскими салютами писатель пошел в гору. Он даже побывал на другом конце планеты. Его шумно и радостно встречали домашние и гости – артисты, писатели, музыканты. Хотя, какие там музыканты. В прежние времена такие выступали разве что на рыночных площадях, а теперь они были в чести и в достатке.
Каждый день по утрам за писателем приезжал автомобиль и увозил его на работу в какой-то там комитет. А потом за ним приехали ночью, и увезли. Куда? Она так и не узнала.
Вскоре и ее увезли из этой квартиры. На этот раз, как-то небрежно и походя, даже не обернув хотя бы ради приличия первой попавшейся тканью. Потом ею премировали студента консерватории, подававшего большие надежды, который, как и многие студенты того времени, верил в добро и справедливость. Может быть, поэтому после окончания консерватории, он уехал работать учителем музыки к себе на родину, в край угля и металла. И увез Виолу с собой, заботливо уложив ее в большую плетеную корзину. У себя на родине он женился. У него родился сын, тоже ставший учителем игры на виолончели в местной музыкальной школе. Уходя на пенсию, отец подарил виолончель сыну.
Дальнейшую часть жизни Виола не любила вспоминать. Сын ее последнего хозяина крепко выпивал и постоянно ссорился с женою. Виола не любила этих домашних разборок и радовалась, когда летом вся семья учителя музыки выезжала на фазенду – в маленький домик на берегу моря. Но как-то раз, после одной из поездок вернулись все, кроме самого учителя музыки. Оказалось, что он умер от сердечного приступа, прямо на пляже. После этого ее отнесли в музыкальную школу, чтобы она не занимала много места, где она была больше не нужна, поскольку учить детей игре на виолончели стало некому.
Потом школу заняли какие-то новые люди. Они не умели и не хотели обучаться музыке, чем-то торговали. Вернее, торговали всем, чем придется. В том числе, сдавали помещения в поднаем. Тогда-то и стали вначале распродавать, а затем и выбрасывать инструменты на помойку.
Виоле повезло. На ее счастье среди торгашей случайно оказался человек ушлый. Он откуда-то знал, как звали ее первого хозяина, и переправил ее на малую родину, в далекую, солнечную Кремону. Там ее поселили вместе с другими сородичами, в большой и пыльной комнате. И лишь изредка вместе с другими инструментами выносили на Божий свет, дарить всем пришедшим, послушать высокую музыку, заставлявшую и молодых, и пожилых украдкой смахивать слезу.
Казалось бы, ничего плохого больше в этой жизни у Виолы не должно было состояться. Но, коротая долгую жизнь, днями и вечерами, Виола чаще всего вспоминала своих прежних хозяев, таких разных и противоречивых, но с одинаковыми несчастливыми судьбами. И все чаще и чаще ловила себя на том, что это и была лучшая и счастливейшая часть ее жизни.