Юрий Петраков 


После войны в нашем доме появилось пианино. Его доставил к нам из Германии шофер деда по фамилии Власов. Сам он к музыке никакого отношения не имел, но инструмент привез классный. Невысокий, отделанный орехом и карельской березой, прекрасно отполированный, с изящными бронзовыми подсвечниками и резными балясинами, он сразу же вписался в нашу гостиную. Прямо над ним повесили большущую копию «Аленушки» Васнецова в золоченой раме. С тех пор, кто бы ни приходил к нам, увидав эту красоту, непременно ахал и вопрошал:
-А кто же будет играть?
На что мать, кивая на меня, отвечала:
-Придется ему.
И как бы в подтверждение тому, меня сажали на высокий стул перед полированным красавцем, и я, с детской непосредственностью, бил руками по клавишам.
Однако никакого восторга от обучения музыке в дальнейшем я не проявил. Как и большинство мальчишек послевоенной поры - с гораздо большим удовольствием мотался по развалинам домов, которых было в нашем городке великое множество. Вместе с такими же пацанами увлеченно играл в войну, менял широкие немецкие штыки на ржавые красноармейские винтовки, собирал спичечные этикетки, тайком курил и делал еще очень многое из того, что делают мальчишки, растущие беззаботной мирной жизнью. А жизнь, между тем, была не такою уж сладкою.
После внезапной смерти деда кроме меня у матери на руках остались еще двое младших братьев. Генеральская квартира, да трофейное пианино составляли все наше богатство. Но если квартира, одну из комнат которой мы сдавали квартирантам, помогала нам как-то жить, то пианино стало залогом материнских надежд на мое будущее. Тем более, что при поступлении в музыкальную школу у меня определили абсолютный слух и предсказали «большое» будущее.
Долгими зимними вечерами, слушая по радио выступление именитых музыкантов, мать глубоко вздыхая говорила:
-Эх, дожить бы до той поры когда и ты вот так же будешь выступать на радио.
Но большим трудолюбием я не отличался. Из всего разученного за несколько лет в памяти остались две-три пьесы. Гораздо лучше давалась история музыки. Я с удовольствием читал о жизни известных композиторов. В особенности нравилось перечитывать книгу о доме-музее Чайковского, подаренную мне кем-то из друзей.
Шли годы. Дядья выросли и выучились. Перебрались в Москву. Вслед за ними засобирались и мы. Вот тут весьма кстати пришлась дедовская квартира, которую мы задумали обменять поближе к Москве. Вскоре такой случай представился.
Как-то раз у городского рынка на доске объявлений появилось долгожданное известие. Объявились желающие обменять квартиру в подмосковном Клину на аналогичную в нашем городе. И дело закрутилось.
Сначала была осмотрена наша квартира. Затем настала моя очередь отправляться в Клин на смотрины.
На душе было спокойно и радостно. Впереди ожидала новая интересная жизнь.
Прямо с вокзала я пересел на электричку и направился в Клин.
Полтора часа дороги промелькнули незаметно. Сидя у окна, я любовался зимним лесом, новостройками Зеленограда, нахохлившимися от снега дачными поселками. От вокзала до колхозного рынка, вблизи которого находился нужный мне дом, было рукой подать. Вскоре меня уже гостеприимно встречали хозяева квартиры - лет семидесяти с небольшим, простые и приятные во всех отношениях, они сразу располагали к себе. Хозяин, инвалид войны, работал сторожем на местном стекольном заводе. Хозяйка трудилась нянечкой в больнице.
Квартира оказалась такой, как я и предполагал. С двумя смежными комнатками, крохотной кухонькой, совмещенным санузлом и небольшим коридорчиком, она не вызывала особого восторга. Да и старики расхваливали ее как-то неумело. Чувствовалось - не были приучены к этому. Больше чем о квартире, они говорили о своем городе и, прежде всего, о его главной достопримечательности: доме-музее Петра Ильича Чайковского. Особенно усердствовал в этом хозяин:
- Есть там большой черный рояль, на котором играют только те, кто приезжает из Америки, - повторял он то и дело.
Попив чайку с вареньем и поговорив о том, о сем, мы со стариком отправились в музей, который находился на окраине Клина. Заснеженная дорога была неблизкой и скользкой, так что добрались мы к нему аккурат за час до закрытия.
Впервые очутившись в безлюдных комнатах музея, я неожиданно для себя легко узнавал каждый экспонат, каждую фотографию на стене. Сказывалось давнее знакомство с книгой, подаренной мне когда-то. Вот «Пражские» каминные часы, вот портрет отца Петра Ильича. А это знаменитые дирижерские палочки великого композитора. Знакомый письменный стол. Среди аккуратно подструганных карандашей штук пять обкуренных мундштуков. Тут же выясняю - Чайковский был заядлым курильщиком. Внимательно рассматриваю неизвестную мне фотографию жены композитора. Удивляюсь выражению лица Петра Ильича, сидящего рядом с нею. Вымученная улыбка Чайковского, желание исчезнуть куда угодно – да поскорей, сразу же бросаются в глаза. Расспрашиваю о ней смотрительницу зала. Слово за слово в наш разговор включается ее коллега из соседней комнаты. Потом подходит еще одна – снизу. В музее практически никого нет, но время еще не вышло. Робко прошу открыть крышку рояля.
-А вы играете? - спрашивает та, которая отвечает за кабинет с роялем Петра Ильича.
-Да так, немножко, - скромно отвечаю я.
-Сыграйте что-нибудь из Чайковского, - вдруг неожиданно для меня говорит она.
-Сыграйте, сыграйте, никого уже нет, - подхватывают остальные.
Делать нечего. Сажусь за рояль. Волнуясь, из того малого, что помню, начинаю играть «Осеннюю песню». Ее мелодия как нельзя кстати подходит к этому унылому зимнему вечеру. Постепенно волнение пропадает. Приходит невыразимое желание сыграть как можно лучше. Я уже не замечаю никого и ничего. Играю, как не играл и не сыграю больше никогда в жизни.
Наконец рояль замолкает. Молчание прерывают аплодисменты смотрительниц. Похоже, довольны все: и я, и они. И вдруг я замечаю удивленно-восторженный взгляд того, о ком я на время забыл - моего доброго провожатого. Он так потрясен случившимся, что, кажется, потерял дар речи. Здесь, сейчас, на его глазах, человек, с которым он только что так запросто разговаривал, приехавший вовсе не из Америки, сыграл на том самом рояле!
Всю обратную дорогу старик шел молча. Дома неловко, одной рукой принялся помогать мне снимать пальто. Потом, после чая, так же молча, проводил меня до вокзала.
По дороге в Москву я устало дремал. Пересев на поезд, уносивший меня на родину, завалился на верхнюю полку и крепко заснул.
С тех пор прошло много лет, но каждый раз, проезжая мимо Клина на свою дачу, находящуюся тут же неподалеку, я со светлой грустью вспоминаю тот далекий вечер. Вот уже много лет нет со мной моей доброй матушки. Наверняка, нет в живых и тех славных стариков, обмен с которыми так и не состоялся. Но каждый раз, отыскивая за вагонными окнами место того памятного мне дома, я тепло вспоминаю свое «триумфальное выступление, единственным свидетелем которого на сегодня остался старенький «Bekker» Петра Ильича Чайковского.