Юрий Кувалдин


Дело в Макаре Зипунове, который служил со мной в армии. Правда, недолго. Семь месяцев послужил и повесился в сортире на водопроводной трубе. Ужас меня охватил тогда самый настоящий. Мне всё время казалось, что широкий кожаный офицерский ремень, который он незадолго до этого купил за литр водки у «старика», шедшего на дембель (надо сказать, что все дембеля носили не только офицерские ремни, но и офицерские сапоги - эластичные, настоящие хромовые), затянувшийся на его шее, душит не Макара, а меня.
О родственниках Макара со странными именами я узнал позже, когда мне командир полка приказал сопровождать гроб с телом Макара в Москву. Я при этом удивился не тому, что меня назначили сопровождающим, поскольку в армии то, что тебе сказали старшие по званию, то и делай, чтобы хорошо служить, а то, что Макар был из Москвы. По нему этого не было заметно. Он был такого вида, который невозможно запомнить. Как только я терял Макара из виду, так сразу забывал черты его лица. Есть такие у нас лица, которые не просто усреднены, но они и самого простенького ничего не изображают. Но в этом «неизображении» есть какая-то, впрочем, «немосковскость». Стерто изображение. Глаза, нос, рот - всё есть, как у человека, но столичных черт лица нет. Такие лица я часто видел в поездах, в посёлках районного подчинения, да и в нашей части они, в принципе, преобладали.
Старшина на поверке выкрикивал по журналу:
- Зипунов!
Тот отвечал:
- Я!
Как положено.
Вот и всё, что я знал о Макаре. То есть это был человек незаметный, послушный, тихий, почти прозрачный, как воздух.
Когда он дневалил у тумбочки, я его даже не замечал. Тумбочку с журналом для записей отлучек в личное время видел, а его нет.
Так довольно часть бывает. Ведь ежедневно я вижу сотни, если не тысячи лиц. Например, в метро.
Причем, лица у всех точно такие же, как у Макара.
Никакие.
И вот я вез гроб с телом Макара на «буханке» - так у нас в части называли цельнометаллические УАЗики цвета хаки, почти микроавтобусы, на которых можно было людей возить на откидных скамейках, а можно разные грузы, когда скамейки откидывались к стенам. Были у нас УАЗики и с брезентовым кузовом. Но эта «буханка» была своего рода, повторяю, микроавтобусом. Свежие доски гроба пахли ёлкой. Со мною был лишь шофер Великанов, из Владимира. Но по тому сразу было видно, что он из Владимира: волосы цвета золотой пшеницы, длинный нос, и говор с веселым оканьем. Он и имя «Макар» в первом слоге произносил через «о».
- Ну и МОкар! - сокрушался Великанов, добавляя пространное непечатное выражение.
- Да он МАкар, - поправлял я. - Через «а».
- Я и говорю - МОкар, - усмехался Великанов.
Привезли мы гроб по адресу, за Таганской тюрьмой. Она еще в то время стояла.
Заехали под арку во двор, а из него ещё через одну арку к одноэтажному домику, вроде флигеля. Да, у первой арки нас поджидала на скамейке у подъезда сухощавая женщина, портрет которой я дать не могу, потому что в её лице было что-то от незапоминающегося лица Макара. Я мельком взглянул на женщину и тут же забыл её облик, хотя она пошла перед машиной на своих тонких и длинных ногах в босоножках, указывая дорогу. Великанов вежливо на первой скорости еле-еле ехал за ней.
Всё было как будто обычно: и двор, и голуби, и помойные баки, и решетки на ямах подвалов. Но было что-то такое, чего я пока объяснить не мог. Вроде как бы всё какое-то ненастоящее. Даже напишу отрицание отдельно: не настоящее! Вот убей меня. Идёт впереди женщина, и вроде бы нет её!
Сказав нам, чтобы мы подождали, она скрылась в подъезде.
- Сейчас сдадим Макара, и - ко мне.
- Пять суток, - сказал Великанов и сильно надавливая на «о» добавил: - Хоть МОскву погляжу.
Так и произнёс «мОскву».
В этот момент одна за другой из подъезда вышли женщины. И все сухощавые. Все с лицами, которые невозможно запомнить. Великанов отвязал гроб. Мы его вдвоём выдвинули через заднюю дверь. Две женщины подвели под него какие-то покрывала или скатерти, свернутые в трубочки. Великанов ухватился за гроб спереди, я - сзади, а обе женщины поддерживали справа и слева между нами.
В довольно широком подъезде была одна дверь, и широкая лестница, ведущая вниз, со старинными черными железными перилами и резными ступенями. Должно быть, каслинского литья.
Дверь была приоткрыта, и я заметил множество женщин в глубине квартиры. Великанов остановился в нерешительности. Куда идти? Он даже сделал движение в сторону приоткрытой двери.
Но одна из женщин сказала:
- Нам нужно вниз.
Великанов опустил ногу в сапоге на ступеньку.
Мы пронесли гроб донизу, до чёрнометаллической двери, которая как бы сама собой открылась в длинный сводчатый подвальный коридор. Своды и стены были из древнего кирпича. Здесь было прохладно и пахло грибами. По коридору мы шли, как мне показалось, довольно долго. Но вот, что интересно. Я нигде не заметил источников света, но темноты не было. Вообще, надо сказать, вряд ли и в других местах я обращаю внимание на светильники.
Вдруг я ощутил боль в правой руке. Заноза из халтурно остроганной доски гроба впилась мне в край ладони между мизинцем и безымянным пальцем, но руку я освободить не мог из-за тяжести ноши.
Пронеся гроб в каком-то удушающем молчании до конца коридора, мы оказались перед массивной стальной дверью, какие я видел в нашем армейском бомбоубежище. Одна из шествовавших за гробом женщин, а они сразу двинулись за нами, как мы начали спускаться по лестнице, вышла вперед с увесистым ключом в руке, уверенно отодвинула засов, сунула в скважину, крутанула и плавно открыла дверь. Перед моим взором предстало просторное помещение, напоминавшее подклеть древнего собора. Я сразу обратил внимание на массивные мраморные плиты захоронений, и среди них в глаза ударил провал новой могилы с кучей речного песка возле, в который были воткнуты две лопаты. В воздухе висел привкус старого вина.
Но сначала мы установили гроб с Макаром на большой прямоугольный стол. Вошли все задние женщины, плотно притворив за собой дверь. Женщин было не меньше пятидесяти. Мы с Великановым сняли крышку гроба. Каждая женщина обошла по очереди гроб, поцеловав покойного в лоб. Когда их вереница закончилась, открыли дверь и все вышли. Одна женщина сказала нам:
- Побудьте, пожалуйста, с ним, - и кивнула на Макара.
Мы сняли пилотки, опустили руки.
Я зубами в несколько приёмов вытащил из ладони длинную и тонкую занозу.
Через какое-то время мы догадались, что мы одни с покойником, и что дверь закрыта.
- Ну, дела! - воскликнул Великанов, осматривая дверь. - Ручек-то с этой стороны нет. Как мы её откроем?
- Да не волнуйся ты, - сказал я. - Сейчас придут за нами. Я так понимаю, что на кладбище мы не поедем. Мы его сейчас похороним вон в этой могиле.
Великанов подошел к провалу.
- ГлЫбоко, - через "ы" на владимирский манер сказал он.
- Они, наверно, стол наверху накрывают для поминок, - предположил я.
И действительно, через минут десять дверь открылась, и вошли те четыре женщины, которые несли с нами гроб.
В руках у них были мотки прочных веревок.
Вот на этих веревках мы опустили гроб я могилу.
Конечно, если подпол можно было назвать могилой. Пока мы с Великановым работали лопатами, засыпая гроб песком, а потом задвигали плитой, на которой уже было выбито имя покойного и даты, женщины самым незаметным образов исчезли. Я даже не слышал легкого скрипа двери. Это, видимо, оттого, что я с какой-то тревожной заинтересованностью стал читать надписи на прочих плитах.
- В песке долго МОкар-то не испортится, - сказал Великанов.
Не знаю, что это было - издевательство, традиция, или полный идиотизм подчинения предкам, но Евлогий Зипунов дал своему первому сыну имя Фока, второму - Яким, а третьему - Диомид. Сам о себе он мало задумывался, полагая, что Евлогием он стал сам по себе, без постороннего вмешательства, и так слипся с этим именем, что кроме как Евлогием представить себя не мог. Впрочем, дело не в Евлогии и его странно названных сыновьях.
Всё это я выяснил из надписей.
- Ты не находишь здесь нечто странное? - спросил я Великанова.
- А чего такого-то, - обычным голосом сказал тот. - В жизни ещё не такое бывает.
Мы не успели развить беседу, поскольку нас позвали наверх.
Даже не в комнате, а в каких-то палатах с узкими окнами, был накрыт длинный стол. Нас принялись потчевать кутьёй - особенным образом приготовленной кашей из риса, чтобы зерно к зерну не липло, с добавлением изюма и меда, - с которой начинается всё поминальное застолье. Эту кутью обязан попробовать каждый пришедший помянуть покойного. Кутья, говорят, сильно помогает душе отделиться от тела и воспарить ко Всевышнему.
Вспоминали обычными словами умершего обычные женщины. И я сказал несколько слов от имени командования части, которые мне поручили сказать. Когда я сел, Великанов склонился к моему уху:
- Ты посмотри вокруг! Одни бабы. Ни одного мужика!
- А мы?!
- Ну, мы-то что? Пришли-ушли!
Тут мне женщина без лица подала поднос с рюмкой водки и куском черного хлеба.
- Снесите Макару! Так положено.
Я знал, что так положено.
Подавшая мне поднос безликая женщина повела нас вниз. Амбарный ключ был у неё в руках. Открыла дверь, впустила.
- Я тут подожду, - сказала она, когда мы с Великановым вошли в склеп.
Дверь за нашими спинами тихо затворилась.
Мы поставили рюмку на плиту Макара, положили на ободок рюмки хлеб.
Постояли, помолчали.
Женщина вошла к нам. И, как бы прочитав мой немой вопрос в моём взгляде, сказала:
- У нас все мужчины вешаются. Никто не продолжает жизнь под чью-то диктовку. Сам принимает решение.
- По-очему?! - вырвалось у меня.
- А вот потому, что дед Евлогий догадался, что родина его не на земле, а в чреве матери. А чтобы туда вернуться, нужно самому удавиться.
- Ничего себе! - выдохнул Великанов.
- Да, именно таким образом направляется наша жизнь, - сказала женщина, и вдруг задрала подол до подбородка, обнажив своё волосатое место рождения, родину человечества.
- Потрогайте, - не сказала, а приказала она. - Сначала ты! - глазами указала на меня.
Я безропотно провел ладонью по месту входа и выхода жизни, при этом сильно возбуждаясь.
Потом Великанов притронулся к месту рождения.
- Ты пойдёшь со мной, потому что лучше погладил родину! - сказала женщина, беря мою руку и поднося её к своему рту.
И потянула меня к нише в углу склепа, где оказалась потаённая дверь в комнатку с широкой кроватью. По пути она сказала Великанову:
- К тебе придёт сейчас другая, но такая же. Все мы скроены по одной мерке.
Это была не оргия, а какая-то величественная работа по созданию человека. Только таким образом создаётся каждый человек. Что тут ещё сказать нового?!
Люби меня любовью своею!
- Все мы пермские! - страстно шептала безликая и безвозрастная женщина.
- В каком смысле? - не понял я. - Я москвич с Никольской.
- Ха-ха… Ты с Перми-то Зою знаешь…
- Ты - Зоя?
- Зоя с Орехова-Зуева…
И матка у Зои задрожала, и она кончила.
- Ну вот и ещё один повесится, - сказала она, и, помолчав, встала.
- Кто?! - в ужасе воскликнул я.
- Ты! Веревка твоя вон в углу лежит. А крючок - в потолке.
Я перевёл взгляд с её молодой обнаженной фигуры на потолок. В кирпичном своде его торчал огромный крюк, словно был снят с подъемного крана.
Она ушла.
В углу лежала не просто верёвка, а целый канат.
Вешаться сразу я, разумеется, не стал.
Вышел в склеп посмотреть, где Великанов. А он, бедолага, втыкал клинок эроса, как гладиатор, в место рождения безликой повизгивающей от сладострастия женщины.
Какая разница, в какую втыкать?! Был бы остр клинок, да под рукой была верёвка!
Тут они сразу и вместе дружно кончили благородное дело плодородия. И Великанов встал. Подмигнул мне, отзывая в сторону.
- Не баба, а кобылица! - прошептал он мне на ухо.
- Да-а, - приходя в себя, вздохнул я.
Женщина скользнула к двери и улетучилась.
Я двинулся за ней, пытаясь успеть ухватиться за дверь, но опоздал.
Дверь наглухо закрылась.
Великанов оделся.
Трудно передать то состояние ужаса и паники, которое нами овладело, когда мы поняли, что обречены.
Мы стояли столбами.
В склепе.
В этот момент вошла та же женщина, а, быть может, другая. Подошла ко мне и сказала:
- Это ещё не всё. Я ещё хочу тебя, - и схватила за руку и повела, на ходу сбрасывая с себя одежды.
Блюдца малиновых сосков, манящие заросли родины вновь возбудили меня. И я занялся истинной мужской плодотворной работой. Пот с меня лил, как весенняя капель с крыши.
Я на какое-то упоительное время закрыл глаза, а когда открыл, то увидел нечто невероятное: женщина на моих глазах стала увеличиваться в размерах, пока не заполнила своим детоносным телом всю комнату, а я за какую-то минуту уменьшился до размеров её мизинца, и, втянутый невероятной силой в водоворотное место рождения, проскользнул по влажному туннелю в тайное смесительное пространство. Но, что настораживало, всё оно было заполнено миниатюрными розовыми человеческими эмбрионами в прозрачных шарах, отдаленно напоминавших нимбы. Они плавали в воздухе, как беленькие мальки в воде, и их было так много, что они напоминали сильный снегопад. В глазах рябило. И самое ужасное, что точно в таких же шарах плавали снежинками в воздухе малюсенькие гробики.
Я от неожиданности так сильно испугался, что всё померкло в моих глазах. Вывел меня из оцепенения Великанов, тут же приземлившийся откуда-то сверху на две ноги прямо передо мной.
Тишина через равные промежутки времени нарушалась едва слышным гудением, как будто где-то рядом, за стеной включался и отключался холодильник.
Надо было соображать.
Где мы и что с нами?
Великанов, отмахиваясь от эмбрионов и гробиков, ощупывал влажные стены.
Я стал более внимательно осматривать пол, пока не понял, что мы опять находимся в склепе.
Между надгробиями Фоки и Диамида я, приглядевшись, обнаружил прямоугольные железные крышки люка, какие обычно встречаются в полу метро. На одной створке была плоско лежащая ручка.
Я приподнял её, крепко ухватился и дернул.
Створка открылась.
И на тёмной стене, уходящей вниз, я увидел скобы лестницы.
Я даже не стал задумываться, куда она ведёт.
Я сразу стал спускаться по ней. Великанов нависал надо мной.
- МОсква, чтоб ты провалилась! - окал он.
Глубина была не очень большая, метров пять-шесть, но мне казалось, что я спускался целую вечность.
Достигнув дна, я оказался у двери.
Железной, конечно. Надавил на ручку, она и открылась.
Почему-то в подземельях все двери железные.
Я стоял в узком полутемном проходе. Великанов дышал мне в затылок.
Пройдя по коридорчику несколько метров, мы услышали страшный грохот. А, когда повернули за угол и прошли еще метров десять, то поняли, что оказались в туннеле метро. Пропустив очередной поезд, мы по краю туннеля быстро прошли на свет и оказались на станции метро «Танганская»-кольцевая, с кафельными стенами и барельефами разных военных символов.
Выскочив из метро, мы почти бегом бросились в наш переулок. Но во двор входили медленно, часто дыша, на полусогнутых ногах, с постоянной нервной оглядкой. Как только завидели «буханку», опрометью рванули к ней. Я первым плюхнулся на сиденье пассажира, и почувствовал, что у меня мелко постукивают зубы. Великанов дрожащей рукой не сразу попал ключом в замок зажигания, а потом, когда мотор взревел, не сразу тронулся, потому что никак не мог воткнуть скорость, так как нога его выжимала не сцепление, а давила до пола на газ. Но тем не менее мы быстро тронулись.
Лишь в покрытое дорожной пылью зеркальце заднего вида я как бы в тумане едва разглядел безликих женщин, высыпавших из подъезда на скамейку.
Когда в голове гуляет ветер, и одна мысль тревожит душу, мысль о том, как бы всё осталось по-прежнему, то возникает громкий лозунг: «Вперёд, и только вперед!» Большей глупости, банальщины, пошлости, избитости, убогости я не слышал.
В какой «перёд» призывает он идти в этом круглом восьмерочном, бесконечном мире?!
Миленький, вперёд и без тебя всё на этом и на том свете крутится.
Ты попробуй пойти назад, против течения, против законов времени, и смело призвать народ: «Назад!», чтобы из гроба восстал Иосиф Сталин и прибил тебя гвоздями к забору вместо объявления: «Вперёд!»