О времени и о себе
Правозащитник, политзаключенный и диссидент Семен ГЛУЗМАН: «Мне не все в моей стране нравится, но я прекрасно понимаю, что 40 лет пустыни еще не пройдены, тем более в краю, где не было и нет Моисея...»

Вышла книга Семена Глузмана «Рисунки по памяти, или Воспоминания отсидента»
Презентация была тихой, скромной и более чем камерной - для весьма небольшой аудитории, в маленьком зальчике столичного «Купидона» - кафе, клуба и одновременно букинистического магазина, хорошо известного киевской литературной тусовке. Почти все гости, от людей весьма почтенного возраста до молодежи, купили книги и подписали у Семена Фишелевича, однако отпускать автора не желали и полтора часа расспрашивали. Прежде всего о том, за что в 1972-м угодил в уральские лагеря...

Анна ШЕСТАК
«Бульвар Гордона»


«НЕ ХОТЕЛ Я В ТЮРЬМУ — ХОТЕЛ ЗА ДЕВУШКАМИ УХАЖИВАТЬ И ПИТЬ СУХОЕ ВИНО»

— К политике я отношения не имел, да и сейчас, в свои 66, не имею, и в руках никакое древко с чьим-либо флагом не держал, — сказал Глузман. — Я врач-психиатр, тем и живу. А в основе моего поступка, за который пришлось отвечать, была фабула известной сказки Андерсена о голом короле: сказал, что король голый. Написал экспертизу по делу Петра Григоренко, которого ни разу не видел, и по документам его доказал, что боевой генерал, которого пытались объявить сумасшедшим, здоровенький. Известный вам Виктор Платонович Некрасов отвез эту рукопись академику Андрею Дмитриевичу Сахарову в Москву. Но поскольку я очень плохим конспиратором был и все мои друзья и друзья друзей знали, чем занимаюсь, я заплатил за это. Только КГБ, как ни странно, ничего не знал: они потом от меня требовали, чтобы рассказал, что же там написано...

Думал ли я о последствиях? Ну, честно говоря, не хотел я в тюрьму — хотел за девушками ухаживать и пить сухое вино. Молодой был, потому казалось, что сумею и дело благородное сделать, и за это не сесть. Не получилось: дали «десятку». Семь лет лагерей и три года ссылки.

Почему решился и сам вызвался делать ту экспертизу? Мой отец, профессор-патофизиолог, был коммунистом с 25-го года, ненавидел советскую власть, но ходил на партсобрания, как положено. И при этом рассказывал мне об участии многочисленных евреев в карательных органах до войны. Как человек чувствительный, я очень переживал, хотя не соотносил себя с этими генералами ягодами и прочими. И вдруг узнал, что главным палачом-психиатром в стране является Даниил Романович Лунц, заведующий четвертым отделением Института судебной психиатрии имени Сербского в Москве.

Я задал себе вопрос и сам на него ответил: «Ну, если Лунц — значит, Глузман». Это было наивное решение, я как раз за­канчивал медицинский институт в Киеве и очень хотел, чтобы люди знали: врачи-евреи годятся не только в палачи... Потом, многим позже, узнал, что Лунц-то как раз главным не был, были люди и повыше. Но если бы не псевдоинформация о нем, может, и не написал бы эту книгу. И не выступал бы перед вами, и не пережил бы то, что пережил...

По словам психиатра-диссидента, офор­м­ляя свои воспоминания, он сознательно не сидел в библиотеке и не читал самиздат: «Боялся стать плохим историком».

— В зоне я был автором «Хроники архипелага ГУЛАГа», документа, который печатали в «Хрониках текущих событий» и других сборниках тамиздата и самиздата, и для меня очень важно было описать не историю, а климат, эмоции, — признался Семен Фишелевич. — Над этой книгой я работал медленно — два десятилетия. Часть писалась еще в зоне, и для меня очень важно было изобразить тот мир, которого, слава Богу, больше нет и, надеюсь, в моей стране не будет — при мне, во всяком случае. И поднять из небытия очень разных, не всегда образованных и грамотных, но светлых людей, ушедших из этой жизни.

Одним из моментов, которые заставили меня сесть и оформить эту книгу, был ужас перед тем, что я называю новым мифотворчеством. Мне глубоко противна субъективность некоторых людей, с которыми я сидел в одном месте и в одно время. Понимаю, что они так же могут относиться ко мне, но очень не люблю неправду и боюсь фальши. Ясно, что каждый человек излагает свою биографию так, как хочет, но если он вспоминает только этнических украинцев, которые отбывали наказание в политической зоне, то это грубая ложь. Не было тогда украинского гражданства, и из Украины в Сибирь и на Урал поступал «материал» очень разный. Как раз у нас там, в отличие от Брежнева, был полный интернационал.
«Меня посадили в 25, и я думал, что старым человеком выйду — 35-36 лет...»

Кроме того, меня пугает мифотворчество некоторых лагерных товарищей, состоящее в том, что вот они родились — и сразу же, с первого вздоха, будучи совсем маленькими детьми, знали, что будут спасать Украину. Это тоже неправда, тем более что многие из них потом вступили в компартию и достаточно долго в ней состояли.

Я не хотел писать исторический трактат — мне очень важно было передать портрет и душу каждого человека. Я описал не только тех, кого любил, но и нескольких, кого не любил очень сильно. Упомянул не одних лишь выдающихся, но и незаметных, ушедших никому не известными. И делал это сознательно, потому что один из мифов сегодняшнего дня — что КГБ отбирал жертв исключительно по нравственному и интеллектуальному критериям. На самом деле все было не так.

Так же, как и среди работников КГБ были разные люди, и среди членов ЦК, среди нас тоже всякие попадались. А закончил я книгу портретом уже покойного товарища, друга этой поры — генерал-лейтенанта СБУ Владимира Пристайко, который работал и в КГБ, в следственном аппарате. Мы сошлись с ним в новой украинской действительности в такой странной активности, как публикация зловеще страшных материалов о деятельности его организации в прошлом. Понимаю, что тем, кто со мной сидел, это может не понравиться, они наверняка осудят — за эссе о чекисте. Но я не Господь Бог, чтобы судить и делить.


«СТУС — УДИВИТЕЛЬНОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СУЩЕСТВО, КОТОРОЕ НЕ ДОЛЖНО ВЫЖИВАТЬ В ТАКОЙ СТРАНЕ, КАК СОВЕТСКИЙ СОЮЗ»

Найдя в книге эссе под названием «20 дней со Стусом», гости, конечно, не могли не спросить о великом украинском поэте, с которым Глузман сидел в одной камере — во внутренней тюрьме КГБ в Киеве, ожидая отправки по этапу.

— Каким я запомнил Васыля? Удивительным! — отметил Семен Фишелевич. - Это был человек без кожи, который не мог идти на компромисс: белое — это белое, черное — это черное... Я был с ним только 20 дней, позже пару раз письмами обменялись. Он в Мордовии сидел, и мне рассказывали, что очень тяжело. Два раза, утром и вечером, зеков строили, и, как всегда, кто-то что-то там говорил из этих не очень умных офицеров. Все молчали. А Стус молчать не может, он должен ответить! Он знает, что за этим последуют 15 суток карцера, но это не потому, что он мазохист и хочет в карцер, он просто терпеть не в силах. Он не такой, как Владимир Буковский, который всегда был склонен к политической деятельности, хоть в СССР, как вам известно, политиков не было, кроме Брежнева и Суслова. Стус — это удивительное человеческое существо, которое не должно выживать в такой стране, как Советский Союз.

А познакомились мы так. Меня заводят в камеру к человеку, которого я не знаю. Он сидит, склонившись над тумбочкой, и что-то пишет. Поднимает голову — вижу красивое нервное лицо... Называет свою фамилию, я называю свою, я не знаю, кто он, ему неизвестно, кто я. И вдруг опускаю глаза — на тумбочке лежит книга, явно поэзия. Начинаю всматриваться: вроде не английский, потому что английский я знаю. Скорее всего, немецкий. Спрашиваю: «Что это у вас?». Он отвечает: «Рильке. Перевожу на украинский...». О чем после этого можно говорить? Должен был переводить Рильке, должен был писать стихи, а не сидеть в карцере. Да, большинство из нас были точно такими же. По несчастью, не по таланту...

Уже после того, как Стуса не стало, Семен Глузман написал открытое письмо Михаилу Горбачеву — с просьбой сделать все необходимое, чтобы в хранилищах Комитета госбезопасности не были уничтожены рукописи Василия Семеновича, регулярно изымавшиеся у него в политлагере: «Речь идет о единственных экземплярах произведений поэта, чье творчество может быть сопоставлено с творчеством таких выдающихся поэтов века, как Рильке и Мандельштам. Речь идет о сохранении значительного явления мировой культуры. Стихи Стуса уникальны. Поэт умер, но его стихи должны выжить. Вмешайтесь, сделайте все необходимое, успейте спасти их!». Ответа не последовало...

На вопрос: «Что помогло вам выжить в зоне?» - Глузман ответил: «Молодость и пример тех, кто выдержал гораздо больше, чем я. Моего лагерного учителя — Ивана Алексеевича Светличного, в первую очередь. Если Васыль — гениальный европейский поэт, то он — великий европейский интеллектуал, благодаря которому в зоне я прочел и узнал в сотни раз больше, чем до этого на свободе. И пример тех людей, чей срок был гораздо больше, чем мой. Меня посадили в 25, и я думал, что по истечении 10 лет старым человеком выйду — 35-36 лет. Если выйду... Но в лагерях повстречал людей, которые заканчивали срок в 25 лет, в 32 года, как солдат УПА Васыль Пидгородецкий, и понял: если они выдержали, то и я смогу. Во-первых, я моложе, во-вторых, срок у меня не такой уж большой...».


«ГРАЖДАНИН НАЧАЛЬНИК, МЫ БИЛЕТОВ К ВАМ СЮДА НЕ БРАЛИ!»

— Вообще, карательная система советская была идиотской насквозь, - с улыбкой вспоминал Глузман. - Неужели мало в стране тюрем, что нужно было для нас, политических, дополнительные строить и вместе нас соединять? Наверное, мы были очень опасны — настолько, что нас боялись пускать к убийцам и насильникам, чтобы мы, не дай Бог, не перековали бедолаг на антисоветский лад и плохому не научили... В итоге получилось то, чего Комитет госбезопасности как раз и страшился: появились группы инакомыслящих. До тюрем этих «клубов по интересам» не было, были отдельно взятые одиночества — маленьких и беззащитных перед карательной машиной мальчиков, каждый из которых по-своему крикнул, что король голый. А потом, когда офицеры в лицо нам бросали: «Создали себе здесь академию!», мы смело отвечали: «Гражданин начальник, мы билетов к вам сюда не брали!».

Именно в лагере, как ни дико это звучит, я впервые ощутил, что такое свобода — в той стране, где все всего боялись, даже собственной тени. Там я научился говорить работникам КГБ все, что думаю о них, об их режиме, о Брежневе... Я был очень активен, написал множество документов, в том числе «Пособие по психиатрии для инакомыслящих» с Владимиром Буковским, которое вошло в эту книгу. Помню, родители приехали ко мне на свидание, и мама в сердцах сказала: «Ну и сволочи твои друзья! Они, наверное, добиваются, чтобы тебе еще больший срок дали...». — «Почему ты так говоришь?» — спросил я. «Да под твоей фамилией «трактат» выпустили — о том, как инакомыслящим вести себя с психиатрами». Я не успел ничего ответить — только улыбнулся. И по мере того как улыбка моя становилась все шире, расширялись от ужаса мамины глаза... Наконец она, самой себе не веря, произнесла: «Это что, ты? Здесь?!». — «Да!» — ответил я.

Каким образом удавалось писать и передавать за пределы лагеря рукописи? О, там целая схема преступная! (Улыбается). У нас в зоне был ПЕН-клуб, как говорил Иван Светличный: многие писали. И нужен был человек, который бы держал архив. Поручили это старичку-заключенному, безвредному и безобидному: он время от времени прикидывался слабоумным. Звали его Васыль Маложинский, отсидел 25 лет, и как мы привыкли считать, за то, что был бандеровцем. Кстати, до зоны я, мальчик из профессорской еврейской семьи, ни о каком Бандере не слышал: это благодаря советской власти, бросившей всех политзаключенных в один котел, просветился... Общаться со старичком ни я, ни Иван Алексеевич часто не могли: если бы это заметили надзиратели, заподозрили бы, что дело нечисто. А он, если бы сдал архив, сразу бы вышел на волю, но этого не сделал и даже не пытался...

Однажды я спросил что-то о Бандере, и Маложинский раскололся: «Так я, синку, не бандерівець». — «А кто же?» — удивленно спросил я у этого полуграмотного божьего одуванчика. «Та я цеє... В СС «Галичина» був». Я онемел! Мы-то думали, он человек, а он, оказывается, фашист, эсэсовец! (Позже я, конечно, узнал, что это не немецкое подразделение СС, а другое дело). «Как же вы, — говорю, — дядя Вася, туда попали? Почему?». — «Ой, — каже, — якби я сам знав! Спочатку прийшли на Галичину совєти, почали усіх розстрілювати. Потім німці — і теж розстрілювати. А тоді дивлюсь: ідуть строєм хлопці, гарно вбрані, привітні, співають українських пісень. «Наші!» — думаю. Та й пристав до них...».


«Я НЕ БЫЛ В ПЛЕНУ, МЕНЯ НЕ СТАВИЛИ ПЕРЕД ВЫБОРОМ, ЖИТЬ ИЛИ НЕМЕДЛЕННО УМЕРЕТЬ, НЕ БИЛИ, НЕ ЗАЖИМАЛИ В ДВЕРЯХ ПОЛОВЫЕ ОРГАНЫ И ПАЛЬЦЫ. КТО ЗНАЕТ, КАК БЫ СЕБЯ Я ПОВЕЛ?»

«А власовцы и литовские «лесные братья» с вами сидели?» — поинтересовались из зала.

— Да, — кивнул Глузман, — и полицаев было много. Мы называли их «за войну». Но общаться не общались: вы же понимаете, можно спать на соседних нарах и словом с человеком не перемолвиться... Тем более что все они были ссученные — твердо встали на путь исправления и стучали администрации лагеря. А главным зеком в зоне был здоровый, краснолицый, апоплексического склада мужчина по фамилии Шовкуненко — начальник крупного полицейского подразделения.

До войны, кстати, партийный руководитель районного масштаба в украинской провинции, да и после войны пытался строить карьеру на том же поприще... В лагере охотно сотрудничал с надзирателями, раздавал заключенным наряды, жрал только мясо — его кормили отдельно. И вот как-то раз, погожим весенним днем, подходит к нему молодой диссидент Гоша Давиденко и весело так говорит: «Батя, с праздником!». Шовкуненко удивился: «Подожди, сынок, какой праздник? У меня вроде ничего сегодня нету...». — «Да как же нету? — ответил Гоша. — День рождения Гитлера у вас, батя!». Зеки рухнули со смеху, а и без того красное лицо нарядчика налилось кровью. «Да! — заорал он, сжимая кулаки. — Я служил Гитлеру! И Сталину, потому что я хорошо служу! И Брежневу сейчас служу, и если вы, суки антисоветские, к власти придете, вам тоже служить буду!». Такой вот искренний человек...

Но не меньше, чем Шовкуненко, потряс меня Миша Лаптев — маленький толстенький мужичонка, забитый, почти неразвитый, на уровне животного. Он даже не стучал, потому что такой оперативный работник никому не был нужен. Помню, сидим мы с ним, черные, как черти, кочегарим, чтобы в зоне тепло было, потому что уральский холод — не тетка... Гляжу: он письмо читает. «Радость у меня, — говорит, — дочка внука родила!». Пока сидели и курили самокрутки, я узнал, за что Миша попал в лагерь: он с вышки расстреливал людей в Варшавском гетто.

В 41-м пошел на фронт, и уже осенью оказался в плену. Весной 42-го пленных, с которыми немцы не знали, что делать, выстроили перед вербовщиками. Те предложили: «Кто хочет служить великому фюреру, пять шагов вперед!». Кто-то выходил, кто-то не выходил... «А я, — говорит Миша, — хотел жить, потому двинулся вперед. Вербовщик глянул, что я неказистый, и: «Найн, найн!». Иди, мол, в строй, такой солдат фюреру не нужен. Я и вернулся». Но пленных в строю оставалось по-прежнему много, и немец крикнул еще раз: «Кто хочет служить великому фюреру?!.». «И я, — признался Миша, — сделал эти пять шагов, и меня взяли. Людей, которых расстреливал, я совсем не ненавидел: разве волк, задравший кого-то, чтобы выжить, ненавидеть может? Я очень, очень хотел жить!».

Не знал я, что ему сказать. Молча слушал и думал: «Господи ты Боже! Гитлера уже нет, Сталина нет, а Миша Лаптев, коротенький несуразный тупой солдатик, победил всех! У него, видишь, внук родился...».

Даже осуждать его не мог. Я не был в плену, меня не ставили перед выбором, жить или немедленно умереть, не били, не зажимали в дверях половые органы и пальцы. Кто знает, как бы я себя повел? Может, тоже бы жить захотелось...


«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КГБ УССР ФЕДОРЧУК КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ СОБИРАЛ НАЧАЛЬСТВО И ПОВТОРЯЛ: «ОЧИСТИТЬ УКРАИНУ ОТ НЕЧИСТИ!»

«Как вы? Неужели не устали?» — то и дело спрашивал Семен Фишелевич после каждой невыдуманной истории. Публика хором отвечала: «Не-е-ет!» — и слушала дальше. О листовщике Ермакове, которого не могли вычислить несколько лет, пока в КГБ не пошла теща — с просьбой посадить антисоветчика-зятя, о Саше Чекалине, рабочем из Лисичанска, получившем первый срок — пять лет — за то, что написал на бюллетене, что не согласен с выборами без выбора...

— Конечно, он не подписался, естест­венно, изменил почерк, искорежил буквы. Но у Брежнева денег было много, поэтому всех, кто бросал бюллетени в урну, отправили на графологическую экспертизу, и Сашу вычислили. Он стоял перед генералом на коленях, однако Луганская область была бедна шпионами и изменниками: Чекалину дали пять лет. Когда мы встретились в зоне, срок его подходил к концу, это был измученный, больной, полуглухой и постаревший человек, хоть и молодой по паспорту. Тихий, спокойный, даже не матерился. А за несколько дней до выхода, сидя на нарах, громко сказал: «Бляха-муха! За что они меня посадили?». Дошло.

Меня часто спрашивают: не хочу ли я съездить в зону, посмотреть, как там сейчас? Нет. Исключено. Там для меня остались люди, которых среди нас уже нет, и я не хочу что-либо наслаивать на их образы. И потом, не забывайте, что сказал великий европеец Альбер Камю: «Никогда не возвращайтесь в те места, где вы были молоды». Дело свое я тоже ксерить не стал, хотя мне предлагали. Ну что я там нового найду? О том, как предавали коллеги и друзья, которых сломали, я знаю. Не хочу погружаться в это: больно. Мой лучший друг, молодой врач-психиатр, дал против меня показания, а потом, после моего возвращения из ссылки, покончил с собой...

Одному генералу СБУ (он уже на пенсии, и пенсия у него не как у меня — 1800 гривен, а раз в 10 больше) я сказал: «Слушайте, ну вы ведь тоже люди, что же вы такое с нами вытворяли?». А он: «Откуда я знаю? Я тогда лейтенантом был, мне команду давали — я выполнял. Слышал только, что председатель КГБ УССР Виталий Федорчук каждую неделю собирал начальство и повторял одну фразу: «Очистить Украину от нечисти!». Больше мне ничего не известно».

Информацию о том, что последний глава КГБ Украины Николай Голушко якобы вывез в Москву агентурные дела, в том числе на вождей украинской демократии, Семен Фишелевич прокомментировал так: «Точно не скажу, но судя по всему, что-то он таки вывез, и Путин с этими людьми работает».

Не обошлось на презентации и без вопросов о современной Украине — всем хотелось знать, нравится ли диссиденту Глуз­ману жить в нынешней стране.

— Мне кажется, она не безнадежна, — ответил Семен Фишелевич. - Здесь есть некий фермент сопротивления. За все годы, которые я провел там, в лагерях для политических не было ни одного диссидента из Беларуси, Киргизии, Узбекистана, Азербайджана. Хотя Комитет госбезопасности был, как вы знаете, везде: следст­венный аппарат — в каждой области, оперативный — в каждом районе. И во времена Солженицына, и во время Хрущева-Брежнева основной группой политических узников в Советском Союзе были выходцы из УССР.

Разные по нравственности, национальности, интеллекту, но отсюда. И мне, гражданину Украины, это дает надежду. Может быть, осуществится она несколько позднее и я ее не застану, но... Знаете, чего уже получилось достичь? Сейчас я абсолютно свободно себя чувствую в этой стране — настолько, что согласился войти в общественно-гуманитарный совет при Президенте Януковиче. Хотя мне это не очень было приятно, некоторые друзья уговаривали меня этого не делать, и одному из них я сказал: «Вы же понимаете, что от этого ни на йоту не изменится то, что я пишу и говорю по телевидению?». Я продолжаю выступать, писать колонки и думаю, это правильное поведение нормального европейского цивилизованного человека.

Да, я был посажен за экспертизу по делу Григоренко. Но чего я хотел? Одного — свободы слова, и сегодня я ее имею. Свободно думать мы, кстати, могли и раньше. Иван Светличный, мой лагерный учитель, вспоминал, что следователь, который вел его дело в 72-м году, отвечая на его реплику, как-то зло возразил: «Нет, Иван Алексеевич, у нас свободная страна! Вот пришел бы ты домой, накрылся бы подушкой — и думал бы о чем угодно. Но через подушку!».

А сейчас... Мне не все в моей стране нравится, но я прекрасно понимаю, что 40 лет пустыни еще не пройдены, тем более в краю, где не было и нет Моисея. И я всегда напоминаю себе, что Всевышний не пустил Моисея в землю обетованную, потому что тот тоже был рабом. Может, и я ее не увижу, но даже сейчас, вдали от нее, не чувствую себя плененным чужими мне людьми.

Свобода — это и свобода выезда: из этой страны можно уехать. Со мной сидели люди, которые захватывали самолеты, чтобы выбраться из СССР в Израиль, их было много в психбольницах. Ни преступниками, ни террористами они не были, просто хотели жить отдельно...

Второй момент свободы — выборы. Я хорошо помню, как мы объявили голодовку, чтобы нам, политзаключенным, разрешили голосовать, — хотели проголосовать против Брежнева, создать прецедент. Не позволили. Сейчас свобода выбора есть. Ну, фальсификации небольшие, как говорят политологи, но проблема не в том. Кто два раза подряд избрал, мягко говоря, странного Черновецкого столичным мэром? Мы. Не Путин, не Ющенко — мы сами. Пенсионеры, которым нужна была гречка, молодежь, которая не ходит голосовать... Вы, кстати, можете не пойти на выборы, и ничего вам за это не будет. А в Советском Союзе, помните, что происходило, если к 12-ти дня или к часу из вашей квартиры никто не шел голосовать? Приходили и спрашивали: «Вы чем-то недовольны?».

Самое главное — этой стране можно сказать: «Я не люблю тебя и не хочу здесь жить». Не нужно ходить за разрешением в ОВИР и СБУ. А потом, кстати, можно вернуться и опять ни у кого ничего не спрашивать. Так что главная наша проблема не отсутствие свободы, а неумение ею пользоваться. Но мы научимся. По крайней мере, я очень хочу в это верить...