Тот, кому принадлежит этот голос, и есть действительное открытие Петра Шевченко, прекращающее его бытие как «чистого» лирика, как создателя Белой Воды.

Витягнув с горища чемайдан,

павутину вiником обмiв

i рвонув – аж гай зешелестiв –

через Чернiвцi на Магадан.

 

Наче смерч краiiну обiйшов,

на вокзалах жив i в поIIздах.

«Що» перетворилося на «шо»,

«нi» переродилося на «так».

 

Всi на свiтi звiдав манiвцi,

всi на свiтi грошi заробив.

Крiзь повiтря путь собi пробив

через Магадан на Чернiвцi.

 

… Бiля хати смерч стримтить, як вiсь,

яму риє в небi i землi.

Не крутися, хато, зупинись!

На свого на сина подивись!

 

Мировидение этого персонажа ностальгически дорого нашему сердцу - «интернациональным» недобытием неувядаемого Советского Союза. У этого персонажа нет не только почвы, но и памяти о ней, отнятой еще у самых истоков советской эпохи государственной волей. Перемещаясь в границах страны-коммуналки с прикипевшим к руке советским «чемайданом» и советским «шо» на языке, он обречен не сознанием - нутром изживать клеймо бездомности. Бездомности вынужденной, но полюбившейся из-за обеспеченной ею полной безответственности. Так обжили и сделали как бы своим подаренный режимом не очень приспособленный для житья-бытья Донбасс – неуютный, но такой коммунальный «дом на колесах»!..

Несколько десятилетий советского интернационализма круто смешали языки нашего Вавилона. На границах взаимопроникновения возник особый, маргинальный волапюк, очень приблизительно именуемый суржиком. Петр Шевченко едва ли не первым в украинской поэзии ввел этот устно-речевой монстр в свою лирику. Его носитель - «ближний странник»³ в хаосе райцентра, которым обернулась мифландия Белой Воды. Лирика с таким лирическим субъектом изменяет своей изобразительной природе. Она балансирует на грани сказовой прозы, пододвигаясь к роману новейшей, постмодернистской формации⁴. Его герой как раз и есть «ближний странник» райцентров, переваливший из совкового бродяжья в «эпоху нанотехнологий».

Разрывая пуповину, связывающую его с крестьянским мифом, герой Шевченко-Билыводы сохраняет все признаки дитяти, вплоть до свойств недоязыка. Для обозначения субъекта этой речи в украинском языке есть прекрасное слово – немовля - «…Воно вже й слово вимовля,/ i слово те – «недоземля»…» Однако самого поэта влечет в иную область, сомнительно доступную, но такую притягательную и называемую в его стихах – «латиною». За этим понятием - слово высокой книжной культуры, далеко отстоящей от жесто-речи немовляти. Эта «латина» знает точки соприкосновения с мировой, главным образом, с европейской высокой речевой культурой, о чем понятия не имеет человек, идущий «сквозь Донбасс». Как и в классической поэтической традиции, украинский поэт видится себе новым Овидием, но не из имперского Рима засланным в «глушь степей», а из дикого природного нутра – в римские предместья. 

 

 

 

Именем Овидия, как и понятием «латина», обозначено проклевывающееся «в провинции глухой на пересечении миров» желанное Слово. Но оно так и осталось за горизонтом тех пространств, на которые вышел варвар-маргинал с «чемайданом» (а теперь – и автоматом) в руках. «Деревянное слово» утрачено, «латина» не обретена.

Немає слова. Слово втопло.

Якийсь кiнець стирчить iз горла…

… Я знов не змiг його сказати,

Хоч нас и вчили красних слiв…

 

Время и место: из личных переживаний. Эпилог.

…Кому памятны советские времена, знает, насколько актуальным и всеобъемлющим было понятие прописки в бытии граждан нашей необъятной страны. Оно и сегодня не вовсе утратило сакральные свойства былого трепетного употребления. Многими, весьма символическими значениями наполнялось это слово в советские времена. Например, означало тюремно-лагерную привязанность индивида к месту своего проживания, наличие камеры-ниши, откуда соответствующие службы всегда могли достать гражданина и прописать ему, в случае надобности, по первое число.

С другой стороны, за этим понятием скрывались, как ни парадоксально звучит, и полная бесприютность, бездомность. Очень условно можно было считать частным (!) домом место поселения-прописки, установленное государством. Поспешные довоенно-послевоенные расселения сделали особого рода спортом ожидание (или поиск) СВОЕГО жилья, что, в конце концов, упиралось не в дом, а в домовину. Жизнь превращалась в коммунальное странничество, хотя в пределах дозволенных, вдали от столиц, а уж тем более – от иных стран.

Живущие в этой «Новороссии» (и до сих пор!) повязаны специфической порукой прописки, как галерный раб к месту своей повинности. «Галерный раб» Петр Шевченко под условным именем «Петро Билывода» и создал роман, который мог бы назвать – «Прописка». Но в форме совершенно уникальной – в жанре лирики, преодоленной прозой советского образа жизни, адресами той самой страннической прописки. В посмертной книге стихов Билыводы, ближе к ее финалу, недвусмысленно обозначены адреса исторически конкретного и социально определенного проживания поэта - в завершении цикла «Сонеты для друзей и для врагов»:«Петро Билывода, Советский Союз». А для полноты картины запечатлен и менталитет здесь и навсегда прописанного странника.

Часто запитую: що я, де я?

Чимось схожий на iудея,

чимось на цигана, чимось на

в'язня, припнутого до галери

у власнiй квартирi, - в клiтинку шпалери –

сам собi гетьман i сам шпана.

Не треба менi спiвчуття нi грама,

нi грошей. Хiба що з боргами

зiйтись нанiвець. А потiм за браму,

вийти i вже не вернутись сюди

тихою стежкою Сковороди.

 

 

1 Бiливода Петро. Ось така менi випала доля. Ки1в, 1998. Цитаты по этому изданию.

2 Едва похоронив отца, Петр Шевченко страшно погиб сам, а вслед за ним слишком скоро ушли из жизни младший брат и мать.

3 Так определил Л. А. Аннинский тип шукшинского героя.

4 Его намеки можно было разглядеть уже гораздо позднее в прозе Евгения Попова.