Кривое зеркало

Писатель Платон Беседин – о правде, кривде и хохоте в нынешней Украине

Когда убивают тринадцать человек в автобусе в Волновахе – это общенациональный траур, это боль и скорбь. Да, всё верно – иначе нельзя: погибли люди. Но почему когда десятки, сотни людей каждый месяц умирают в Донбассе, на территории, занятой ополченцами – это нормально, это издержки, побочный эффект великой освободительной войны, которую скромно нарекли анти-террористической операцией? 

Впрочем, я не о двойных стандартах, нет; для чего, если и так каждый знает? Речь о другом – о несуществующих в Украине стандартах и, прежде всего, о стандарте человечности, которая, в общем-то, свойственна homosapiens, сколько бы нам ни твердили о том, что в дивном новом мире, где раб любит своё рабство, всё относительно, и у каждого – своя баночка свободы. 

Можно ненавидеть врага, но в нужный момент быть к нему милосердным. Можно презирать соперника, но в определённое время проявить к нему сострадание. Можно и нужно почувствовать грань, за которую переступать нельзя, ощутить момент, когда плотоядные пули сменяются краюхой хлеба.

Два моих деда прошли три войны, в том числе самую жуткую, самую беспощадную – Вторую Мировую. Когда они обороняли Сталинград, освобождали Варшаву, брали Берлин, вознося великое красное знамя Победы, мои бабушки рыли траншеи, работали в госпиталях и на заводах, дабы обеспечить триумф воли и справедливости. Мои родственники сидели в концлагерях, и одного из них спас фриц по имени Пауль. Да, они рассказывали невыносимые в своей сатанинской мизантропии вещи, но вместе с тем вспоминали моменты, когда человек, независимо от флага, под которым сражался, оказывался братом другому человеку, моменты, когда любовь к ближнему, милосердие, сострадание не были просто словами из религиозного агитпропа.

Я говорю об этом потому, что мы видим боль, ужас, зверства там, на поле боя, часто не замечая того, что происходит здесь, на условной территории мира. Ходят поезда, едут фуры, люди толпятся в метро, кушают стейки и творожки, а реальность искривляется, и вместе с ней червоточина поселяется в сердцах тех, кто находится вне войны. Она для них отблеск, кадр из новостей, фраза из бесплатной газеты. Или, если не повезло, тревога за близкого, которого послали на возможную смерть недрожащей рукой. И всё же, война лежит за границей основного сознания, а искривление проходит здесь, в прямой зоне действия.

Человек, нормальный, среднестатистический человек, привыкает, что где-то там, в отдалении, идёт бойня, и убивают людей, правых и виноватых, молодых и старых, честных и лживых. Человек смиряется. И на почву этого ложного смирения аккуратно, между делом, высаживаются информационные цветы зла, дурманящие пыльцой того, что война эта, смерть, гибель нужны; они не зазря, они оправданы, необходимы. 

Разве, сомневается человек? Конечно, конечно, твердят ему; там же одни боевики, сепаратисты. Все-все, без исключения? Ну, не все, тянут в ответ, но многие, да.

У меня есть знакомый. Киевлянин. Он отчаянно переживал, когда в Донбассе всё только начиналось. Сочувствовал людям, оказавшимся в зоне боевых действий. Но со временем, по мере развития войны, риторика его становилась жёстче, агрессивнее. И он изменился. Мы пока что общаемся, но каждый раз, когда я заговариваю о жертвах, этих агнцах Донбасса, он не понимает настолько, насколько должен понять. 

У каждого есть такой знакомый, с одной и с другой стороны. 

«Душа человека – по натуре своей христианка», – говорил Тертуллиан. И она не может без истины. Та нужна ей, как воздух. Без истины душа задыхается, чахнет. Но истину можно подсунуть и ложную. Тогда человек верит в то, во что ему дали верить. Он как бы прав или несомненно прав – тут от степени рефлексии зависит, – но в любом случае бьётся за самые честные, благородные идеалы. Баланс между правдой и кривдой выдержать сложно, эта ментальная эквилибристика не для слабых духом. От того вокруг – орды уверенных и самоуверенных. У них, так им думается, есть всё, чтобы принести в этот мир правду. Принести огнём и мечом, если понадобится. Выжечь, разравнять, возвести новый храм. А в нём – их личное божество. 

Это касается всех: и колорадов, и ватников, и укропов, и майдаунов, и свидомитов – я намеренно употребляю эти принципиально неупотребляемые мной слова, дабы разграничить норму и аномалию; ведь любой подобный ярлык – акт глумления. Выход за человечность есть жертвоприношение правды. Дальше начинается ненависть, основанная на страхе, тесно сопряжённом со смехом.

Высмеять значит обезоружить, высмеять значит раздеть донага. Когда тот, кто называет себя артистом, вдруг отпускает такую вот шутку: «В ДНР прошла школьная реформа, и сбылась моя детская мечта: в школу можно не ходить». В Киеве этот артист. Он и раньше такие шуточки, похлеще ещё, отпускал. А центральный телеканал с удовольствием транслирует, множит подобный юмор. И люди в зале хохочут, лица у них сытые и довольные, а тот, кто когда-то выглядит сытее и довольнее всех, но в последнее время увял, заявляет: «Наши дети пойдут в самые престижные школы, а их дети в Донбассе будут сидеть по подвалам». 

Можно вновь говорить – Арсений Петрович тут может дать мастер-класс, – что не так поняли, не так истолковали, не так перевели, но этих «не так» катастрофически много. Фразочек, коими перекидывались любящие свою работу надсмотрщики в концлагерях. Нацисты ведь тоже ценили юмор. И представления давали такие, что обхохочешься. Но их не везде пускали в эфир. 

Я думаю, что это вина не только лишь Украины. Слишком многие постарались. Но почему снова и снова именно в первых украинских рядах оказываются подонки? Почему они говорят фразы, достойные Геббельса или Пота, но никак не украинской элиты? Откуда эта бесовщина, когда объектом насмешки становятся дети, находящиеся в чудовищнейших условиях? 

Они ведь, эти герои, эти элиты, насмехались и раньше, унижали, зубоскалили, презирали. Но хохотать над смертью, над горем – нет, такого они себе не позволяли. Или война разрешила многое? Да, она учит разнузданности, но и учит смирению. Это во многом вопрос выбора. Для чего Украина ставит вот на такое? На пожирание «русских младенцев» в ночных клубах и на глумление над бедой донбасских детей? Что это, если не безумие? Или таково то самое шествие в Европу, где представляют Холокост в юмористическом ключе? 

Есть ощущение, точно смотришь идиотское шоу. Люди на сцене как бы шутят, паясничают, сначала вроде умеренно, а потом всё жёстче и жёстче. И вот уже на сцену проливается кровь, выносятся трупы; глумление, пытки, смрад. А ты вроде как шёл на юмористическое представление, но на сцене – дьявольское безумие, радикальный гиньоль, и происходящее напоминает жуткую помесь из японских хорроров и книжек Ильи Масодова. Но надо смеяться, надо выдавливать из себя страх. Ха-ха, хо-хо, хи-хи, хе-хе – больше трупов! 

Они – или вы – скажут, что я утрирую, нагнетаю, сгущаю. Разве? Ну, хорошо, если только самую малость (с поправкой на флуктуацию). Ведь так, через смех над тем, над чем и улыбаться-то грешно, через выдачу кривды за правду, зло входит в каждого человека, в целый народ, и злокачественные клетки с мерзким хихиканьем пожирают клетки здоровые. Грим с клоуна стёрт. Под ним прятался демон, порождение бездны. Туда ему и дорога. 

Но это после. Когда отсмеёмся. 

Платон Беседин