по горячим следам

из докладов на Международном съезде писателей на Тиносе

                                   В МОЛОДОЙ ПОЭЗИИ РОССИИ РУБЕЖА ХХ-ХХ1 веков

Смерть – безгранична. С этим примириться

                                      Еще черёд настанет…

                                                  Нина Гейдэ

В книгу «Новые имена в поэзии» (М., 2011) вошли подборки 23 молодых поэтов, родившихся с 1973 по 1989 годы. Почти у каждого из них смерть – один из центральных образов, нередко выносимый уже в заголовок: «Как шагает музыка по трупам..» и «Тонет смерть в полусладком вине…» (Игорь Белов из Калининграда), «Ушла под утро тихо, в забытьи…» (Наталия Елизарова), «Умирая тысячу и одну ночь» и «Видеть сны, не умирать…» (Владимир Зуев из Екатеринбурга), «Дымный отблеск ада, на местах…» (Евгений Коновалов из Ярославля), «Смерть-медсестра» (Борис Кутенков), «Осенью мысли рождаются в смерти…» (Татьяна Перцева из Хельсинки), «Почему не умрём? Умрём» (Екатерина Соколова), «Наверное, Бог похож на умирающего человека» (Айгерим Тажи из Алматы). Вспоминаются стихи близких им по возрасту Нины Гейдэ из Копенгагена: «Поединок с любовью, когда уже нету границ // Между светом и тьмой, между счастьем и посвистом смерти..» и Григория Аросева из Москвы, автора рассказа «Смерть в Красноводске»: «На вокзал приду, сяду в электричку, // она тонко свистнет и в смерть умчит».

В сборнике стихов объёмом 220 страниц слово «смерть» упомянуто  33 раза, глагол «умирать»  - 28 раз. Молодые поэты нередко говорят о смерти не в прямую – предлагая читателям различные иносказательные описания  драматического ухода человека  в мир иной:  «Души, шагнувшие в ночь //  С дьявольского моста…» - пишет о самоубийцах, бросившихся с Карлового моста в Праге Наталия Елизарова, «На дне противотанковых траншей // мне будет безразлична скорость пули, // и бесконечность лжи, когда застыну, // лапшу червей пуская из ушей», - это поэтический монолог немецкого солдата, погибшего во время второй мировой, вышедший из-под пера Дмитрия  Румянцева из Омска. А вот как натуралистично изображает будущую смерть нерадивого отрока, читающего псалом, Дмитрий Смагин из Смоленска: «Будет от страха остаток дней колотить: // оборвется сосуда сердешного нить - // ангелы тело напрасно перетряхнут».

Что это? Мода? Спекуляция на чувствах читателей?  Думаю, нет. Скорее, речь идет о трагедии поколения, о глобальном обесценивании  человеческой жизни в России, о перенасыщенном неестественными смертями мире, в котором мы живем. Молодые поэты как чуткие сейсмографы улавливают опасность, о которой погруженный в бытовые заботы гражданин старается не думать.

Безжалостная статистика сообщает шокирующие цифры: за последние пять лет (2007-2012) покончили с собой 14123 подростка, в 2008 году жертвами насилия стали 126 тысяч детей, погибли 1914 ребят, 12,5 тысяч детей находятся в розыске, скорее всего – убиты, оказались в детских домах, приютах и интернатах 800 тысяч сирот и детей, оставшихся без попечения родителей (из них, как правило, во взрослой жизни выживает только треть, остальные оказываются жертвами криминального мира и собственной наивности).  В 2009 году в России покончили с собой 1379 юношей и 369 девушек в возрасте от 15 до 19 лет.

Молодые поэты призваны высказаться от имени поколения, которому выпало время жить в драматическое время, когда одна историческая формация рушилась и на её место приходила другая. Его можно сравнить только с историческим разломом 1917-1920-х годов, которое мудрая З.Н.Гиппиус назвала «щелью времени», волнуясь, что в эту историческую щель провалится все её поколение. Не об этом ли небольшое стихотворение Виктора Зуева из Екатеринбурга: «я знал его… и этого… и эту… // а с этим мы дежурили по классу,// смотрели с ним «Иглу», смотрели «Ассу»… // их нет, как нет… как не было, и нету…// повесился… разбился на машине… // поймала передоз… сгорел  по пьяни…// я вязну между ними в паутине…»

 В ХХ веке философы (А.Бергсон, М.Хайдеггер, Ж.Делёз),  рассуждая о жизни и смерти, отделяли интенсивное человеческое время от экстенсивного хронологического времени истории планеты и вселенной.  К примеру, 28 лет жизни Лермонтова и 37 – Пушкина несоизмеримо богаче событиями, чем столетия биологической истории. Конкретному человеку вырваться из тьмы забвения способно помочь лишь творчество. И литературные чтения «Они ушли. Они остались», посвященные молодым поэтам, умершим молодыми в 90-е – 2000-ные годы, уже два раза проходившие в московских библиотеках и музеях по инициативе молодых поэтов – выпускников Литературного института имени М. Горького, - лишнее тому доказательство.

Рассуждая о смерти во 2 послании коринфянам, апостол Павел заметил: “...кратковременное легкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу...” (2-е Кор. 4:17). Тему смерти начали разрабатывать ещё европейские гуманисты - Эразм Роттердамский в Германии, Цельтис - в Польше, вслед за ними восточнославянские поэты – Симеон Полоцкий и Карион Истомин.

Молодые восточнославянские поэты еще в ХУП веке интересовались европейскими трактатами, посвященными смерти. Студент богословского отделения Киево-Могилянской коллегии Викторин Евфанасий перевел с английского на польский язык книгу Генри Монтегю, графа Манчестера “Размышления о смерти и бессмертии” (первое английское издание - 1631 г.). Необыкновенную популярность в Европе приобрела гравюра Дюрера «Рыцарь, Смерть и Дьявол».

Переведенный с немецкого памятник “Прения Живота со Смертью”, содержащий диалог между жизнью и смертью, был распространен на Руси в XVI-XVII веках: его влияние заметно в виршах придворных поэтов-просветителей Симеона Полоцкого и Кариона Истомина.

Слова “живот” (в старинном значении этого слова) и “жизнь” издавна считались синонимами. В устойчивых выражениях “не щадить живота”, “лишиться живота” подразумевалась именно жизнь: ее не щадили, ее лишались. “Живот” одновременно и имущество — в служилой среде ценность не меньшая, чем жизнь, но все же временная, “бренная”.  Смерть не столько отрицание жизни-живота-жития, сколько частный, хотя и важный, итоговый и завершающий момент в той протяженности, которую наши предки именовали словом “живот”. Живот — это жизнь конечная, земная, горькая и суетная. Жизнь есть жизнь бесконечная, вечная, небесная и блаженная. Именно поэтому умерших называли «усопшими». “Вечный живот” — прихотливый оксюморон, если иметь в виду, что не живот вечен, а жизнь. “Краткая жизнь” — тоже оксюморон, поскольку в христианском значении жизнь — вечная. Барочная метафорика XVII века допускала подобную игру словами. К характерным мотивам европейской поэзии барокко принадлежит тема конца света, непрочности, шаткости бытия, острое ощущение текучести времени, его неудержимого бега. Интересно, что в отечественной молодой поэзии рубежа веков также  возникает мотив конца света: читаем в стихах Анастасии Журавлевой: «Может быть, конец – это пункт приема // Макулатуры и металлолома?//Стоишь, - в руках металлолом и макулатура, // И приемщица – сорокалетняя дура – // Губы в помаде черного цвета, // Читает буклет про конец света…» Или в стихотворении Владимира Иванова «Про меня и про коня»: «Иные подумали, что облака // Похожи на лошадь и на седока, // Другие решили, что это // Конец начинается света».

Пессимизм и рефлексия барокко были явлением новым, не свойственным ни Ренессансу, ни средневековью. Не было уже возврата к гармонии “мира и человека”, какой бы она ни была (античной, церковной или возрожденческой). Спор с привычными сегодня формулами ощутим и в современной молодой поэзии, вызывающе подчеркивающей парадоксальность и неоднозначность окружающего нас мира: «А лукавое Слово на запах // поспешает, на одурь и дым, // ёжась в Божьих корёжистых лапах, // словно мрак – перед светом земным» (Б.Кутенков).

Конфликты мира, пусть еще абстрактные, проникли в душу, потрясли личность и даже стали осознаваться свойствами её природы. Размышления о смерти, по мнению отечественных поэтов как ХУП века, так и современных, способны реально помочь нравственному самоусовершенствованию личности. Осознание неизбежности смерти закрепляет в восприятии читателя понимание быстроты текущего времени и социально значимую мысль о его ценности. Не об этом ли печально-иронические стихи Бориса Кутенкова: «…Посудачат о частном горе, // выпьют, чокнувшись и скорбя, за любовь, за «memento mori»… // Он – не чокаясь, за себя. // И, не вспомнив о том, что было, // разойдутся за просто так: кто – себе вырывать могилу, // кто – на скрипке играть в кабак. // Человек – умирать в потёмках // с ненадежной ордой стихов, // где пиджак, на локтях протертый, // как дамоклова вечность, нов; // Где звучащая тишь повисла, // где и сам превратишься в звук, // что от века искомей смысла, // описавшего полукруг». 

Если в поэзии Золотого и Серебряного века смерть оставалась одной из главных тем (вспомним строки из популярных в конце Х1Х века стихов Зинаиды Гиппиус «И, если смерть придет, за ней послушно // Пойду в ее безгорестную тень: - // Так осенью, светло и равнодушно, // На бледном небе умирает день…» или: «Мне лилии о смерти говорят, // О времени, когда меня не станет…// И, ведаю: любовь, как смерть, сильна. // Люби меня, когда меня не станет…», «Любовь одна, как смерть одна…», «Любовью, смерти неподвластной, // Люблю всегда, люблю навек..» // Искал победы не напрасно // Над смертью смелый человек…», «Вы, сердца смертного созданья, // Сильнее своего творца…», «Концу всегда, как смерти, сердце  радо…»), то из картины эмоциональной жизни советского общества, последовательно культивировавшего вызывающий оптимизм в официальной поэзии, смерть исчезает. Допускалась лишь героическая гибель за идеалы революции или погибнуть смертью храбрых на великой отечественной войне.

Смерть, ранее вездесущая и всем знакомая, стала постыдной и запретной. Делали вид, что ее не существует. В основе этой тенденции лежало не столько стремление пощадить чувства умирающего, сколько попытка общества избежать картины смерти, ибо считалось, что жизнь всегда счастлива и ничего не должно нарушать этой иллюзии: поэзия (вспомним «150 миллионов» Маяковского) славит человека массы, а масса – бессмертна. Смерть, сделавшись табу, с начала 30-х годов ХХ века,  заняла место рядом с сексом, табуированным в Средние века.

Характерно стихотворение Антона Черного из Вологды, направленное на развенчание дежурных оптимистических мифов о первом космонавте Юрии Гагарине (его жанр Максим Амелин определяет как «эффектную социальную страшилку не без захода в метафизику»): «Стоит зеленое ведро. // В ведре лежит Гагарин: // Орденоносец и герой, // Простой советский парень. //Его Леонов опознал // По родинке на шее. // А там, где самолет упал, // Воронка и траншея. // Лежит ребро, скула и бровь, // Как жуткие детали. // Обугленная грязь и кровь // Стекают по эмали. // Не верится, что это он. // Одной рукой несомый, // В какой кошмар он погружен? // В какую невесомость? // Солдаты ищут дотемна // Ошметки и останки. // Горит звезда, горит луна, // Как орденские  планки. // Настала полночь на часах, // И мрак слегка сгустился // в огромных черных небесах, // С которых он спустился».

В Средневековье смерть рассматривалась как переход в новое качество существования, освобождение от власти “мира сего”. Боялись смерти второй, раскрытой в Апокалипсисе, - уничтожения личности на Страшном суде. Отсюда деловое, жизненное отношение к смерти. Такая позиция средневекового христианства противоречила возрождённому в советское время языческому принципу “о мёртвых либо хорошо, либо ничего”, идущему от дохристианской Греции (известен закон Солона, запрещавший хулить умерших).

Нередко стихи молодых поэтов – сродни балладам, в которых дается оценка той или иной человеческой судьбы на фоне Большого исторического времени: это тайные мечты и неумолимая реальность, показанные через восприятие невезучего физика Вани, пережившего смерть жены, или нищей торговки арбузами Зины из стихов Бориса Кутенкова. Сталкивая жизнь и смерть на бытовом и духовном пространстве, молодой поэт подводит итог: «Будто и нет расстоянья меж высью и пропастью, // будто не шаг до погибели – шатки мосты… //…Пыльно, блаженно, миндально. // Всё – замысел, промысел, // солнечный замысел ужаса, счастья, беды».

…Итак, молодые поэты не просто рассуждают и пишут о смерти: они задумались о смысле бытия, о самых важных и трудных проблемах, которые еще З.Н. Гиппиус считала центральными задачами серьезной поэзии, напряженно размышляющей о смерти, о любви, о Боге. Молодые поэты хотят понять, осмыслить, зачем они живут на этой земле.