Битва за Андрея Вознесенского

Не знаю, по каким причинам, но имя Вознесенского вновь всплыло после некоторого забвения. Поэт ушел в июне 2010 в возрасте 77 лет, в последнее время тяжело болел, с трудом говорил.

Верная подруга, многолетняя спутница жизни (46 лет вместе!) писательница Зоя Богуславская не так давно в нескольких очень интересных сериях рассказала нам о своей жизни с Вознесенским, поведала романтическую историю их брака. Недавно в серии ЖЗЛ вышла книга о поэте Игоря Вирабова, о которой спорят. Может, это к лучшему, что я ее не читала, - напишу о своем восприятии поэта.

Натолкнул меня на мысль написать о нем все тот же канал КУЛЬТУРА, на котором в ноябре был показан давнишний, еще 1976 года, поэтический вечер в концертной студии «Останкино».

Андрей Вознесенский

Показ был предварен заголовком: «Выдающиеся писатели России».

Вот тут я и задумалась: а был ли для меня поэт Вознесенский «выдающимся»? Сразу отвечу: нет, не был. Он был ярким, громким, бесспорно талантливым, точно попавшим в струю тогдашней жизни, как и трое других представителей его поколения, о коих, включая себя, он сказал: «Нас мало, нас может быть, четверо». Имел в виду при этом четверку поэтов-шестидесятников – себя, Евгения Евтушенко, Беллу Ахмадулину и Роберта Рождественского, - всех их в свое время запечатлела камера Маргариты Пилихиной в хуциевском фильме «Мне двадцать лет».

Молодые, красивые, заряженные энергией молодости и таланта, они бросали в такую же – молодую - аудиторию Политехнического, собранную на съемки, свои стихи, рассчитанные на залы, на стадионы, на массы... Это был момент их триумфа, их победы, и одновременно фиксация какого-то нового – светоносного - периода в жизни страны.

Период назывался «оттепелью», именно он дал этой четверке крылья, вдохновил, сделал маяками для тогдашней молодежи. Но период прошел, сменился холодами, застоем, потом снова наступила оттепель, за которой вновь последовали заморозки. Из всей четверки остался один, на редкость мужественно несущий свой человеческий крест и, несмотря ни на что, продолжающий свое поэтическое дело, - Евгений Евтушенко...

Кстати сказать, Евтушенко и Вознесенский гремели не только на советских стадионах и подмостках. Валентина Синкевич мне рассказывала, что в Америке в русской эмигрантской среде они пользовались бешеным успехом, на их концерты невозможно было попасть.

Андрей Вознесенский и Зоя Богуславская

Наверное, для многих тогдашних и сегодняшних любителей поэзии эта четверка так и осталась главной выразительницей эпохи. Для меня же таковым стал еще один поэт, он же бард, также появившийся в фильме Хуциева, - Булат Окуджава. Вот он для меня «выдающийся». Но опять же о вкусах не спорят. Да, наверное, и не стоит сталкивать поэтов лбами.

Но вернусь к Вознесенскому. Он любил подчеркивать свое «духовное» происхождение, отраженное в фамилии. Свою колонку я назвала «Битва за Вознесенского», и кто-то легко может представить соперничество светлых, ангельских, и темных, дьявольских, сил в борьбе за поэта. Но я совсем не об этом.

На протяжении многих лет идет спор между теми, кто обвиняет четверку «шестидесятников» в популизме, массовости, потакании низменным вкусам, и тех, кто берет их на щит. Для первых образцом «поэта» в чистом виде служит Иосиф Бродский. Вокруг него образовалась своя группа, так называемые «ахматовские сироты», также состоящая из четырех поэтов, в которую, кроме Иосифа Бродского, входили Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев. Все они были "не печатными" на родине, за границу их не выпускали...

Зоя Богуславская. Акварель Андрея Вознесенского. 1966

В свою очередь, эти четверо ориентировались на исторических предшественников, четверку величайших поэтов Серебряного века: Анну Ахматову, Марину Цветаеву, Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама. Ничего не скажешь, изобилен поэтами был век, не вместивший в число избранных ни Николая Гумилева, ни Арсения Тарковского... Да и все прочие времена в России, вплоть до сегодняшних, отнюдь не бедны талантами, так что составить «святцы» из нескольких «лучших пиитов» чрезвычайно затруднительно, у каждого любителя поэзии свои пристрастия.

Смотрю вечер Вознесенского. Поэту в это время 43 года, за плечами долгое восхождение. Одобрение Пастернака, полученное буквально подростком, в 14 лет (друг и соперник Евтушенко также будет одобрен Борисом Леонидовичем), триумфальный и имеющий скандальную окраску успех первых сборников, затем ужасающий крик Хрущева на встрече с творческой интеллигенцией в 1964 году, когда краткий «миг» тогдашней перестройки подходил к концу.

На встрече Хрущев сам вспомнил о Вознесенском, позвал на трибуну. Андрей начал с заготовленной фразы, что он, как и его учитель Маяковский, не член партии. После чего раздался окрик со стороны Хрущева, закусившего удила: «Это не доблесть... А я член. Я горжусь этим (срывается на громкий крик) Я не могу спокойно слышать подхалимов наших врагов (аплодисменты зала). ( воодушевляясь) «Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки, - а морозы ... Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чертовой бабушке. Убирайтесь вон, господин Вознесенский, к своим хозяевам!»

Слева направо: Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Роберт Рождественский и Андрей Вознесенский (1970-е годы)

Трудно представить, как перенес молодой поэт этот крик, эту ругань, это публичное унижение. Случайно ли, что именно 1964 год значится как год его соединения с Зоей Богуславской? Была она его спасительной «Озой». А за границу, в капстраны, куда усиленно выпроваживал его Хрущев, Вознесенский начал ездить очень рано, с 1961 года, и объездил Европу и Америку вдоль и поперек. Происходило сие, когда страна была отделена от мира Железным Занавесом.

Это обстоятельство, кстати говоря, как и тиражи сборников, госнаграды, театральные постановки, повсеместное исполнение песен на слова поэта, своего рода признание на государственном уровне, сильно вредило Вознесенскому в глазах диссидентов и фрондирующей интеллигенции. Таким же посланником от советских властей в Западный мир был Евтушенко.

Если задуматься над этим вопросом, то можно сказать следующее. Вознесенский, как и большинство людей его поколения, диссидентом не был. Он разделял идеалы социализма, правда, социализма с человеческим лицом, очищенного от ужасов сталинщины. В том же фильме Хуциева, хоть и порезанном и задержанном к показу, но формулируется вполне социалистичесий символ веры: «Верю в революцию, в 1937 год и в картошку». Да, они, эти парни из фильма, верят в революционные идеалы – и в этом смысле поэма Вознесенского о Ленине «Лонжюмо» - вполне искрення.

Борис Пастернак

Окуджава в те годы пел о «комимссарах в пыльных шлемах», вкладывая в эту метафору свое представление о высокой справедливости и достоинстве» - ведь его родители, попавшие под колесо репрессий (отец погиб под этим колесом), были коммунистами. Власть была настолько близорука и тупа, что не видела в них, шестидесятниках, своих союзников. До Хрущева совсем не сразу дошло, что после слов о своей формальной беспартийности Вознесенский хотел заявить о приверженности «светлым идеалам».

Многие из нас, и я в частности, разделяли этот взгляд. Социализм, идея равенства, братства и свободы, приоритет духовного над меркантильным, взгляд на Ленина как на человека идеи, в противопложность кровопийце Сталину, - все это жило в наших душах. В "Книге прощаний" Станислав Рассадин точно написал, что именно в то время произошло окончательное размежевание интеллигенции с властью.

В одном из последних интервью, данных Дмитрию Быкову, уже тяжело больной поэт говорит примечательные вещи: «Во второй половине пятидесятых над нами будто разверзлись небеса и какой-то луч ударил». Присоединяюсь. Я была тогда совсем крохотной девочкой, но этот луч 1956 года – речь Хрущева на ХХ съезде - коснулся и меня. Это был озанирующий луч. Поэт продолжает: «В 70-е все это резко потускнело, обернулось депрессиями, запоями, но облучение не смоешь». Они, шестидесятники, так и жили с этим облучением. Нужно сказать и об «особом отпечатке» этого поколения.

Бродский. Рисунок Алексея Курбатова

Приверженность свободе и западным ценностям они демонстрировали своей одеждой, клешами, яркостью расцветок. Знаменитая эпоха «стиляг»! Экзотические рубашки и галстуки Евтушенко, модные, сшитые Пьером Карденом не по меркам «Московшвея», пиджаки и брюки Вознесенского. Андрей Андреевич ввел в употребление шейный платок. На концерте в Останкине он одет ярко и безукоризненно. Не это ли одна из причин какой-то первобытно-звериной ненависти, которую он внушал некоторым весьма культурным своим соотечественникам?!

Читала книгу знаменитого киноактера, буквально пышущую ядом против поэта «с короткой шеей». Завидует славе? Ревнует к близости с Пастернаком? Что эту патологическую ярость может питать?

В другой книге, чей автор работал на «Свободе», рассказано, что в 1970-х он нашел приехавшего в Мюнхен поэта в гостиничном номере - в роскошном халате и шейном платке.

Тот отказался от положенного гонорара. Во-первых, это были деньги «от врагов», во-вторых, их было так мало, по его меркам, что не хватило бы даже на оплату междугородных переговоров. При авторе поэт разговаривал по телефону с некой Джеки, пояснив после, что это Жаклин Кеннеди-Онассис.

Что до модной одежды, то в том же интервью Быкову Андрей Андреевич говорит, что в российском обществе в центре недоброжелательного внимания, а затем и травли, часто оказывается «яркость. ... иностранный пиджак уже был повод для скандала, а шейный платок – безумный вызов».

Маяковский

А мне вспомнилось, что ярый борец с мещанством Владимир Маяковский, великий предтеча и учитель Вознесенского, был большим любителем красивых заграничных манишек, обуви и белья... Увы, «Нигде кроме, как в Моссельпроме», было только политически и экономически выдержанным лозунгом.

Концерт Вознесенского идет своим чередом. Поэт читает наизусть, не сбиваясь, - громко, четко, иногда переходя на крик. Мне не хватает в его поэзии каких-то обертонов, лирических переходов, мне хочется, чтобы в ней было меньше публицистичности, меньше испытанных риторических приемов... Но удивляюсь рифмам, они изысканны, даже в песне, исполненной Софией Ротару:

«Верни мне музыку/, Без музыки тоска, / Мы расстались, но осталась/ наша музыка.

Такой рифмы, чтобы ударный слог рифмовался с безударным, я еще, пожалуй, не слышала.

На сцену вышел Микаэл Таривердиев – и я заслушалась. Жесткие слова вдруг стали нежными и переливчатыми – в них зазвучала музыка.

Таривердиев «вернул» мне музыку, которой не хватало мне в стихах поэта, эти мгновения вечера стали для меня кульминационными.

В юности я выбрала для себя одно стихотворение Андрея Вознесенского, которое до сих пор считаю одним из самых удачных в его лирике. Оно называется «На плотах». В нем очень много от 1960-х, времени моего детства.

Тут и Енисей, за чьим покорением и строительством гидрокаскада мы тогда следили, и романтика Сибири, с ее бурными порожистыми реками, Енисеем и Ангарой, на чьих берегах нам с сестрой довелось побывать вместе с детским ансамблем, тут и Москва, с ее бесчисленными телефонами-автоматами, откуда мы звонили, опустив в проем две копейки, и черные страшные иконы из полупустых церквей ("черные доски», как называл их Солоухин), еще не ставшие для нас любимыми экспонатами Третьяковки.

А разбойные девчата и грузовой «Маз» (названный по Минскому автозаводу), который они купают, как коня, – это же примета того времени, когда страна «осваивала новые производства» и новые пространства, выпускала отечественную технику, жила будущим... В общем, решила я закончить свою колонку этим стихотворением.

Андрей Вознесенский

На плотах

Нас несет Енисей.

Как плоты над огромной

и черной водой,

Я — ничей!

Я — не твой, я — не твой, я — не твой! .

Ненавижу провал

твоих губ, твои волосы,

платье, жилье.

Я плевал

На святое и лживое имя твое!

Ненавижу за ложь