Так страшно складывалась жизнь замечательного писателя, так рано пришла к нему смерть. Не всякому приходится умирать дважды. 

Естественная смерть Василия Гроссмана наступила в 1964 году, он не дожил и до шестидесяти. Но умертвили его раньше, 1 января 1961-го, когда был арестован его роман «Жизнь и судьба». Вы не ослышались – арестован. 

Шли годы «оттепели», члены Политбюро и верхи «Лубянки» решили самого писателя не брать, зато стереть с лица земли его детище, выстраданный и выношенный роман, еще даже не увидевший света. 

Вадим Кожевников, в журнал которого Гроссман отдал свою рукопись, быстренько передал его в «инстанции». Гэбэшники в полковничьих и майорских чинах сложили в мешки все экземпляры рукописи, найденные ими в доме писателя и у машинистки, и отвезли все, вплоть до копирки,  на Лубянку. Для Гроссмана это была смерть.

И пусть мне тысячу раз скажут, что скоротечный рак Василия Семеновича не был вызван гибелью его книги – не поверю. Слава Богу, благодаря друзьям писателя - Липкину и Лободе - рукопись не пропала, была переправлена за границу и там издана. Но Гроссман к тому времени уже ушел – с потерей книги ему нечем было жить, для него не осталось воздуха.

Что же за роман он написал? Почему власти даже в «оттепельное» время так его испугались?

Главный идеолог партии по культуре Суслов объяснил это так: «Зачем же к атомной бомбе, которую готовят для нас наши враги, добавлять еще вашу книгу?» Книга Гроссмана была для них, тех, кто проделал эту нечеловеческую акцию, бомбой. А ведь повествовала она о  Великой отечественной войне и нашей победе в главной ее битве –  под Сталинградом.

Следом за фильмом Елены Якович был показан спектакль Малого Драматического театра в Санкт-Петербурге по роману «Жизнь и судьба». Этого спектакля, поставленного Львом Додиным, раньше я не видела. Но прежде чем написать о своем впечатлении, скажу вот о чем.

Гроссман написал великий роман. Великий не только теми событиями, которые стоят в его центре, но и их осмыслением. И здесь автор исходил из первой заповеди русской литературы: правды. Он писал правду, как делал это Толстой, когда изображал карьеристов и стяжателей  военных, хитрых и бесчестных государственных мужей, недалеких амбициозных правителей и реальных героев, чаще всего или погибающих, или остающихся в тени.

Уже в «Севастопольских рассказах»  Толстой прокламировал «правду» как то главное, ради чего он пишет. А до него студент Белинский, хоть и не обладал большим писательским даром, пытался рассказать в своей трагедии «Дмитрий Калинин» об ужасе крепостного рабства. За писателями стояли тысячи, сотни тысяч, даже миллионы раздавленных, погубленнных, затравленных жизней. Эти люди сами говорить не могли, но взывали к ответу. Их голосом стала классическая русская литература.

В другом веке другой писатель, Гроссман, еврей, военным корреспондентом проведший в адище войны много месяцев,  чего только не навидавшийся и  не наслышавшийся, тоже ставит перед собой задачу – рассказать правду. И недаром в письме Гроссмана к Хрущеву, где писатель требует свободы для своей книги, звучит это слово: «Так борются с правдой».

Задумываюсь: неужели те, кто наверху, ничего не понимают? Не могут отличить добро от зла, черное от белого? Вот слушаю по радио «госслужащего», занимающего высокий пост, и уши вянут от его объяснений насчет привычек и обыкновений «элит», их борьбы, побед и поражений. Смешны эти козни, эти мнимые победы и поражения.

Эти люди далеко ушли от понятий о чести, совести и порядочности. Разоблачения Навального для них – очередной "слив", игра кланов, они давно уже перестали верить в то, что душа человеческая жаждет справедливости и правды, а не только теплых и уютных местечек, наград и устойчивых доходов...

И если продолжить мысль, скажу так: Василий Гроссман взыскует правды и пишет для таких, как он, - взыскующих. Он, как и Толстой в своем романе «Война и мир», показывает,  что  истинный победитель в противостоянии с мощным неприятелем - народ, победа достается ему ценой  неимоверного  напряжения, но пользуются ею правители,  а "победителю" достаются объедки.

Итак, «Жизнь и судьба» в Малом Драматическом театре (2009 год). Спектакль удивил уже тем, что кардинально по своему решению отличался от многосерийной картины Сергея Урсуляка под тем же названием. В свое время я с воодушевлением восприняла фильм, он и сейчас кажется мне большой удачей режиссера, а некоторые актерские работы – Штрума-Маковецкого, Люды- Нифонтовой, Жени – Агуреевой, Грекова – Пускепалиса, далеко не всех я  назвала - были просто редкостным попаданием в образ.

 Додин и Урсуляк подошли к роману словно с разных сторон, обратили внимание на разное. Для Урсуляка линия Штрума была «одной из», в своих сериях он прописал все сюжетные линии, судьбы всех героев, в объектив его камеры попали кадры жизни в тылу и на фронте, в кабинете Сталина и в осажденном фашистами доме "шесть дробь один", обороняемом командой упрямого «управдома» Грекова. Он создал эпическое полотно.

Критики обвиняли режиссера в невнимании к еврейской теме и персонажам-евреям, в недонесении до зрителя исторической философии романа. Но я не брошу в Урсуляка камень, он сделал «свою» очень убедительную версию романа, фильм получился цельный и светлый, с прекрасными лирическими сценами, чему во многом способствовала музыка...

Теперь о спектакле  Льва Додина. На первый план в нем выходит еврейская тема. Эта тема, как мы знаем, как и само слово «еврей», как и еврейские имена, отчества и фамилии, была в Советском Союзе 1950-1970-х годов под запретом.

Гроссман вывел ее на поверхность уже в первом своем рассказе «В городе Бердичеве», но в 1934 году - время написания рассказа -  «антисемитизм» в советской стране еще не стал государственной идеологией.

Позднее Гроссман написал первую книгу о Холокосте «Треблинский ад»  - об уничтожении 800 тысяч евреев в печах Треблинки.

Вдвоем с Эренбургом писатель составил «Черную книгу»  - об уничтожении евреев в годы Второй мировой,  ее набор  в 1948-м был рассыпан. В главной своей книге «Жизнь и судьба» Гроссман не мог уйти от этой темы, роман посвящен матери писателя, безумно им любимой Екатерине Савельевне Гроссман, сгинувшей во рву под Бердичевом  вместе с тысячами своих соплеменников. Вот ее-то письмо, написанное в ночь перед «акцией» и переданное через  бывшего пациента врача Анны Семеновны Штрум, становится лейтмотивом спектакля.

Актриса с простым и добрым русским лицом (Татьяна Шестакова) без пафоса и сантиментов ведет свою роль через  два тяжелейших  действия – от попадания в гетто до отправки на смерть.

В фильме Урсуляка матери Штрума нет, он сам вслух читает материнское письмо. Додин же дал слово матери – и ее последний предсмертный крик: «Помни, что всегда материнская любовь с тобой. Живи, живи, живи вечно, мама", - не может не вызвать слез или хотя бы стеснения в груди. С Анной Семеновной в спектакль входят еврейские песни на идиш, и этот «клецмер» подхватывает вся семья – сам Виктор Штрум, его русская жена Люда, свояченица Женя и дочь Надя. 

Высокий атлетичный Штрум (Сергей Курышев), также с очень русским лицом, играет интеллигента, разительно отличающегося от своих коллег. Так отличается человек от орангутанга или гориллы. Потрясает сцена, когда к подвершемуся остракизму ученому-ядерщику Штруму неожиданно звонит Сталин. Актер показывает такую "безбашенную" радость – раздевается, носится по квартире, начинает говорить с женой строками Песни песней, за чем следует эротическая сцена, - что диву даешься энергетике актера. 

Согласна, что эротика здесь уместна, так же, как и любовная сцена между Женей (чудесная роль Елизаветы Боярской) и Новиковым, уезжающим на передовую. 

Единственное замечание:  актеры  вынуждены довольно долго лежать в раздетом виде на кровати, в то время как на сцене происходит параллельное действие.  Одно с другим не слишком сочетается,  да и признаться, становится жаль актеров.

Параллельное действие происходит  в лагере, попеременно то в фашистском, то в советском. Пространство сцены перегорожено сеткой – в мирное время она служит для игры в волейбол, а во время войны – за сеткой, а иногда и перед ней, двигаются обитатели лагерей двух воюющих между собой фашистских государств, глядящихся друг в друга как в зеркало.

Эту идею Гроссмана Додин наглядно воплощает в зеркальных построениях лагерников в похожих  балахонах, их перекличке и маршировке под шубертовскую «Серенаду» (Песнь моя летит с мольбою), исполняемую попеременно то на немецком, то на русском - то в фашистском, то в советском лагере.

 Признаюсь, мне эта мысль Гроссмана казалась долгое время дикой. Советский Союз, спасший евреев во время войны, не мог для меня быть тождественным фашистскому Рейху, вознамерившемуся «окончательно решить еврейский вопрос». Но вот весь день вчера перечитывала «Жизнь и судьбу» - и наткнулась на такую фразу: «Логика развития привела к тому, что народная война, достигнув своего высшего пафоса во время сталинградской обороны ... дала возможность Сталину открыто декларировать идеологию государственного национализма». И еще (в кабинете Сталина решается судьба советских евреев), «над которыми в 10-ую годовщину народной сталинградской победы Сталин поднял вырвавшийся из рук Гитлера меч уничтожения».

Еще раз прочитала в интернете материалы о готовящейся в начале 1950-х годов депортации евреев в Восточную Сибирь, на Дальний Восток и Крайний Север.

Еще раз порадовалась, что 10 человек из числа известных на всю страну евреев не подписали «Письмо о депортации», среди них Исаак Дунаевский, Вениамин Каверин, Илья Эренбург...  

Акция не состоялась из-за смерти Сталина 5 марта 1953 года.

 Гроссман письмо подписал, хотя считается, что  перед ним  лежал предварительный вариант, где говорилось о «наказании», а не о «депортации». Но подписал.

Не потому ли так страшно читать и смотреть сцены из «Жизни и судьбы», где Штрум, взятый в кольцо партийными коллегами, подписывает Письмо английским ученым , утверждающее, что в Советском Союзе нет репрессий и репрессированных. Как тяжело переживает он свое падение: «Ради чего совершил он страшный грех? Все ничтожно по сравнению с правдой, чистотой маленького человека... А если в страшное время придет безвыходный час, человек не должен бояться смерти, не должен бояться, если хочет остаться человеком». Эти слова я нашла в книге. К сожалению, в спектакле этих «угрызений» героя нет.

Василий Семенович (Иосиф Соломонович) Гроссман был похоронен писательской организацией по 5-му, предпоследнему, разряду, как и его друг Андрей Платонов.

Он верил, что книга его «осуществит себя» уже без него. Это случилось. Его великий роман – и он вместе с ним -  живет и будет жить вечно, по завету провидящего материнского сердца.