Наталия КРАВЧЕНКО

17 сентября 1963 года умерла Наталья Крандиевская-Толстая

Наталья Крандиевская-Толстая была долголетним спутником жизни и творческим помощником Алексея Толстого, именно она послужила  прототипом для создания образа Кати Булавиной в «Хождении по мукам». Напомню небольшой отрывок:
«Каждый вечер сёстры ходили на Тверской бульвар слушать музыку. Духовой оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии». «Ту, ту, ту — печально пел трубный звук, улетая в вечернее небо. Даша брала Катину слабую, худую руку. «Катя, Катюша, - говорила она, глядя на свет заката, проступающий между ветвями, - ты помнишь: «О, любовь моя незавершённая, в сердце холодеющая нежность»? Я верю, - если мы будем мужественны, мы доживём — когда можно будет любить, не мучаясь... Ведь мы знаем теперь, - ничего на свете нет выше любви...»
Катя Булавина — это Наталья Крандиевская, и процитированные Дашей (её сестрой Дюной — Надеждой) строки — это отрывок из её стихотворения. Долгие годы мало кто знал, что Наталья Крандиевская — не только спутница и помощница своего великого мужа и хозяйка большого хлебосольного дома, но что она и сама по себе была наделена ярким поэтическим талантом.

«Мы возьмём от любви всё...»

А я опять пишу о том,
О чём не говорят стихами,
О самом тайном и простом,
О том, чего боимся сами.

Судьба различна у стихов.
Мои обнажены до дрожи.
Они — как сброшенный покров,
Они — как родинка на коже.

Но кто-то губы освежит
Моей неутолённой жаждой,
Пока живая жизнь дрожит,
 Распята в этой строчке каждой.

Наталья Крандиевская родилась 21 января 1888 года в Москве в семье земского деятеля, прогрессивного публициста и издателя. Мать — писательница, автор двух книг рассказов. С детства  Наталья (в семье её звали Тусей)  в гостиной матери видела Глеба Успенского, Гаршина, Короленко. Стихи она писала с 7 лет. В 13 — уже печаталась в московских журналах. Горький называл её «премудрая и милая Туся» и спустя много лет признавался: «Симпатия моя к ней не остывает ни на единый градус в течение сорока трёх лет нашего с ней знакомства». В 15 лет — знакомство с Буниным, разглядевшим её незаурядный талант. «Я просто поражён был, - писал он, - её прелестью, её девичьей красотой и восхищён талантливостью её стихов, которые она принесла мне на просмотр».

***

Уже темно. Фонарик бледный
Во тьме затеплил жёлтый глаз,
Унылый сторож жизни бедной,
Бессонно стерегущий нас.

Вот бубенец звенит дорожный.
В пыли метельной пролетел
Ямщик с кибиткою. Запел
И - оборвался звон тревожный.

Звенит над полем высоко,
Всё тише, тише... Реже, реже...
Есть где-то жизнь, но далеко!
Есть где-то счастие, но где же?..

В 1906 году произошла её первая встреча с А.Толстым. Сначала Наталья познакомилась с его стихами, которые ей показали в редакции журнала. Стихи были декадентские, ей не понравились. Она сказала, что с «такой фамилией можно было бы и получше». Потом она увидела его в ресторане «Вена». «Мне указали на очень полного студента, затянутого в щёгольский мундир. Первое впечатление разочаровало меня. Его лицо показалось мне неитересным».

И была ещё одна встреча с Толстым — в Петербурге, в белую ночь, на Стрелке. Об этом у  неё даже стихи есть:

Его узнать нетрудно мне было
в крылатке чёрной у парапета.
Я спутника своего спросила:
«Хотите модного видеть поэта?»

Цилиндр старинный приподнимая,
поклонился, как щёголь с дагерротипа.
Мой спутник сказал: «Не понимаю
успеха людей подобного типа».

Осенью 1907 года Толстой разошёлся со своей первой женой Юлией Рожанской.

 Его второй женой стала художница Софья Исааковна Дымшиц, молодая черноглазая женщина восточного типа.

Наталья Крандиевская в это время поступает в художественную студию, где живопись преподавал Бакст, а рисунок — Добужинский. Её соседкой по мольберту оказалась Софья Дымшиц. Толстой часто заходил в мастерскую и, посасывая свою трубку, подолгу стоял за мольбертами, украдкой разглядывая Наталью. Они часто встречались на премьерах, концертах, на вечерах и вернисажах — где бы Крандиевская ни была — она всюду встречала Алексея. Она к этому времени была уже замужем за известным петербургским адвокатом Фёдором Волькенштейном, у них был маленький сын Федя.

В литературных кругах в те года усиленно и разнообразно развлекались: дионисийские вечера, пляски, маскарады, любительские спектакли сменяли друг друга. А.Толстой вместе с М.Кузминым сочинил гимн «Бродячей собаки», вписав туда свой куплет:

Дамы склонны на уступки,
лишь мгновения лови.
Взволновалися голубки
от волнения в крови.
И, поднявши свои кубки,
сокровеннейшие губки
подставляют для любви.

А. Ахматова писала тогда о «Бродячей собаке»: «Все мы бражники здесь, блудницы...» И позже, через десятки лет, в «Поэме без героя» воспевала богемные 10-е годы, изображая изысканную пикантную жизнь обитателей сих злачных мест: «Как-нибудь побредём по мраку мы отсюда ещё в «Собаку». Наталья Крандиевская в своих воспоминаниях предоставляет другое свидетельство о жизни того же круга, иной, более трезвый и строгий взгляд на развлечения петербургской богемы:

«Помню, однажды поэт Сологуб Фёдор Кузьмич попросил и меня принять участие в очередном развлечении, в своём спектакле «Ночные пляски», режиссировать который согласился В.Э. Мейерхольд. «Не будьте буржуазкой, - медленно уговаривал Сологуб загробным, глуховатым своим голосом без интонаций, - Вам, как и всякой молодой женщине хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой. Не лицемерьте. Берите пример с Софьи Исааковны, с Олечки Судейкиной. Они — вакханки. Они пляшут босые. И это прекрасно».
 Но раздеться догола всё же казалось неимоверно глупым. Я отказалась от «ночных плясок», чем утвердила свою буржуазность. Ни на какие «действа» меня больше не приглашали».

В 1913 году выходит первая книга Натальи Крандиевской, всего на год позже ахматовского «Вечера» и на три — цветаевского «Вечернего альбома». Вышла под скромным названием «Стихотворения», но сразу была замечена и отмечена критикой. От её поэзии веяло редким нравственным здоровьем, в неё не попали экстравагантные реалии столичной жизни начала века, на них не повлияла сама пряная атмосфера всеобщего «раскрепощения», открыв перед женской поэзией новые возможности. В её стихах ощущалась душевная ясность, утренняя свежесть, радостное восприятие жизни.

* * *
Ах, мир огромен в сумерках весной!
И жизнь в томлении к нам ласкова иначе…
Не ждать ли сердцу сладостной удачи,
Желанной встречи, прихоти шальной?

Как лица встречные бледнит и красит глаз!
Не узнаю своё за зеркалом витрины…
Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас,
Мне предназначенный, среди людей — единый!

В следующий раз Крандиевская и Толстой встретились в 1913 году в Москве на рождественском ужине у поэта Юргиса Балтрушайтиса. Толстой перетасовал все карточки на столовых приборах, чтобы сесть рядом с Натальей. Этот вечер перевернул их жизнь.
Из воспоминаний Натальи Крандиевской: «Мы разговаривали долго и так свободно, как будто знали друг друга давным-давно. От зажжённой ёлки в гостиной было золотисто-сумрачно и уютно. Все обходили нас, словно сговорились не мешать...»
В актёрском Доме учредительная комиссия под председательством Толстого решала вопрос: быть или не быть в Москве литературно-артистическому подвальчику «Подземная клюква». Единогласно решили, что Москва срочно нуждается в таком подвальчике.

«После ужина Толстой провожал меня домой. Усаживаясь в сани, я спросила, действительно ли нужна Москве «Подземная клюква» и кто выдумал её. - Я выдумал, - ответил Толстой. - А Москве эта «клюква» нужна, как собаке пятая нога. - Для чего же вся затея? - А чтобы с Вами встречаться».
Любовь захлестнула обоих. И сразу получили отставку и жена Толстого Софья Дымшиц, и муж Крандиевской Фёдор Волькенштейн. Нелегко ей было решиться на это объяснение.
«Неужели всё придётся сказать ему? Я чувствовала себя так, словно занесла нож над усталым человеком, отдыхающим у меня на плече. Жестокость неизбежного удара пугала меня, я сомневалась, хватит ли сил его нанести. Была даже враждебность какая-то к Толстому, в эту минуту участнику предательства — таким вдруг представлялось мне моё новое чувство».

К этому решению её подтолкнула сестра Дюна. (Помните сцену в «Хождении по мукам», когда Даша буквально заставляет Катю сказать мужу правду?) «Чудная моя сестра! - пишет Крандиевская. - Прямая, горячая, смелая — вероятно, она была права. О чём заботилась я, трусливая чистюлька? Пройти по жизни тенью, не толкнув никого, никого не обняв? Не взять ни самой счастья, не дать его никому?»

*     *     *
Моё смирение лукаво,
Моя покорность лишь до срока.
Струит горячую отраву
Моё подземное сирокко.

И будет сердце взрыву радо,
Я в бурю, в ночь раскрою двери.
Пойми меня, мне надо, надо
Освобождающей потери!

О час безрадостный, безбольный!
Взлетает дух, и нищ, и светел,
И гонит ветер своевольный
Вослед за ним остывший пепел.

Начинается Первая мировая война. Толстой уходит на фронт.

Перед уходом он сообщает Наталье, что разошёлся с женой. Она не спрашивает причину, ей кажется, что она её знает. Она боится поверить своему новому чувству.

*     *     *
Было всё со мной не попросту,
Всё не так, как у людей.
Я не жаловала попусту
Шалой юности затей.

Горностаевою шкуркою
Укрывал от холодов,
Называл меня снегуркою
С олонецких берегов.

И за то, что недотрогою
Прожила до этих пор,
Ныне страшною дорогою
Жизнь выводит на простор.

Шатким мостиком над пропастью,
По разорам пустырей…
Всё теперь со мною попросту,
Всё теперь, как у людей!

В это время Толстой пишет рассказ «Для чего идёт снег», в котором была художественно воспроизведена история их любви. В письмах к Наталье  он пишет:«Мы возьмём от любви, от земли, от жизни всё, и после нас останется то, что называют чудом, искусством, красотой».

От лукавого

Отголоски тех семейных перипетий нашли отражение в следующем сборнике Крандиевской «От лукавого».

Не окрылить крылом плеча мне правого,
когда на левом волочу грехи.
Не искушай, я знаю, от лукавого
и голод мой, и жажда, и стихи.

Письма Толстого к ней наполнены любовью, нежностью и восхищением: "Моя нежная Наташа, весь день сегодня - как сон,томительный и радостный. Ты вошла в меня вся, со своими звездными мыслями...имя твое - Наташа - стало как заклинание... Я не причиню тебе боли никогда - пусть,если нужно страдание, дает его нам жизнь, но я только благословляю твой приход ко мне... Я никого никогда не любил, кроме тебя, я вижу теперь это ясно, Наташа. Как удивительно, что нам предстоит еще целая жизнь счастья...
 Пойми, мы связаны навек. Так же, как я связан со своей жизнью...Нежно целую тебя, мой единственный ангел..." 

На другой день после решающего объяснения с мужем Толстой тайно увёз Наталью в Москву. Она стала его третьей женой. Им суждено будет прожить 20 лет — с 1915 по 1935 год, 20 лет, прошедших в любви и счастье. 14 февраля 1917 года родился их общий сын Никита, позже, уже в эмиграции — Митя.

«Сейчас ночью читаю твои стихи —  ты жизнь, мука, свет мой тёмный и ясный, с тобой бессмертие, вечное странствие, без тебя я труп. Жизнь моя, любовь, душа моя. Ты наполняешь меня болью и трепетом. Никогда так не страдал, не любил, не терпел. Всё, что есть живое на земле, всё только сон. Ты одна живая. Ты тело и дух и то, для чего я живую А.Толстой», - это его надпись на книге стихов Натальи Крандиевской.

А вот её строки из этой книги:

*     *     *
Алексей — с гор вода!
Стала я на ломкой льдине,
И несёт меня — куда? —
Ветер звонкий, ветер синий.

Алексей — с гор вода!
Ах, как страшно, если тает
Под ногой кусочек льда,
Если сердце утопает!

Стихотворению предпослан эпиграф: «Алексей — Человек Божий, с гор вода. Календарь, 17 марта». Он как бы объясняет главную метафору — метафору ледохода. И всё же она несёт в себе предощущение грядущей катастрофы.

Жена

В мае 1917-го Наталья Крандиевская и Алексей Толстой обвенчались. Они были счастливы.

Покрой мне ноги тёплым пледом,
И рядом сядь, и руку дай,
И будет с ласковым соседом
Малиновый мне сладок чай.

Пускай жарок, едва заметный,
Гудит свинцом в моей руке, —
Я нежности ветхозаветной
Прохладу чую на щеке.

Крандиевская поэтизирует такие простодушные, сугубо домашние вещи, как «малиновый чай» - своего рода символ обыденной семейной жизни. Вспомним известные ахматовские строки о Гумилёве:

Он не любил, когда плачут дети,
не любил чая с малиной и женской истерики.
А я была его женой.

В начале века как никогда казалось, что нет на свете ничего скучнее, чем брачная форма отношений, своё как бы уже отжившая.

Как не бросить всё на свете,
не отчаяться во всём,
если в гости ходит ветер,
только дикий чёрный ветер,
сотрясающий мой дом, -

писал Блок. Цветаева писала: «Домом рушащимся &‐ слово «дом», выражая антидомостроевские, бунтарские тенденции. И если уж дом — то принципиально неуютный, необжитой, мало домашний: «не рассевшийся сиднем и не пахнущий сдобным, за который не стыдно перед злым и бездомным». Пути, которыми шла Цветаева, круша привычные каноны, давали принципиально новую модель жизни и творческого поведения. «Другие — с очами и личиком светлым, а я-то ночами беседую с ветром, не тем — италийским, зефиром младым, - с хорошим, с широким, российским, сквозным!» - пишет она, противопоставляя себя нежным красавицам былых времён. «Небось не растаешь — одна, мол, семья. Как будто и вправду не женщина я!»  А Крандиевская — именно что женщина, именно что красавица, именно что другая. Она твёрдо шла по завещанной прабабками дороге, ни разу не позволив себе сойти на обочину, твёрдо держась традиций и испытанных ориентиров.

***

Мороз оледенил дорогу.
Ты мне сказал: «Не упади»,
И шел, заботливый и строгий,
Держа мой локоть у груди.

Собаки лаяли за речкой,
И над деревней стыл дымок,
Растянут в синее колечко.
Со мною в ногу ты не мог

Попасть, и мы смеялись оба.
Остановились, обнялись…
И буду помнить я до гроба,
Как два дыханья поднялись

Свились, и на морозе ровно
Теплело облачко двух душ.
И я подумала любовно:
И там мы вместе, милый муж!

В 1919 году Толстой с Крандиевской эмигрируют: переезжают в Париж, а оттуда — в Берлин. Жизнь на Западе была трудной. Наталья, окончив курсы кройки и шитья, подрабатывала шитьём платьев. Однако в её стихах эти трудные годы отражены как идиллия:

Я жёлтый мак на стол рабочий
В тот день поставила ему.
Сказал: «А знаешь, между прочим,
Цветы вниманью моему
Собраться помогают очень».

И дня рабочего покой,
И милый труд оберегая,
Сидела рядом я с иглой,
Благоговея и мечтая
Над незаконченной канвой.

Идиллия, предполагавшая отказ от личных притязаний на собственное творчество. В 1923 году Толстые возвращаются в Ленинград. Став женой знаменитого писателя, Крандиевская стала терять как писательницу себя. Она была секретарём, советчиком, критиком, часто даже переводчиком. «Я оберегала его творческий покой как умела. Плохо ли, хорошо ли, но я, не сопротивляясь, делала всё», - писала она. Вся её жизнь была положена на алтарь любви к мужу. Наталья целиком растворилась в нём.
А.Н. Толстой, «рабоче-крестьянский граф», набирал высоту, поднимаясь всё выше и выше, парил под самым куполом советской литературы, был вторым писателем Октября вслед за «буревестником» Горьким, демонстрируя чудеса высшего пилотажа, то есть ангажированности и конформизма по отношению к власти.

Он получил от неё всё, что хотел: регалии, премии, материальный достаток. Мог кутить и бражничать, окружать себя приятными и дорогими вещами, шутить и балагурить. А его верная и обожаемая Туся оказалась в роли графской прислуги. После возвращения в Россию она практически перестала писать стихи — не было времени: надо было вести  дом, хозяйство, воспитывать детей, помогать мужу. Она отдала ему всё, что у неё было: молодость, красоту, поэтический талант. И не считала это жертвой.

Если Ахматова, обращаясь к мужу, гордо восклицала: «Тебе покорной? Ты сошёл с ума! Покорна я одной Господней воле!», то Крандиевская, напротив, считала такую покорность благом, а всё остальное — от лукавого.
 Мария Петровых писала о «цветаевской ярости» и «ахматовской кротости» (я бы сказала: не кротости, а гордости, кроткой Ахматова никогда не была, путь её -  гордый, величественный, и уж никак не кроткий) — это две ипостаси женского характера в русской поэзии 20 века. И если Елизавета Кузьмина-Караваева, например, или Мария Шкапская прежде всего — Мать, живое её воплощение, то Наталья Крандиевская прежде всего - Жена. В древнем высшем смысле этого слова она оправдала всей жизнью это имя, это женское звание.

Разлучница

Когда Наталье Крандиевской исполнилось сорок семь — в её семью вошла разлучница,  дочь наркома Крестинского Людмила Баршева, которая была на 21 год моложе её мужа.

Она была секретарём Толстого в их царскосельском доме — причём Наталья сама уговорила её помогать супругу в его писательских делах, пока была в городе. Людмила была умна, хорошо воспитана, знала французский, печатала на машинке. Какая горькая ирония судьбы! Крандиевская сама выбрала и привела в дом разлучницу. «Нанятая мной для секретарства Людмила через две недели окончательно утвердилась в сердце Толстого и в моей спальне».
Она и стала его четвёртой женой, на этот раз последней.

Однако Людмила  утверждала, что заняла место, которое уже было «свободно и пусто». Раскол в отношениях Толстых назревал давно. Мы читаем об этом в воспоминаниях Крандиевской:
«Духовное влияние, «тирания» моих вкусов и убеждений, к чему я привыкла за 20 лет нашей общей жизни, теряло свою силу. Я замечала это с тревогой. Если я критиковала только что написанное им, он кричал в ответ, не слушая доводов: «Тебе не нравится? А Москве нравится! А 60 миллионам читателей нравится!» Если я пыталась, как прежде предупредить и направить его поступки в ту или другую сторону — я встречала неожиданный отпор, желание делать наоборот.
 Мне не нравилась дружба с Ягодой, мне всё не нравилось в Горках. «Интеллигентщина! Непонимание новых людей! - кричал он в необъяснимом раздражении. - Крандиевщина! Чистоплюйство!» - терминология эта была новой, и я чувствовала за ней оплот новых влияний, чуждых мне, может быть, враждебных».

*     *     *
Мне снятся паруса,
Лагуна в облаках,
Песчаная коса
И верески в цветах.

Сквозь дрёму узнаю
За дымкой голубой
Твой путь в чужом краю
С подругой молодой.

Предчувствия и сны оправдались, став жестокой реальностью. Сначала воплощением их стала Надежда Пешкова, вдова сына Горького, потом — Людмила.

Из воспоминаний Натальи Крандиевской: «Я изнемогала. Я запустила дела и хозяйство. Я спрашивала себя: «Если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же всё остальное? Где эта готика любви, которую мы с упорством маниаков громоздим столько лет? Неужели всё рухнуло, всё строилось на песке? Я спрашивала в тоске: «Скажи, куда же всё подевалось?» Он отвечал устало и цинично: «А чёрт его знает, куда всё девается. Почём я знаю?»

*     *     *
Он тосковал по мне когда-то
На этом дальнем берегу.
О том свидетельство я свято
В старинных письмах берегу.

Теперь другою сердце полно.
Он к той же гавани плывет,
И тот же ветер, те же волны
Ему навстречу море шлет.

И посетив мои кладбища,
В пыли исхоженных дорог,
Увы, он с новой жаждой ищет
Следы иных, любимых ног.

Зачем же сердцу верить в чудо
И сторожить забытый дом?
О, верность, — горькая причуда!
Она не кончится добром.

То, чего она страшилась и обречённо ждала, произошло летом 34-го. Она опишет это в стихотворении «Наш разрыв»:

*     *     *
Больше не будет свиданья,
Больше не будет встречи.
Жизни благоуханье
Тленьем легло на плечи.

Как же твоё объятие,
Сладостное до боли,
Стало моим проклятием,
Стало моей неволей?

Нет. Уходи. Святотатства
Не совершу над любовью.
Пусть — монастырское братство,
Пусть — одиночество вдовье,

Пусть за глухими вратами —
Дни в монотонном уборе.
Что же мне делать с вами,
Недогоревшие зори?

Скройтесь вы за облаками,
Больше вы не светите!
Озеро перед глазами,
В нем — затонувший Китеж.

Разрыв

В стихах Натальи Крандиевской мы читаем горькую и — несмотря ни на что — светлую историю её преданной любви и одинокой старости.

Как песок между пальцев, уходит жизнь.
Дней осталось не так уж и много.
Поднимись на откос и постой, оглядись, —
не твоя ль оборвалась дорога?

Равнодушный твой спутник идёт впереди
и давно уже выпустил руку.
Хоть зови — не зови, хоть гляди — не гляди,
каждый шаг ускоряет разлуку.

Что ж стоишь ты? Завыть, заскулить от тоски,
как скулит перед смертью собака...
Или память, и сердце, и горло — в тиски,
и шагать — до последнего мрака.

"Итак, всё было кончено. Сметено с пути всё, что казалось до сих пор нерушимым. Двадцать лет любви и сорок семь лет жизни. Таков свирепый закон любви. Он говорит: если ты стар — ты не прав. Если ты молод — ты прав и ты побеждаешь."
Разрыв с Толстым принёс Крандиевской большую боль. Она жалела, что отдала жизнь человеку, предавшему её, что уже поздно начать всё сначала. Почва ушла из-под ног. Вот когда постигаешь всю глубин/p p‐ style= pnbsp;у заповеди «Не сотвори себе кумира»!

Нет, это было преступленьем,
так целым миром пренебречь
для одного тебя, чтоб тенью
у ног твоих покорно лечь.

Воспоминания мучат её:

Мне снится твой голос над тихой рекой
И лунный свет.
Рука моя снова с твоею рукой.
Разлуки нет.

О, счастье моё! Я проснуться боюсь,
Боюсь вздохнуть.
Ты, призрак, ты, тень неживая, молю,--
Побудь, побудь!

Но тает твой облик, луной осиян,
Струится он.
Я только речной обнимаю туман,
Целую — сон!

Но Толстому было мало этой боли. Он опускался до такой мелочности, как делёжка вещей: «Милая Туся, - пишет он ей, - мне буквально не будет времени и денег на приобретение вещей...мне нужно вернуть в Детское: 1/ столовый сервиз, тот, что ты взяла теперь (серо-голубой). 2/ ковры, если ты их взяла. 3/ стулья и кресла, обитые бархатом. 4/ круглый шахматный столик из библиотеки. 5/ если ты взяла люстру из гостиной, то замени её новой. 6/ два петровских стула из столовой.7/ я не знаю, какие картины ты взяла, я хочу оставить у себя Греко «Христос и грешница», затем «Цереру» школы Фонтенбло, ту, что в столовой, «Марию Египетскую» Джампетрино, Тенирса (пейзаж), «Искушение Антония» и ту, что под ней («Крестный путь»), затем непременно «Женщину с лимоном». Я предлагаю тебе два итальянских натюрморта (с арбузом и с капустой) и картину с лисой и уткой. Затем я прошу привести в «Детское» «Корабли» (те, что у вас над диваном). Всё это я прошу вернуть до 14-го, так как 14-го я уже буду в Детском... Ты сама понимаешь, что разорённый дом, где негде сесть, с зияющими стенами, мало подходит для работы...»

Наталья резонно и достойно ему отвечает: «Что касается «торопливого разорения» детскосельского дома, то кто его разорил так торопливо? Неужели в этом я точно так же виновата? Во всяком случае, кабинет твой и спальня в таком виде, чтоб ты мог спокойно работать. Но уют, созданный в доме когда-то мною, ушёл вместе со мной из дома, разве это не естественно? Скажи? Разве не естественно, что новая твоя хозяйка должна внести в твою жизнь, в твою обстановку свои новые вкусы, свою индивидуальность, своё лицо? Прощай. Н.»

  *     *     *

Я твоё не трону логово,
Не оскаливай клыки.
От тебя ждала я многого,
Но не поднятой руки.

Эта ненависть звериная,
Из каких она берлог?
Не тебе ль растила сына я?
Как забыть ты это мог?

В дни, когда над пепелищами
Только ветер закружит,
В дни, когда мы станем нищими,
Как возмездие велит,

Вспомню дом твой за калиткою,
Волчьей ненависти взгляд,
Чтобы стало смертной пыткою
Оглянуться мне назад.

Из дневника Крандиевской: «Случившееся с нами было неизбежно, и сетовать на это так же неумно, как грозить небу кулаком за то, что в нём совершаются космичекие процессы и в определённое время восходит и заходит солнце. Что же осталось от прошлого?»

***
Родинка у сына на спине
на твою предательски похожа.
Эту память ты оставил мне,
эта память сердце мне тревожит.

Родинка! Такая ерунда.
Пятнышко запёкшееся крови.
Больше не осталось и следа
от былого пиршества любови.

Одиночество

Она мужественно несла своё горе и одиночество, не опускаясь до дрязг, мести, сведения счётов в своих мемуарах. Она не уронила своей высоты и достоинства и продолжала его любить светло, прощающе, любить издалека.

Так тебе спокойно, так тебе не трудно,
если издалёка я тебя люблю.
В доме твоём шумно, в жизни — многолюдно.
В этой жизни нежность чем я утолю?

Отшумели шумы, отгорели зори,
день трудов окончен. Ты устал, мой друг?
С кем ты коротаешь в тихом разговоре
за вечерней трубкой медленный досуг?

Долго ночь колдует в одинокой спальне,
записная книжка на ночном столе...
Облик равнодушный льдинкою печальной
за окошком звёздным светится во мгле.

Милый, бедный, глупый! Только смерть научит
оценить, оплакать то, что не ценил.
А пока мы живы, пусть ничто не мучит,
только бы ты счастлив и спокоен был.

Как часто для нас признаком мужества служит непокорность судьбе, пресловутая борьба за своё чувство. Но разве меньше напряжения душевных сил, меньшего мужества и благородства требует решение уйти со сцены, в одиночку принять удар судьбы, выстоять, не зачеркнув прошлого, на запятнав его ничем, даже ревностью?

Зачем когтишь ты, старая, меня,
бессонницей мне изнуряешь тело,
ожогами нечистого огня?
Не им светила я, не им горела...

В стихах из цикла "Разлука" отчаяние, смятение, боль уступают перед доводами разума, перегорают в нелёгкой борьбе с самой собой, давая место врачующему покою, мудрой просветлённости чувства:

Глаза, распахнутые болью,
глядят на мир, как в первый раз,
дивясь простору и раздолью
и свету, греющему нас.

А мир цветёт, как первозданный,
в скрещенье радуги и бурь,
и льёт потоками на раны
и свет, и воздух, и лазурь.

*     *     *
Люби другую, с ней дели
Труды высокие и чувства,
Её тщеславье утоли
Великолепием искусства.

Пускай избранница несёт
Почётный груз твоих забот:
И суеты столпотворенье,
И праздников водоворот,
И отдых твой, и вдохновенье,
Пусть всё своим она зовет.

Но если ночью, иль во сне
Взалкает память обо мне
Предосудительно и больно,
И сиротеющим плечом
Ища плечо моё, невольно
Ты вздрогнешь, — милый, мне довольно,
Я не жалею ни о чём!

Наталью не смогла сломать эта страшная личная драма, лишившая её жизнь  главного смысла.

Виноградный лист в моей тетради,
очевидец дней былых и той
осени, что в спелом винограде
разлилась отравой золотой.

Выпито вино того разлива
уж давно. И гол, и пуст, и чист
виноградник, где он так красиво
пламенел, засохший этот лист.

Те стихи, в которые закладкой
вложен он, — боюсь перечитать.
Запах осени, сухой и сладкий,
источает старая тетрадь.

В осаде

А потом грянула война. Наталья Крандиевская оказалась в блокадном Ленинграде и испытала все ужасы осаждённого города. Чуть не умерла голодной смертью — её чудом спасла подруга, пришедшая с кружкой киселя. А ещё ей помогали выжить стихи. Из сборника «В осаде»:

***
На салазках кокон пряменький
Спеленав, везёт
Мать заплаканная в валенках,
А метель метёт.
Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
«У моей, вот тоже, дочери
Схоронён вчерась.
Бог прибрал, и слава Господу,
Легше им и нам.
Я сама-то скоро с ног спаду,
С этих со ста грамм».
Труден путь, далёк до кладбища.
Как с могилой быть?
Довести сама смогла б ещё,
Сможет ли зарыть?
А не сможет, сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
И спешат по снегу валенки, -
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче – умереть.

Стихи Натальи Карандиевской из цикла «Блокадный дневник» поражают удивительной силой духа, выраженных не в прямых заявлениях и клятвах, не только в правдивых картинах блокадного быта, но и в уцелевшем чувстве юмора, направленном в первую очередь на самоё себя:

***
В кухне жить обледенелой,
Вспоминать свои грехи,
И рукой окоченелой
По ночам писать стихи.

Утром снова суматоха.
Умудри меня, Господь,
Топором владея плохо,
Три полена расколоть!

Не тому меня учили
В этой жизни, вот беда!
Не туда переключили
Силу в юные года.

Печь дымится, еле греет.
В кухне копоть, как в аду,
Трубочистов нет – болеют,
С ног валятся на ходу.

Но нехитрую науку
Кто из нас не превозмог?
В дымоход засунув руку,
Выгребаю чёрный мох.

А потом иду за хлебом,
Становлюсь в привычный хвост.
В темноте сереет небо,
И рассвет угрюм и прост.

С чёрным занавесом сходна,
Вверх взлетает ночи тень,
Обнажая день холодный
И голодный новый день.

Но с младенческим упорством
И с такой же волей жить
Выхожу в единоборство –
День грядущий заслужить.

У судьбы готова красть я,
Да простит она меня,
Граммы жизни, граммы счастья,
Граммы хлеба и огня!

Перед нами — стихотворное исследование жизни в самых страшных её проявлениях, документ не только поэзии, но и документ в прямом смысле слова. Документ истории.

*     *     *
На стене объявление: «Срочно!
На продукты меняю фасонный гроб.
Размер ходовой. Об условиях точно –
Галерная, девять». Наморщил лоб
Гражданин в ушанке оленьей,
Протер на морозе пенсне,
Вынул блокнот, списал объявленье.
Отметил: «справиться о цене».
А баба, сама страшнее смерти,
На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое!
Фасо-о-нный еще им, сытые черти.
На фанере ужо сволокут, погоди-ка».

Наталья Крандиевская выживет и станет поэтом ленинградской блокады. Самым страшным и прекрасным, первым её поэтом. Впрочем, читатель узнает об этом спустя десятилетия. Стихотворный блокадный дневник Крандиевской был опубликован впервые в журнале «Юность» в 1988 году, к столетию поэтессы.

***
Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу. Не верю.

Сложат, пятки вперёд,
К санкам привяжут.
«Всем придёт свой черёд», -
Прохожие скажут.

Не легко проволочь
По льду, по ухабам.
Рыть совсем уж не в мочь
От голода слабым.

Отдохни, мой сынок,
Сядь на холмик с лопатой.
Съешь мой смертный паёк,
За два дня вперёд взятый.

Последняя разлука

Годы постепенно стёрли обиду, залечили рану. И теперь Наталья молила Бога об одном: только бы он был жив, только бы знать, что он есть, дышит, счастлив. Её сверхчуткое сердце и здесь предугадало, предвидело новую разлуку, более грозную и непоправимую, чем та, что была. Она давно этого страшилась.

***
Подумала я о родном человеке,
Целуя его утомленные руки:
И ты ведь их сложишь навеки, навеки,
И нам не осилить последней разлуки.

Как смертных сближает земная усталость,
Как всех нас равняет одна неизбежность!
Мне душу расширила новая жалость,
И новая близость, и новая нежность.

И дико мне было припомнить, что гложет
Любовь нашу горечь, напрасные муки.
О, будем любить, пока смерть не уложит
На сердце ненужном ненужные руки!

*     *     *
Уж мне не время, не к лицу
Сводить в стихах с любовью счеты
Подходят дни мои к концу,
И зорь осенних позолоту

Сокрыла ночи пелена.
Сижу одна у водоёма,
Где призрак жизни невесомый
Качает памяти волна.

Сядь рядом. Голову к плечу
Дай прислонить сестре усталой.
О днях прошедших — я молчу,
А будущих осталось мало.

Мы тишины ещё такой
Не знали, тишины прощения.
Как два крыла, рука с рукой
В последнем соприкосновенье.

*     *     *
Не будет этого, не будет!
И перед смертью не простит.
Обиды первой не забудет,
Как довод он её хранит,
Как оправданье всех обид.

А может быть, всего вернее,
На ложе смерти долго тлея,
Не вспомнит вовсе обо мне
В одной мучительной заботе
Ещё спасти остаток плоти,
Ещё держаться на волне.

Но знаю, что пути сомкнутся,
И нам не обойти судьбу:
Дано мне будет прикоснуться
Губами к ледяному лбу...

Ещё в декабре 1942 года Толстому врачами был поставлен безнадёжный диагноз — рак лёгкого. Умер он 23 февраля 1945 года в санатории «Барвиха», похоронен на Новодевичьем кладбище.

***
Мне всё привычней вдовий жребий,
Всё меньше тяготит плечо.
Горит звезда высоко в небе
Заупокойною свечой.

И дольний мир с его огнями
Тускнеет пред её огнём.
А расстоянье между нами
Короче, друг мой, с каждым днём.

***
Торжественна и тяжела
Плита, придавившая плоско
Могилу твою, а была
Обещана сердцу берёзка.

К ней, к вечно зелёной вдали,
Шли в ногу мы долго и дружно.
Ты помнишь? И вот — не дошли.
Но плакать об этом не нужно,

Ведь жизнь мудрена, и труды
Предвижу немалые внукам:
Распутать и наши следы
В хождениях вечных по мукам.

*     *     *
Там, в двух шагах от сердца моего,
Харчевня есть — «Сиреневая ветка».
Туда прохожие заглядывают редко,
А чаще не бывает никого.

Туда я прихожу для необычных встреч.
За столик мы, два призрака, садимся,
Беззвучную ведём друг с другом речь,
Не поднимая глаз, глядим — не наглядимся.

Галлюцинация ли то, иль просто тени,
Видения, возникшие в дыму,
И жив ли ты, иль умер, — не пойму…
А за окном наркоз ночной сирени
Потворствует свиданью моему.

«Недуги  старости и бремя слепоты»

В конце жизни Крандиевской выпало ещё одно испытание, ещё одна проверка на мужество. Надвигающаяся слепота растворила всё окружающее в "бесформенном скоплении теней". Но она не сломлена. Она готова принять без ропота "недуги старости и бремя слепоты". Она напишет книгу  стихов о старости, на удивление оптимистичных. Вот одно из них:

Вещи есть совсем обычные,
незаметные, привычные,
и не думаем о них.
Например, вот эта палочка,
путевод и выручалочка,
Антигона всех слепых.

Мне она отныне спутница,
от любой беды заступница,
шепчет: "Стой, не торопись,
осторожно, помаленечку
отыщи ногой ступенечку
и на ней не оступись!

Я в пути твоём разведчица,
я за каждый шаг ответчица,
шарю, шарю впереди...
Здесь ложбинка, здесь обочина,
здесь тропа дождём источена,
ну а здесь — смелей иди!"

И она идёт. Она верит в свою звезду и надежду. И об этом её стихотворение, написанное в 71 год:

Давно с недугами знакома,
и старость у меня как дома,
но всё же до сердцебиения
хочу весны, её цветения,
её пленительных тревог
и радостей (прости мне Бог).

Со сроками вступаю в спор.
И до каких же это пор?
Пора бы знать, что эти сроки
неоспоримы и жестоки.
Они — как длительный конфуз
для престарелых старых муз.

Стихами горбится подушка.
Стыдись, почтенная старушка,
и "поэтических затей",
и одержимости своей!

Усни. Сложи на сердце руки,
и пусть тебе приснятся внуки,
не элегический сонет.
Увы! Сонетов больше нет.
Но есть молчанье у порога,
где обрывается дорога.

***
Я не прячу прядь седую
В тусклом золоте волос.
Я о прошлом не тоскую--
Так случилось,так пришлось.

Все светлее бескорыстье,
Все просторней новый дом,
Все короче,проще мысли
О напрасном,о былом.

Но не убыль, не усталость
Ты несешь в мой дом лесной,
Молодая моя старость
С соучастницей-весной!

Ты несешь ко мне в Заречье
Самый твой роскошный дар:
Соловьиный этот вечер
И черемухи угар.

Ты несешь такую зрелость
И такую щедрость сил,
Чтобы петь без слов хотелось
И в закат лететь без крыл.

Закат жизни всегда печален, но как молодо и светло звучит голос поэта:

Давно отмерена земного счастья доза,
давно на привязи табун былых страстей,
но, Боже мой, как пахнет эта роза
над койкою больничною моей!

Сразу на память приходит ахматовское, тоже написанное на закате жизни:

Всё возьми, но этой розы алой
дай мне свежесть снова ощутить!

*     *     *
Мне не спится и не рифмуется,
И ни сну, ни стихам не помочь.
За окном уж с зарею целуется
Полуночница — белая ночь.

Все разумного быта сторонники
На меня уж махнули рукой
За режим несуразный такой,
Но в стакане, там, на подоконнике,
Отгоняя и сон, и покой,
Пахнет счастьем белый левкой.

Она сокрушённо называет свои стихи «виденьями идеалистки», а потом как бы невзначай добавляет: «но всё ж... они кому-то близки. И внучка не иронизирует, когда стихи мои цитирует в своей любовной переписке».

И мы не удивляемся этому, мы сами готовы их цитировать, их хочется переписать, заучить наизусть, они удивительно современны.

Неискажённый лик души

Наталья Крандиевская-Толстая скончалась 17 сентября 1963 года в возрасте 75 лет.

*     *     *
Стрела упала, не достигнув цели,
И захлебнулся выстрел мой осечкой.
Жила ли я? Была ли в самом деле,
Иль пребывала в праздности доселе, —
Ни чёрту кочергой, ни Богу свечкой,
А только бликом, только пылью звèздной,
Мелькнувшей в темноте над бездной?

Она похоронена в Петербурге на Серафимовском кладбище.

За десять лет до смерти Наталья Крандиевская написала стихотворение «Эпитафия»:

Уходят люди и приходят люди
Три вечных слова — было, есть и будет—
Не замыкая, повторяют круг.
Венок любви, и радости, и муки
Подхватят снова молодые руки,
Когда его мы выроним из рук.

Да будет он, и лёгкий и цветущий,
Для новой жизни, нам вослед идущей,
Благоухать всей прелестью земной,
Как нам благоухал. Не бойтесь повторенья.
И смерти таинство, и таинство рожденья
Благословенны вечной новизной.

В молодости она дала что-то вроде поэтической клятвы:

И есть ли что мудрее, люди, -
так, молча, пронести в тиши
на приговор последних судей
неискажённый лик души!

И клятву сдержала: с каждой страницы глядит на нас неискажённый лик этой прекрасной русской женщины, большого русского поэта.