Тарас ШЕВЧЕНКО 1814, село Моринцы Киевской губернии – 1861, Петербург
 Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»

С детства он любил забираться на курганы, сотворенные из степной земли, впитавшей и пот, и слезы, да и столько кровушки. Землю копали лопатами, а то и рыли шаблюками, и бережно насыпали из казачьих шапок и крестьянских мешков. Одни курганы были осевшие, иссушенные и обессиленные, с неожиданно проваливающимися пустотами, осыпающиеся, как их ни старались удержать стебельки чабреца, зверобоя и полыни. Другие курганы были крепкие, крутые, и маленький Тарас порой скатывался с их шершавых боков, обросших травой и колючками. Но снова упрямо карабкался на самый верх, где однажды нашел обкуренную и хорошо обкусанную трубку с еще не выветренным запахом тютюна, забытую кем-то тоже охочим до вершин, откуда виден необъятный простор, а если закрыть глаза, то и весь белый свет.

А еще притягивало Тараса то, что на вершине можно было свободно дышать полной грудью. Да и кто больше дорожит свободой, чем несвободный от рождения человек, который смыслом жизни сделал преодоление несвободы! А по-настоящему несвободен тот, кто кичится своей якобы свободой, не замечая собственной зависимости от въевшегося в сознание крепостного права, скрывающегося под любым псевдонимом или никак не названного, но гнездящегося в неизлечимо холопских генах.

Роль мужской Арины Родионовны при Тарасе сыграл его дед Иван Андреевич Швеч, рассказывавший ему и сказки, и предания о вольнолюбивых гайдамаках, поднимавшихся то супротив надменной шляхты, то против царевых угнетателей. География восстаний была широкой – от реальной Колиивщины до метафорической Гупаливщины. Бунтарь Устим Кармалюк был одним из любимых героев дедовых рассказов, пересыпанных фольклорными версиями притч Григория Сковороды и походными песнями запорожцев с бесконечным перечислением куренных атаманов, чьи имена пахли порохом, горилкой, Черным морем и благовониями турчанок.

После лихорадочных глотков вольного курганного воздуха юного Тараса опьянил воздух мастерских Петербургской академии художеств и сознание того, что пряно духовитые краски могут обессмертивать закаты, рассветы, извержения вулканов, прекрасный и ужасающий мир человечества. Тогда невозможно было вообразить, что он, испытавший это заманчивое искушение свободой, будет забрит в солдаты и брошен в аральские солончаки, поплатившись за то, что сумел только подержаться за краешек горизонта свободы. Однажды в ссыльном отчаянье, когда раскаленный песок скрипел на зубах, он воскликнул: «Дождусь ли я этой хромой волшебницы свободы?»

Какая точная и горестная метафора! Увы, свобода порой сильно прихрамывает на горе тому, кто по ней изголодался, а на зубах только песок. Иногда свобода приходит настолько поздно, что отвыкшие от нее люди не знают, что с ней делать, и превращают ее во зло, подчиняя не разуму и добру, а хищным жестоким инстинктам, и тогда-то она становится бунтом «бессмысленным и беспощадным». А потом власть тех, кто вчера боролся с несправедливостью прежней власти, становится еще более жестокой. Неужели этот круг замкнут навсегда, и мы из него не вырвемся?

Тарасу с детства «везло» на измывательства. Мать умерла, когда ему было всего девять лет. Отец снова женился. У мачехи было трое своих детей, и она заподозрила в краже трех злотых у постояльца-солдата не своего сына Степана, который, как выяснилось потом, и украл эти деньги, а Тараса, чужого «сведеныша», чью спину она успела за несуществующую вину вдоль и поперек расписать кровавыми полосами розог. Через два года после матери умер отец Тараса, и мачеха, чтобы отделаться от безнаследного наследника, спихнула его дяде, который бил племянника смертным боем, когда мальчонка на пахоте, надрываясь, не справлялся с восемью волами. В сельской школе его тоже не жаловали, и сестра Ирина вспоминала: «Толкли его там, прямо как куль; подчас не стерпит да что-нибудь и выскажет…»

От постоянных унижений Тарас по временам впадал в бешенство, мстя собственным мучителям. Его легко осудить, если не почувствовать себя беззащитным сиротой. Вот что он рассказал об учителе своей церковноприходской школы – дьячке Петре Богорском и расправе с ним: «Этот первый деспот (Первый ли? Тарас просто сбился со счету. – Е.Е.), на которого я наткнулся в моей жизни, поселил во мне на всю жизнь глубокое отвращение и презрение ко всякому насилию одного человека над другим. Мое детское сердце было оскорблено этим исчадием деспотических семинарий миллион раз, и я кончил с ним так, как вообще оканчивают выведенные из терпения беззащитные люди, – местью и бегством. Найдя его однажды бесчувственно пьяным, я употребил против него собственное его оружие – розги и, насколько хватило детских сил, отплатил ему за все его жестокости».

Но Тарасу еще предстояло побывать в батраках у скаредного сквалыги попа Григория Кошица, а потом в «казачках» у самодура помещика Энгельгардта, который распорядился выпороть его за то, что он, рисуя ночью, жег господскую свечу.

Метафора Андрея Вознесенского в стихах о Тарасе Шевченко, которые были написаны после словесной порки интеллигенции в Свердловском зале Кремля самим Хрущевым – «мясное месиво спины», – вполне обобщает отношение властей к русским поэтам, начиная с избитого палками Василия Тредиаковского. За что ты бьешь, «царек отечный? За веру, что ли, за отечество?»

Почему я решился вписать национального украинского гения Тараса Шевченко в антологию русской поэзии? Конечно, не от жажды эгоистического присвоения. Трагическая биография Шевченко, его свободолюбие и вся его жизнь настолько переплетены с поэтическим духом России, что их нельзя разорвать. К тому же он и по-русски писал стихи на высоком уровне, и это делало его еще сильнее и разностороннее.

В судьбе поэта принимали участие лучшие люди России, и, терпя унижение от чиновных солдафонов и унтеров пришибеевых в ссылке, он встречал самое теплое участие не только таких же ссыльных, как он, но и тех, кто по должности обязан был следить за ним и содержать его в строгости.

Карл Брюллов написал портрет Василия Андреевича Жуковского, который был разыгран в лотерею, в которой участвовала даже императрица, и за 2500 рублей Тараса Григорьевича выкупили из крепостной неволи. Петербуржцы ввели его в свой круг, помогли ему развить способности художника до высокого профессионализма. Его замечательные рисунки похожи на продолжение его стихов и наполнены той же пристальностью к другим людям и состраданием.

Когда за свободолюбие его забрили в солдаты, да еще по высочайшему повелению строжайше запретив рисовать и писать, он с горечью заносил в дневник: «Трудно, тяжело, невозможно заглушить в себе всякое человеческое достоинство, стать навытяжку, слушать команды и двигаться, как бездушная машина. И это единственный, опытом дознанный способ убивать разом тысячи себе подобных. Гениальное изобретение! Делающее честь и христианству, и просвещению»; «Август-язычник, ссылая Назона к диким гетам, не запретил ему писать и рисовать. А христианин Николай запретил мне то и другое. Оба палачи. Но один из них палач-христианин!»

Тарас победил, как, в конце концов, дух человеческий побеждает бездуховность. Но не слишком ли дорогой ценой, как, в конце концов, победили и Пушкин, и Лермонтов, и Пастернак, и Мандельштам, и Ахматова? И победило ли свободолюбие?

Стихи Тараса Шевченко я слышал из певучих уст моих украинских бабушек Марии и Ядвиги еще в детстве на станции Зима, куда за крестьянский бунт была сослана из Житомирщины в конце XIX века в кайданах их деревня, взбунтовавшаяся против жестокого помещика, а возглавлял бунтовщиков мой прапрадед – обедневший польский аристократ Иосиф Байковский.

Мой перший, найкращий
поэт был Тарас.
Он смерти накрашенной
 меня не отдаст.

Я пришел к Пушкину через Шевченко, хотя могло быть и наоборот. И они теперь навеки слиянны во мне. И не только во мне, но и в миллионах украинцев и русских, которых иногда пытаются духовно стравить те, кто с агрессивной амбициозностью говорит якобы от имени своих народов.

О духовном родстве с Тарасом я написал так:
Я, конечно, родился в России,
но когда-то, в иных временах,
во Днепре мою душу крестили
 и Шевченко, и Мономах.

Первую статью о Тарасе Шевченко «Великие завещают борьбу» я напечатал еще в 1961 году. Написанная с эзоповскими пассажами, возрожденными поколением шестидесятников, мальчишески озорная статья была направлена против современной бюрократии, цензуры, и это прекрасно понимали тогдашние читатели, весьма сообразительно читавшие между строк. К сожалению, сообразительность цензуры тоже возрастала.

Пошловкусые люди (иногда и сами украинские эстрадники) порой с бестактной пародийностью подчеркивают украинский акцент в своем анекдотическом комиковании. А украинский язык хорош и сочен для тонкого юмора, но он еще и гениально музыкален в народной лирике. Вспомните: «Дивлюсь я на небо та й думку гадаю – Чому я не сокiл, чому не лiтаю?..» или: «Розпрягайте, хлопцi, коней…», «Садок вишневий коло хати…» Да и какой же грамотный русский не знает «Заповiта».

Самое сложное – то, что кажется простым-простым.

После стольких переводов и я попробовал к «Заповiту» прикоснуться, сделать свою версию, сочтя, что слово «могила» здесь означает «курган», то есть могилу, у которой есть вершина, поднимающаяся над миром, откуда можно увидеть страдания, войны и междоусобицы, раздиравшие и раздирающие его до сих пор. Я переводил не по книге, а с рушника, который лет двадцать, наверно, висит у меня в переделкинском кабинете. Простите, если не удалось.

Я использую выражение «в Украине», так как сам Тарас Шевченко употребляет его наравне с привычным нам «на Украине», например: «Посiяли гайдамаки В Українi жито…» Теперь это словосочетание воскресло и закрепилось в языке.
Тризна*
Отрывок

Вот драма страшная, святая!..
И он прошел ее, рыдая,
Ее он строго разыграл
Без слова; он не толковал
Своих вседневных приключений,
Как назидательный роман;
Не раскрывал сердечных ран,
И тьму различных сновидений,
И байронический туман
Он не пускал; толпой ничтожной
Своих друзей не поносил;
Чинов и власти не казнил,
Как N., глашатай осторожный,
И тот, кто мыслит без конца
О мыслях Канта, Галилея,
Космополита-мудреца,
И судит люди, не жалея
Родного брата и отца;
Тот лжепророк! его сужденья –
Полуидеи, полувздор!..

Провидя жизни назначенье,
Великий Божий приговор,
В самопытливом размышленьи
Он подымал слезящий взор
На красоты святой природы.
«Как всё согласно!» –
он шептал
И край родной воспоминал;
У Бога правды и свободы
Всему живущему молил
И кроткой мыслию следил
Дела минувшие народов,
Дела страны своей родной,
И горько плакал… «О, святая!
Святая родина моя.
Чем помогу тебе, рыдая?
И ты закована, и я».
1843

___________
* Поэма написана по-русски

Завещание
Как умру, похороните
Меня на вершине,
На кургане, по-над степью
В милой Украине.

Чтоб в раздолье, в чистом поле,
Там, где Днепр под кручей,
Было видно, было слышно,
Как ревет ревучий.

Понесет он с Украины
В сине-сине море
Вражью кровь, и станет сразу
Горе мне не в горе.

Дойду к Богу из неволи,
До его порога,
Помолиться, а дотоле
Я не знаю Бога.

Схороните и вставайте,
Кандалы порвите
И недоброй вражьей кровью
Волю окропите.

И меня в семье великой,
В мире вольном, новом
Не забудьте, помяните
Незлым тихим словом.

Евгений ЕВТУШЕНКО