Об Александре Сергеевиче Пушкине говорят много. Говорят о том, что он был первым, кто в литературном произведении вывел на первый план героев, которых чуть позже в русской литературе назовут «лишними людьми». Действительно, в русской литературе до Пушкина было не принято говорить о тех, чьи таланты оказались ненужными обществу.

Подобным героем стал пушкинский Онегин, за которым в русской литературе последовала целая вереница «лишних людей»: лермонтовский Печорин, гоголевский Тентетников, тургеневский Рудин и еще многие другие.

Давайте немного разберёмся с этими лишними людьми! Но не хочется отделаться общими, академическими фразами об одиночестве тех, кто возвышается над средним уровнем, об их неприспособленностью к труду, приводящей к жизненным неудачам и сломанным судьбам. Да, Пушкин говорит о феномене таланта, рождённого посреди грязного мира хапуг.

Но я не вижу показательным тот факт, что эти люди, эти герои принадлежали к аристократии. Просто в те годы такой феномен более всего был заметен именно там, в обществе, где люди хотели показать свою образованность, но не всегда могли ею похвастаться. Поверхностность воспитания и подражание европейской культуре, условность дворянского уклада жизни и отсутствие духовных и общественных интересов, на которые принято ссылаться, анализируя феномен «лишних людей» России – причины надуманные.

А реальные причины лежат намного глубже, не даром же Пушкин, мудрец и великий психолог, связав своего Евгения Онегина с реальной жизнью, наотрез отказался проводить параллели между судьбой  своего литературного героя и судьбой прототипа этого образа. Правда, что Александр Сергеевич списывал своего героя с Чаадаева. Но сделал это частично, или если вам будет угодно, выборочно. Чаадаев, будучи тем самым лишним человеком, не был бездеятельным высокообразованным мечтателем. Он подготовил русскую революцию. Не один, не самостоятельно, но он был из тех, кто делает, а не просто мечтает сделать. Пушкин же,  описывая слабохарактерного Онегина, подчеркивает, что тот не находит в себе сил возвыситься над реальностью. Он хочет, но не может. Он не возвышается над толпой.

Талант без действия, без работы над собой – не поднимает человека над быдлом. Талант – это рычаг. Но надо еще приложить силу, чтобы сдвинуть с места камень обыденности.

Нет, Онегин – не возвышается над обществом. Он слабовольный, думающий человек, не  находящий в себе сил подняться, сказать своё слово. Поэтому Пушкин обрекает своего героя на смерть. Вполне естественно, что Александр Сергеевич описывает феномен общества, в котором он сам родился и вырос. Только этот феномен не умер с падением класса аристократов. И мы все видим онегиных нашей эпохи. Они такие же, какими были в и пушкинские времена. Разве что менее напыщенны их речи. И я думаю, они будут такими же и после нас.  И в подтверждение своих слов приведу строки самого Пушкина, когда, обращаясь к Гомеру в «Евгении Онегине» он говорит:

«Твои свирепые герои,
Твои неправильные бои,
Твоя Киприда, твой Зевес
Большой имеют перевес 
Перед Онегиным холодным,
Пред сонной скукою полей,
Перед Истоминой моей,
Пред нашим воспитаньем модным;
Но Таня (присягну) милей
Елены пакостной твоей.
Никто и спорить тут не станет,
Хоть за Елену Менелай
Сто лет еще не перестанет
Казнить Фригийский бедный край,
Хоть вкруг почтенного Приама
Собранье стариков Пергама,
Ее завидя, вновь решит:
Прав Менелай и прав Парид.
Что ж до сражений, то немного
Я попрошу вас подождать:
Извольте далее читать;
Начала не судите строго;
Сраженье будет…»

Сражение, о котором пишет Пушкин, – будущая дуэль Онегина с Ленским. Эти строки входили в пятую главу романа, опубликованную в 1828 году. Однако пять лет спустя, в первом полном печатном варианте романа, сопоставления дуэли Онегина и Ленского с героическими сражениями в «Илиаде», а также сравнение Татьяны с Еленой были Пушкиным устранены.

Вероятно, непосредственным поводом к пересмотру всего отрывка в целом послужила полемика, развернутая Раичем в 1830 году вокруг отзыва Пушкина на перевод «Илиады», сделанным Гнедичем в конце 1829 года. Пушкин, конечно же, посчитал это событие выдающимся, должным повлиять на судьбу всей русской литературы. Причём, эта его рецензия вызвала бурные споры. Суть возражений критики сводилась к тому, что Пушкин-де непомерно завысил роль, которую «Илиада» может сыграть в современной жизни.
Полемика не прошла бесследно для великого мастера. Она вызвала глубокие раздумья над ролью гомеровского эпоса. Результатом этого и могло оказаться решение поэта устранить места, дающие хотя бы косвенный повод к иронии над Гомером.

«Остались лишь несколько строк:
И кстати я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты тридцати веков кумир!»

И не напрасно Пушкин с подобной серьёзностью относился к творчеству слепого мастера (кстати, Гомер – это неправильное произношение имени Омирос, ), ведь прошло тридцать два века, а писатели, поэты, критики и историки мыслят гомеровскими идеалами и употребляют гомеровские метафоры, хотя и неправильно пишут его имя.
Цельность и чистота мировосприятия гомеровских героев перекликаются у Александра Сергеевича с цельностью образа Татьяны Лариной, с которым мастеру так трудно было расставаться в последних строках романа. Время от времени в тексте романа прослеживаются ненавязчивые сопоставления Татьяны Лариной с античными нимфами. Даже эпиграфом к третьей главе романа взяты слова французского поэта Малфилатра: «Она была девушка, она была влюблена» — из поэмы «Нарцисс на острове Венеры». И если учесть, что в главе речь идет о двух посещениях Онегиным имения Лариных, становится ясным ироническое сопоставление его в данной ситуации с Нарциссом, а Татьяны с нимфой Эхо, влюбленной в Нарцисса.
И всё-таки за этими сопоставлениями открывается глубокая, подлинная связь романа «Евгения Онегина» с идеалами античности, связь, которой проникнуты образы природы в романе. Вот как Гомер описывает  вселенную, изображённую на щите Ахилла, где плавное шествие светил по замкнутому кругу чередуется с ритмом сельских работ:
«Сделал на нём и широкое поле, и тучную пашню,
Рыхлый, три раза распаханный пар; на нем землепашцы
Гонят яремных волов, вперед и назад, 
Далее выковал поле с взошедшей нивой…
Там же и стадо представил волов, вздымающих рога…
Два густогривых львов, что на волов нападают,
Тяжко мычащего ловят быка; и ужасно ревёт он,
Львами влекомый; и псы на защиту и юноши мчатся…»
У Пушкина образ природы перекликается с персонификацией природы Гомера. И это было удивительно для того времени. Пушкин, вопреки существующей литературной традиции,  решил последовать идеалам Гомеру. Впервые, при обсуждении работ Александра Сергеевича, это заметил Тургенев: «Вспомните описания Пушкина… Древние греки так же просто взирали на природу… отношения этого по духу своему, действительно древнего поэта к природе так же просты, естественны, как у древних».
Впрочем, Пушкин пошел дальше: новизна античного сюжета времён года в романе «Евгений Онегин» заключалась в том, что впервые совместились два раннее несовместимых принципа изображения природы – эпический и лирический.
«Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив…»

Образы в романе зримы, как в гомеровском пейзаже, в котором преобладает объективное действие . Именно действие воссоздает поток эпического времени в романе. Сочетание эпической и лирической живописи порождает реалистический взгляд на природу. Вообще у Пушкина параллелизм человека и природы основан не на буквальном уподоблении человеческих чувств природным процессам, а на сравнении стихии природы и стихии человеческих чувств. При таком понимании природы граница между ней и человеком всегда подвижна. Природа раскрывается через человека, а человек — через природу. Так весна  у Пушкина — это ещё и любовь, а любовь — это ещё и весна:
«Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено».

Ни много ни мало – эти строки являются откликом Пушкина на древнегреческую философию, ставшей основой и Библейских текстов.
Пушкин – не романтик и не мечтатель. Пушкин философ. Причем, философ ненавязчивый. Он возрождает античную материализацию природы на новом уровне. Так весна у него — не только как время года, но персонификация любви Онегина:
«Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима…
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег…».

Время у Александра Сергеевича сгущается, становится пространственным, вещественным, как пейзаж на щите Ахилла. Причём щит Ахилла, как античный космос в миниатюре, даёт представление о периодической повторяемости событий.

Природа с самого начала романа открытая взору Татьяны, скрыта от глаз Онегина, как скрыта была для него вначале природа его собственных чувств к этой удивительной девушке.
«Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям…
Но в возраст поздний и бесплодный
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвый след…»

Ещё раз подчеркну — Онегин у Пушкина – не мыслитель, и вовсе не тот возвышенный над толпой непризнанный герой. Он просто человек, одарённый, талантливый, но поверхностный. Не напрасно же Пушкин, описывая его, употребляет такие слова, как «помчался», «поспешил», «стремглав», «взлетел», а не «подумал», «поразмыслил», «придумал». И всё-то у Онегина скоро, быстро, необдуманно. Какова вселенная глазами Онегина? Среди его увлечений не было физики и философии — наук об устройстве мира.

«Он, как халдей, на звезды глядя ночью
И населяя жизнью небосвод,
Тельца, Дракона видеть мог воочью.
Он был бы счастлив за мечтой в полёт
И душу устремить.
Я сам в себе не замыкаюсь. Там 
Я часть природы, я — её созданье.
Мне ненавистны улиц шум и гам,
Но моря гул, но льдистых гор блистанье!
В кругу стихий мне тяжко лишь сознанье,
Что я всего лишь плотское звено
Меж тварей, населивших мирозданье,
Хотя душе сливаться суждено
С горами, звездами и тучами в одно».
Но за звездами, как халдей, Онегин не следил. Для него вселенная  — это «глупая луна» на «глупом небосклоне». Я бы сказала, что настоящую любовь автор «Евгения Онегина» вложил в образ Татьяны.. Ведь именно глазами Татьяны создается фон мирозданья в романе, безгранично раздвигающий пределы повседневного быта. И именно на фоне мирозданья развертывается извечная драма человеческой любви, ее прозрений и заблуждений.

В книге «Поэзия и правда» Гёте писал: «Отвращение к жизни имеет свои моральные и физические причины… Всё приятное в жизни основывается на правильном чередовании явлений внешнего мира. Смена дня и ночи, времён года, цветение и созревание плодов, словом, всё, что через определённые промежутки времени возникает перед нами, дабы мы могли и должны были этим наслаждаться, — вот подлинная пружина земной жизни. Чем более открыты наши сердца для этого наслаждения, тем счастливее мы себя чувствуем. Но если нескончаемая череда явлений проходит перед нами, мы же от неё открещиваемся и остаёмся глухи к сладостным зазываниям. Тогда приходит зло, тягчайшая болезнь вступает в свои права, и жизнь представляется непосильным бременем».
Таким вот непосильным бременем представляется жизнь и Онегину. Он разочарован в книжной мудрости, в любви, в человеческом обществе. Даже любовь не может пробудить его к жизни. Онегин носит свою трагедию в себе. И носит только потому, что не находит в себе силы бороться с внешним миром. Ему легче уйти от всего, что мешает ему наслаждаться жизнью.  Его трагедия предопределена его слабостью.
Помните, что сказал по этому поводу Белинский:
«Человек уже не удовлетворяется естественным сознанием и простым чувством: он хочет знать; а так как до удовлетворительного знания ему должно перейти через тысячи заблуждений нужно бороться с самим собою, то он и падает».
Ирония не заслоняла для Пушкина глубоких философских проблем, стоящих перед  его героями. Онегин не в силах справиться ни с одной, из возникающих перед ним проблем.

Он, к примеру, не хочет убивать Ленского, но законы света неумолимо вторгаются в его личную жизнь. Эти законы имеют вид случайности, но в них есть железная закономерность. Бездушная механика пистолета — это как бы модель всей бездушной общественной машины, которая рукой Онегина убивает Ленского:
«Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще».

Онегину ясна пустота слов и понятий, прикрывающих пустоту жизни, но  на этом работа его мозга останавливается:
«…думал, что добро, законы,
любовь к отечеству, права — 
Одни условные слова». 
Эти строки сохранились в черновиках Пушкина и, вероятнее всего, не вошли в издание по цензурным соображениям. Нельзя было открыто в печати подвергать осмеянию слова «добро, законы, любовь к отечеству» (в отличие от наших дней, когда можно всё).

И на этом, пожалуй, я поставлю точку. Написано об Онегине много. И много надуманного. Хотелось просто, по-человечески взглянуть на этого человека, который вызвал так много разногласий. А так же по-новому взглянуть на мысли и движения души великого мастера слова, который стоит за каждой строчкой своего бессмертного романа.