13 января 1910 года родился поэт Сергей Чекмарёв. Начало здесь В начале мая в 1933 году в горной башкирской речке Большая Сюрень было найдено тело молодого зоотехника Сергея Чекмарёва. Смерть наступила от удара в висок. Было ли это убийство или трагическая случайность, установить не удалось. Сейчас там высоко в горах стоит четыре памятника, и на каждом — одно и то же имя, одни и те же даты: «Сергей Чекмарёв. 1910 — 1933». Всего 23 года прожил на земле этот человек, и для тех, кто знал его при жизни, и для тех, кто потом прочёл его стихи — он остался вечно молодым. Что же сделал этот юноша за такую короткую жизнь? Чем заслужил он право на бессмертие?
Про него писали, что он погиб на посту, как герой, что он всего себя без остатка отдавал работе, любимому делу. Всё это так. Но главное в этом мальчике было то, чего ещё тогда не знали. И о чём многие не знают и сейчас - то, что он был поэтом. Настоящим, большим поэтом. Хотя и не издал ни одного сборника стихов.
От Сергея Чекмарёва остались ученические тетради, записные книжки, детские рукописные журналы, множество писем: в прозе и в стихах, чаще незаконченные, оборванные на полуслове. Впервые они увидели свет в 1956 году, когда часть стихов и писем Чекмарёва была опубликована в «Новом мире» (№1). Эти тетради — живой человеческий документ, здесь ничего не придумано, не сочинено, сама жизнь воплотилась в эти правдивые, предельно искренние строки.
В них — не только точные приметы времени, но и характерные черты молодого человека той эпохи — комсомольца начала 30-х, стойкого, мужественного, целеустремлённого, для которого главная цель жизни — борьба за светлое будущее человечества.
Зима! Ты работала нынче не зря,
мы покончим с нуждой и тоской.
Навстречу тебе сияет заря
почётною Красной доской.
Рождает наш век двадцатый
много мыслей и дел высоких.
Отчего же вот здесь, за хатой,
деревянные живы сохи? Ведь не всё же, не всё же, не всё же
упёрлось корнями в века.
Ведь бьётся ж под чьей-нибудь кожей
сердце большевика! Не все же, не все же, не все же
у тысячелетий в плену.
И тянет рябиною свежей
к раскрытому настежь окну. Для тебя эти грозди пылают.
Недаром же сквозь жилет
у тебя, как заря, как пламя,
горит комсомольский билет! Конечно, сравнить зарю с почётной Красной доской и с комсомольским билетом ни одному нынешнему поэту не придёт в голову, это вызывает сейчас улыбку, как некий анахронизм. Мы привыкли осуждать это наше прошлое, привыкли считать то поколение наивным, обманутым. Но не спешите клеить идеологические ярлыки на творчество Чекмарёва, не спешите пренебрежительно отмахнуться.
Образ юноши-комсомольца 30-х годов, который встаёт со страниц этих рукописей, во многом типичен для своего времени и в то же время своеобразен и неповторим, как всё живое, редкое и талантливое. В этом, может быть, главный секрет обаяния личности автора, под которое подпадаешь сразу, с первых же строчек. Сергей Чекмарёв остаётся поэтом, независимо от того, что он пишет и о чём он пишет. Несмотря на то, что нас отделяет от него восемь десятилетий, многое в этих тетрадях производит впечатление написанного сейчас, многое находит отклик в душе и сегодня.
Позже эти тетради вышли отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия», сначала в 1959 году под редакцией Михаила Луконина (составитель Светлана Ильичёва ), потом вышло дополнительное издание в 1981 году: «Стихи. Письма. Дневники» . Я, помню, ещё в школе зачитывалась стихами Чекмарёва, и когда спустя два десятка лет мне случайно попала в руки одна из этих книг, я обнаружила, что многое у него до сих пор хорошо помню, многие строчки впечатались в память и обжигали радостью узнавания. Потом выяснилось, что у некоторых моих знакомых тоже были эти книжки — они издавались большим тиражом — 200 тысяч - и все они тоже хорошо помнили его стихи, даже многие строчки наизусть цитировали. Это признак подлинного таланта — когда стихи непроизвольно впечатываются в память и живут там долгие годы.
Правота простоты
Один из секретов запоминаемости и западаемости в душу стихов Чекмарёва— это необычайная простота. Но это не та «румяная няня простота», о которой пишет Евтушенко, выдающая пустоту, примитив, бессодержательность. Это простота живой жизни, правда чувства, которой дышит каждая строчка Сергея Чекмарёва . Причём это был его принцип в поэзии, выношенное и выстраданное убеждение, что писать надо именно так. Об этом его «Баллада о простоте»: Однажды мне встретился старый поэт -
звёзды ярки и ночь тепла, -
и пока глаза не раскрыл рассвет,
беседа наша текла. И он сказал: «Не такие, мой друг,
я раньше писал стихи -
в них слышались лиры тончайший звук
и рокоты всех стихий. Я был от вершины уже на вершок
и был знаменитый почти,
когда однажды рабочий дружок
меня попросил: «Прочти!» Строками бушуя, словами звеня,
я в рифмах своих закипел.
Он, молча склонившийся, слушал меня,
ударник и член ВКП. Когда, прочитавши сонетов пяток,
я хотел его одой донять,
он тихо сказал мне: «Довольно, браток,
я вижу: мне не понять».
И он смущённо пошёл от меня,
и взор его глаз потух.
И только долго была видна
рубашка его в поту.
И понял я в единый миг,
пока глядел ему вслед,
что все мои кипы написанных книг -
тяжёлый, ненужный бред. Так что же я сделаю? Как снесу?!
Я сгорел от стыда...
И я с тех пор зарубил на носу:
да здравствует простота! О нет, конечно, не та простота,
что хуже воровства,
нет, не такая, а просто та,
которая с жизнью росла. Она проста, она глубока,
и вместе с тем строга.
Она человека берёт за бока,
как быка за рога». Поэт окончил. Его рассказ
я, как завет, берегу.
И пусть не срывается вычурных фраз
с моих ещё юных губ. Тут можно, конечно, вспомнить Ходасевича с его знаменитым: Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять,
И твердо знаю, что народу
Моих творений не понять...
Можно вспомнить и Зинаиду Нейгауз, требовавшую от Пастернака «писать попроще», что он ей, смеясь, обещал (и, кстати, исполнил: поздний Пастернак разительно отличается от раннего именно своей простотой).
Но не хочется иронизировать по причине своей горячей симпатии и сочувствия этому поэту. И — ощущения его непреложной внутренней правоты.
«В детстве я мечтал быть гением, — пишет Сергей брату — неверно мечтал, думал, как дважды два, что буду знаменит. Но вот мне двадцать два года, и я не знаменит. Более того, теперь я полным человеком хочу быть… Гений узок: у него или только ухо — он музыкант, или одни глаза — он художник, и больше ни о чем на свете не думает… А полный человек — это нечто совсем другое. Это человек всесторонне развитый — физически, умственно, способный глубоко чувствовать, обладающий хорошими моральными качествами: смелостью, правдивостью, чуткостью и т. п. Я тоже хочу быть таким человеком. Это трудно, но я хочу».
По сравнению со всем, что нам довелось уже прочитать у Чекмарева, это звучит, пожалуй, несколько прямолинейно. Но это та простота, что рождается от глубины и ясности мысли, благородства переживаний. Простота, которой не надо прихорашиваться. Нет нужды.
О ценностях, сданных в утиль Я не планировала тогда писать о нём и проводить библиотечный вечер. Но, перечитав эту книжку, была вновь так тронута и взволнована его поэзией, этой чистой, горячей жизнью, оборванной на взлёте, на полуслове, и такое было чувство боли, утраты мной вновь пережито, что я решила - и просто не могла - не рассказать о нём.
Эта душевная чистота и цельность натуры, благородство помыслов, каких сейчас днём с огнём не сыщешь... Романтика будней, радостное восприятие трудной, непростой жизни, гораздо более трудной, чем наша, кристальная совестливость в поступках, самоотверженная, целомудренная, трепетная юношеская любовь... Всего этого давно нет в нынешнее время, и многие уже этого просто не понимают. Эти понятия стали лишними, ненужными, старомодными — обузой, лишним грузом, мешающим преуспевать.
«Благородство», «романтика», «героизм» - вот три основных качества, звучащие диковато для современного слуха, которые, на мой взгляд, определяют человеческую суть Сергея Чекмарёва и суть его очень человечной поэзии. Эти понятия считаются в нашу эпоху устаревшими, сданными в утиль. А мне хочется, чтобы о них помнили, чтоб хоть иногда вспоминали. Поэтому я и решила о нём рассказать.
Поэт Сергей Чекмарев принадлежал к поколению подлинных героев первых индустриальных лет нашей страны. Его сверстниками по жизни, по чувствам и перу были Ярослав Смеляков, Борис Ручьев, Михаил Луконин, Борис Корнилов, Павел Васильев…
Поэтическая песня Чекмарева возникала из романтической приподнятости времени 1920 — 30-х годов и обычных прозаических событий, из которых складывалась жизнь страны. Поистине он был романтиком, Романтиком с большой буквы. Но что немаловажно: и романтика судьбы, и благородство души, и героизм будней этого юноши не были какими-то ходульными, придуманными, взятыми напрокат из книг и фильмов. Он не играл в героя, не рядился в красивые слова и словно бы и не сочинял свои стихи — все они кажутся экспромтами, настолько органичны, просты и естественны, неразрывно переплетены и подтверждены, оправданы его жизнью. Чекмарёв писал как дышал, его стихи неотделимы от него самого, они искрятся остроумной шуткой, мальчишеским озорством, добродушной улыбкой. Это не какой-то упёртый фанатик и аскет, каких немало было в то время, нет, это был очень современный, чуть ироничный, душевный парень с ясным умом, светлым взглядом на мир, необычайно талантливый, - таким он предстаёт со страниц своих записных книжек, и с первых же их строк этот незнакомый человек вдруг становится тебе так ясен, понятен, близок, дорог.
Я хорошо понимаю тех людей, которые потратили много терпения, труда и любви, чтобы расшифровать записи Чекмарёва — он писал их для себя и потому сокращённо, называя их «фактошифры». Сергей писал в своём дневнике: «Когда-нибудь я вернусь к этим записям, сделаю явным то, что скрыто между строками». Ему не удалось вернуться к написанному. Не хватило жизни. За него это сделали другие.
Книга Чекмарева, изданная впервые через двадцать с лишним лет после его смерти, необычна и неповторима, как на неё ни взгляни. На двухстах с половиной страницах в хронологической последовательности собрано всё, что сохранилось: от юношеских совсем стихотворений «Здравствуй, бабушка и Нина, здравствуй, Лида и Бутон», от заметок в семейную стенгазету и писем родным и знакомым до… Впрочем, и «до» это не прозвучит столь уж внушительно. До тех же писем, дневниковых записей. До стихов уже повзрослевшего Чекмарева, которых всего несколько и которые так же, как и ранние его заметы, не предназначались для печати. Мы знаем, что обыкновение после смерти публиковать по возможности всё, что было написано человеком, связано с именами великих, уже при жизни известных своими созданиями. В таких случаях то или иное случайное письмо, деловая записка, стихотворение, найденное в девичьем альбоме, представляют интерес не сами по себе, а лишь постольку, поскольку добавляют что-то к нашим представлениям о выдающейся личности. В книге Чекмарева не находишь «проходных мест», каждая страница имеет самостоятельное значение. Строки писем, дневниковые пометки, эти моментально сделанные оттиски моментального состояния души обрели силу общезначимого. И сегодня они волнуют нас не просто напоминанием о давно умершем хорошем человеке.
Прислушаемся к звукам, приглядимся к краскам, вдохнем в себя ароматы его мира, где «солнце доедает последнюю тучу» или «дисковой бороной ходит по небу», а «закат заглядывает в окно», чтобы «слушать стук человеческих сердец». Где «вьюга машет белым платочком» и «горы, давно не бритые», стоят «одетые в теплую лесную фуфайку». Короткую биографию Чекмарёва можно было бы вместить в несколько строк. Родился в Москве в последний день 1909 года (по старому стилю). Закончил школу, поступил в сельскохозяйственный институт, учился сначала в Воронеже, потом в Москве. Ездил на практику в деревню, полюбил её, а когда после окончания вуза перед ним открылся выбор дороги — причём можно было остаться в Москве — он предпочёл передний край — поехал в Башкирию зоотехником в нищий, только ещё организованный мясосовхоз. Современному прагматичному молодому поколению, наверное, сложно понять такое. Но вот представьте, что человек пишет совершенно искренне: Представьте: тёплый и мягкий хлеб,
ещё отдающий золой и печью.
Представьте: чистый и светлый хлев
и в прорези милую морду овечью. Представьте: низкий, угрюмый лог,
ветер, свистящий по ряби луга.
Представьте: простой человеческий лоб,
четвёрка коней, рукоятка плуга. И, свистя на все голоса,
поворачивая с тракта,
сюда приближается к пашне сам
товарищ трактор. Зачем он едет? Ведь вечер уже?
Ведь кони идут на покой?
Но трактор взаправду гудит на меже
и пашет, чудак такой!
Действительно, чудак — подумает кто-нибудь из нынешних. А это просто люди были такие.
Всякие, конечно, были тогда люди. Одни раскулачивали, доносы писали, приспосабливались, клеймили «врагов народа». А другие — горели на работе, отдавали всего себя, сжигали свои жизни ради счастливого будущего, в которое искренне верили. И невозможно не восхищаться, не любоваться этими людьми, их душевной чистотой, бескорыстием и самоотверженностью, каких давно уже в наш бездушный коммерческий век не встретишь. Счастливый неудачник Москвич, сын зубного техника, Сергей не принадлежал к тем социальным категориям, перед которыми в те годы широко распахивались двери в мир. После окончания средней школы он три года не мог поступить ни в МВТУ, ни в МГУ, хотя экзамены и в тот и в другой вуз сдавал на "отлично", с блеском демонстрировал незаурядные математические способности. Ему отказывали по причине «отсутствия мест». На самом деле причиной было его «непролетарское происхождение». Преимущественным правом в поступлении пользовались рабфаковцы, члены профсоюза, т. е. в основном принимали по классовому признаку. Юноше из семьи потомственных интеллигентов пришлось расстаться со своей мечтой учиться в Москве. Три года Чекмарёв числился в безработных, отмечался на бирже груда. И лишь в 1929 году поступил в Воронежский сельскохозяйственный институт на животноводческий факультет. Воронеж. Сельскохозяйственный институт. 1931 год. Да и туда приняли лишь в дополнительную группу, что автоматом означало отсутствие стипендии и общежития.
Никогда он не думал быть зоотехником, но стал им, и профессия эта, работа в совхозах Башкирии были для него источником многих истинных радостей, одной из главных тем его писем, дневниковых записей, стихов. Башкирия начала 30-х годов С точки зрения обычных, житейских представлений жизнь Чекмарева полна неурядиц, неудач, разочарований. Блестяще сдать экзамены в университет, заслужить на экзаменах в МВТУ прозвище «новоявленного Лобачевского» — и не попасть ни в тот, ни в другой вуз! Три года подряд потом отмечаться на бирже труда в ожидании работы… И, наконец, поступить в сельскохозяйственный институт по специальности, которую, мягко говоря, никак не назовешь его призванием, его, математика и поэта… Стать зоотехником и потом всю жизнь работать в незнакомой сфере… И из-за работы этой в далеких башкирских совхозах быть постоянно в разлуке с любимой девушкой, почти потерять её… Что ещё, собственно говоря, нужно для того, чтобы и в собственных глазах, да и с точки зрения окружающих прослыть неудачником? А он о первой и главной своей неудаче, о такой, что и сегодня многих молодых людей сбивает с ног, пишет с добродушной усмешкой: Я верю, я охотно верю
В людскую светлую судьбу—
Нет места в человеке зверю,
Как нету мест в МВТУ. И дело тут, как увидим еще, отнюдь не в легкости характера и не в безразличии к своему будущему. Наоборот, Чекмареву в глубочайшей степени было присуще то высшее чувство ответственности за себя, которое нечасто приходит в столь раннем возрасте и которое связано с представлениями не о собственных успехах и тяготах, а о заботах страны, народа.
Как Островский был первым из тех, кто, прожив новую жизнь, первым и сказал о ней по-новому, так и Чекмарев и в жизни своей, и в творчестве явился прообразом, предтечей тех молодых ударников-добровольцев, которые шли наперекор всем обывательским охам туда, где всего труднее и, стало быть, интереснее, — на Магнитку и в Комсомольск-на-Амуре, на целинные земли и строительство Братской ГЭС, а потом КамАЗа и БАМа… Сергей прожил свою жизнь одним из первых добровольцев и заявить об этой доле сумел раньше и ярче других.
Разные жизни. Разные судьбы. Разные условия и разные слова. Но то общее, что роднит между собой буденновского конника и, как мы теперь говорим, молодого специалиста тридцатых годов, это общее, мелькнув однажды, не исчезнет, а будет становиться всё отчетливее. Точно так же, как и объединяющее их противостояние всему мелкому, слабому, неустойчивому. У Чекмарёва была счастливая особенность — отдаваться каждому, большому или малому делу так, что самоотдача становится и обретением. Дилетантом он не умел быть ни в чем.
«Увы! — пишет Сергей, поступив, в общем-то, вынужденно в сельскохозяйственный институт в Воронеже. — Я уже бросил писать стихи, или не бросил, вернее, а уронил. Теперь я по магазинам ищу не Кирсанова, и не Сельвинского, и даже не Вл. Вл., а «Зооветминимум», «Организацию труда в колхозах»… Я болен страстью к этим книгам. Скучные, серые брошюрки наполнились для меня жизнью и кровью…»
Так говорить, писать, чувствовать и мыслить мог человек не только очень талантливый и чистый, но еще и очень свой в том мире, в котором он живет. Да, Сергей всюду свой в этом мире и в этом времени — и на задних скамьях «Политехнички», откуда он жадно и пристрастно следит за литературными баталиями Маяковского, и на практике в воронежских селах, куда он является «командиром азбуки», и в институте, в Москве, в общении с друзьями, родными. И, наконец, в степях Башкирии, где он носится, обдуваемый всеми холодными и звойными ветрами времени, от гурта к гурту, обуреваемый великой любовью к людям, неразделенной страстью к Тоне, отчаянием и вдохновением, усталостью и тоской по всему домашнему и решимостью переделать здесь всё на новый лад. Именно это ощущение причастности и создает тот особый настрой, настой чекмаревского слова, который и сегодня, спустя восемь десятков лет, как тот «травы степной пучок сухой», источает аромат времени и «всё обаянье» его воскрешает.
Сокровенный друг
Сергей был старшим ребенком в большой семье. С пяти лет, едва научившись читать, он не расставался с книгами. В семье, в школе и для себя — до последних дней жизни — "издавал" рукописные журналы. В них нашли отражение все увлечения юного редактора - и математика, и шахматы, и фотография, и (в первую очередь) литература.
Сергей по натуре был человеком замкнутым. Наверное, среди его товарищей мало кто мог понять его: чувствуется по записям, что он намного превосходил по уровню развития ума и души своё окружение, а значит, легко мог оказаться непонятым и даже смешным. И все свои мысли, чувства, поступки, всё самое сокровенное он доверял бумаге.
Из дневника Сергея Чекмарёва:
«Так нельзя ходить, как я хожу, таким сумасшедшим, так нельзя тосковать, как я тоскую. Надо хоть немного ослабить подпруги тоски. Надо своею тоскою с кем-то поделиться, она от этого меньше будет — так даже математика говорит.
Я давно догадался об этом, что поделиться нужно, но с кем, с кем? Такого друга у меня нет, которому всё можно было бы рассказать, то есть я думал, что его нет. А сегодня вдруг вспомнил, что он есть. Вспомнил, и даже сердце радостно забилось: друг настоящий, искренний друг у меня есть! Друг такой, перед которым душу можно раскрыть, как окно в душную ночь, которому мысли можно доверить, как тигрят тигрице — друг такой есть! И вот сегодня утром я порылся корзине, достал друга, ибо друг этот — бумага, и начинаю разговор с ним, самый искренний и задушевный. Вот почему я начинаю этот дневник, который и будет моим собеседником или, вернее, слушателем моих переживаний».
И в то же время он понимал, что это не просто дневник - отдушина от одиночества, что писать — это его призвание, его судьба. «Моя жизнь, - писал он, - неразрывно связана со словом, с этими во лиловыми чернилами, с этими вот крючочками, и оторвать её от этого нельзя».
«Неуловимый строй речи, знакомые закорючки букв, еле слышимый аромат души — вот что должен нести в себе четырехугольник белой бумаги», — пишет поэт, никогда не увидевший ни одной своей строки, набранной типографским шрифтом. Поэт истинный, что называется до кончиков ногтей.
«…Когда со мной что-нибудь интересное случается, мне невольно думается, как я это опишу. Я слежу иногда за собой, как за героем романа, думаю: «Вот это завязка», — гадаю, как пойдет дело, лишь для того, чтобы все это описать».
Двадцать три года хранились эти тетради в семье Чекмарёвых. Перелистывая их, удивляешься тому, что они так долго не становились достоянием читателя. А объясняется это тем, что Сергей не собирался печатать написанное, пока не обогатится его жизненный опыт, не вырастет литературное мастерство, и родные не хотели поступать вопреки его желанию и не решались предложить записи редакциям. «Сначала я хочу жить, - говорил Чекмарёв в одном из писем, - а потом уж писать о жизни. Сперва любить, а потом писать про любовь. Первую половину жизни я буду писать для себя, вторую — для всех».
Он не прожил и первой половины своей жизни. Но то, как ярко он жил, то, что успел написать в скромном расчёте «для себя» - это теперь для всех, это стало нашим достоянием. Всё, написанное Чекмарёвым, было адресовано либо самому себе, либо близким людям, всё было очень личным, интимным. Но здесь тоска сквозь рифмы светит,
как твои ноги сквозь ажур.
Я знаю: никому на свете
я этих строк не покажу. Его стихи часто являются письмами, а письма — стихами, и одно переходит в другое естественно и органично. Вот, казалось бы, простенькая записочка сёстрам (Сергей был старшим в большой семье), отдыхавшим в Крыму, - вроде бы ничего особенного, но только люди, имеющие отношение к творчеству, наверное, смогут оценить эту пушкинскую непринуждённость, эту моцартианскую лёгкость слога, эту божественную простоту изложения: Конечно, в Крыму впечатления пёстры,
конечно, в Москве ощущенья остры.
Но, уважаемые сёстры,
мои дорогие две сестры! Сердце не надо терять, однако,
сердце всё-таки надо иметь.
Не забывайте, что возле Баймака,
где добывается мясо и медь, где люди смуглы и где лошади прытки,
где бродят стада — там живёт ваш брат,
и он от сестёр своих даже открытке,
даже записке был бы рад. Искушённое ухо, наверное, сразу уловит интонации Маяковского. Это не случайно: Сергей очень любил Маяковского, часто бегал в Москве на его вечера. Через юношеское подражание проходят многие. Но Чекмарёв перенимал у мэтра не столько рифмы и стилистические приёмы, сколько — активную гражданскую позицию, - вот главное, чему он у него учился. Открыв последующую страницу,
читатель скажет, рассвирепев:
- Поэт, как не стыдно вам срамиться?!
Это же Маяковского перепев! - Потише, товарищ! Послушайте вот:
теперь пятилетки решающий год!
Неважно, кем быть и кому подражать,
важно — бить, важно — поражать! Вспомним годы, в которые жил и творил Чекмарев. Начало пятилеток, начало коллективизации… Острые социальные схватки в деревне, на фабриках и заводах, в советских учреждениях и в высшей школе… Читая дневники Чекмарёва, поражаешься некоему диссонансу между тогдашней предгрозовой атомосферой сгущающихся социальных туч, между политическим климатом мира и атмосферой книги, где господствующее настроение — бодрость, жизнерадостность, юмор и на редкость доброжелательное отношение к людям, знакомым и незнакомым. Оно, это настроение, не в декларациях и заявлениях. Оно — в самой лексике стихов, в шутливо возвышенной или дружески пародийной интонации его писем, в той самой способности наделять вся и всех вокруг характером — великодушным и приветливым, романтически ироническим, то есть своим собственным.
«Сто семьдесят дворов построились шеренгой в один ряд, встречая меня, командира азбуки. Вьюга молодцевато прокричала свое приветствие. Так я приступил к исполнению своих обязанностей». Таково описание и видение весьма прозаического и обыденного для тех лет события — студенты-воронежцы пришли в село Сабуровку заниматься «ликбезом». Только и всего.
А вот Чекмарев-студент попадает на военные сборы, в армию. «Уже не кирпично-красная рожа Воронежа находится теперь передо мной, — с аппетитом описывает он новую жизнь, — а белое личико нашего полотняного лагеря, разбитого в лесу, окруженного запахом берез и сосен».
«Здрасть!!! — начинает он следующее письмо. — Вот мое красноармейское приветствие. Звонко, коротко, бодро».
И это непрошибаемое добродушие, этот искрящийся юмор и неиссякаемый оптимизм сопутствуют читателю от первой до последней страницы, которая будет заполнена автором всего-то за несколько часов до, быть может, насильственной смерти. Поэзия — в прозе жизни Чекмарёв не искал в стихах надуманных сюжетов, он находил их в повседневности, окунаясь в самую гущу жизни. Годы учёбы в вузе — в воронежском, а потом в московском — заполнены многочисленными общественными обязанностями. Как он всё успевал? Он работает в научном кружке, выпускает институтскую многотиражку, ездит в колхозы на уборку, руководит курсами по ликвидации безграмотности, комсомольским политкружком, читает лекции на курсах колхозного животноводства, организовывает художественную самодеятельность, выпускает стенгазету, причём обучает и других тонкостям этого дела:
«Я говорил ребятам из редколлегии: вот вы написали, что Зюбанова плохо посещает комсомольские собрания. Ну и что же? Она и сама знает, что плохо, и каждый из вас знает, - заметка никому не интересна. А вот если бы вы объявили в газете громогласно конкурс на изобретение, как затащить Зюбанову на собрание, печатали бы сводки изобретений или нарисовали бы, как её трактором тащат на собрание - вот тогда заметкой бы заинтересовались».
Сергей выпускает там со студентами «живую газету», - сейчас уже, наверное, мало кто знает, что это такое. «Нам предложили ещё выпустить номер живой газеты по материалам нашей штурмовой бригады. Сказано — сделано. Мы мобилизовали актив, собрали материал, составили частушки, написали раёк, разучили вступительный марш, приспособили к местным темам несколько известных песен и т.д. и, наконец, всё было готово. Я совмещал обязанности автора, режиссёра и суфлёра».
И во всё-то он вкладывает и свою кипучую энергию, и сердечную теплоту, и поэтический талант. Теперь студент по-новому чертит,
готовится к бурям грядущих веков.
Мы лозунг бросаем: учитесь, как черти,
чтоб дать инженеров-большевиков!
библиотека Воронежского аграрного института в 1930-е годы Но о каких бы серьезных вещах ни говорил Чекмарев, нигде, ни в слове, ни в интонации, и намека нет на ходули, на пафос. О самом простом и будничном он пишет так кровно заинтересованно, вкусно, ярко и образно, что буквально заражает своей активной любовью к жизни, своим азартом деятельности. (Вспоминается, как Том Сойер красил забор, вызывая у всех желание к нему присоединиться, только тот талантливо изображал увлечённость, а у Чекмарёва эта увлечённость, это вдохновенное отношение ко всему, что он делал — было органично присущим ему качеством). По синему небу плывут облака,
Корова жует и думает:
«Сердитые люди отняли телка,
В овсяной соломе мало белка
И жизнь моя очень угрюмая…» Я запахом талого сена дышу,
я знаю тоску коровью,
и я не чернилами это пишу,
а собственной сердца кровью. И я говорю: растай, тоска,
коровья печаль, затихни.
В ВУЗе, где мелом стучит доска,
Учится зоотехник. Он пишет конспекты, листает тома,
льет кислоту в бюретки,
Он готовится силу ума
на службу отдать пятилетке. И он придет среди пыльных степей,
среди леска поределого
строить силосные башни тебе
и заново мир переделывать. Оптимистический драматизм Величественное и задушевное, грустное и смешное, ирония и патетика живут в его творчестве, в его общении с окружающими, в постоянном взаимопроникновении. И, право же, никакой алхимик не смог бы разложить эту интонацию на составные: Пушистый снег,
Пушистый снег,
Пушистый снег валится,
Несутся сани, как во сне,
И все в глазах двоится. Вот сосенки,
Вот сосенки,
Вот сосенки направо,
А ты грустишь о Тосенке...
Какой чудак ты, право! А ну пугни,
А ну пугни,
А ну пугни Гнедуху!
Пониже голову пригни,
Помчимся что есть духу. Ведь хорошо,
Ведь хорошо,
Ведь хорошо в снегу быть,
Осыпал белый порошок
Твои глаза и губы. На сердце снег,
На сердце снег,
На сердце снег садится.
Храни в груди веселый смех,
Он в жизни пригодится.
Ничто его не берёт. Ни примусы коммунальных квартир, ни надоедливость попутчиков в поездах, ни скука и пустота станционных буфетов во время многочисленных пересадок, ни злобные кулацкие выходки в башкирских селах, ни бессонные сутки в коровьих гуртах...
Быт, что и говорить, был не сахар. И малой доли тех передряг, которые выпали на долю Сергея, хватило бы, чтобы не одного розовощекого энтузиаста повергнуть в уныние. Однако оптимизм Чекмарева был замешен на крутых дрожжах. Не житейским пустякам было вышибить его из седла.
Из письма другу:
«Пишу тебе, сидя в Уфимском доме крестьянина. Вообрази: полутемная низкая комната — мрачная, черная… По стенам — сорок шесть железных коек… Но не думай, что все это меня угнетает, плюю я на такие пустяки. Тем более что стол есть, карандаш есть, бумага есть — а чего мне больше надо? Сижу и пишу…»
Башкирская деревня дом, где жил Чекмарёв в Зианчуринском районе деревни Ибраево в 1933 году «В общем, я чрезвычайно доволен свой жизнью. Я рад, что честно могу смотреть в синие коровьи глаза, что я не изменил зоотехническому делу ради какой-то свеклы или морковки, как ты. Нет, теперь ни одна корова не посмотрит на меня укоризненно». взвешиванье тёлки, передаваемой в колхоз. 1930 год. И на следующей странице мы видим, как те же мысли и чувства, сдобренные в письме улыбкой, звучат патетически в написанном по свежим следам стихотворении: По черным лесам, по огромным равнинам
Во всех концах необъятной карты
Гудят призывы: «Кадры нужны нам!
Кадры дайте! Дайте кадры!»… И вот он уже по дороге на восток, пока только на практику. «Мы потратили на путешествие шестьдесят четыре часа и два часа потеряли благодаря вращению Земли. Черт бы побрал проклятую вертушку! Людям дорога каждая секунда, а она вертится». Вот и попробуй разъять здесь шутливое и серьезное. Поэтическое видение невозможно без поэтического одушевления, а оно, в свою очередь, не уживается с равнодушием, инертностью, пассивностью, ленью души или тела. Это поэтическое одушевление питается непрерывной внутренней работой личности, которая и превращает в образ все, чего ни коснется взор.
Даже обычные письма Чекмарева насыщены яркими запоминающими оборотами, способными вызвать зависть у профессионального литератора своей свежестью и необычностью: «Кирпич, щебень и мусор цветут у меня под окнами». «Зори цветут малиновыми кустами и Солнце дисковой бороной ходит по небу…». «Лежат в поле пласты, навороченные плугом, лежат и сохнут, как от любви». «И сами люди кажутся немного смущенными, а выпитые поллитра придают им совестливость и предупредительность».
Людьми, способными до конца быть преданными идее, людьми служения, назовем это так, принято восхищаться, особенно после того, когда приходит к ним признание официальное, общественное. Но к этим же людям часто относятся и с толикой жалости, сострадания, а то и пренебрежения. Ещё бы, ведь служа столь самоотверженно идее, будущему, они сегодня неизбежно лишают себя чего-то такого, что свойственно другим, обыкновенным людям. И в тогу неудачника, чудака, то ли не замечающего своих поражений, то ли просто делающего такой вид, Чекмарёва пытались вырядить не раз. Он протестовал против этого со всей пылкостью своей натуры.
В дневнике Сергей, как бы продолжая мысленно спор с другом, рассуждает о счастье. Друг считает, что все эти принципы — химеры, что мы живём один раз и нужно взять от жизни всё. «Ты один, у тебя одна жизнь, ищи для себя большего счастья, везде делай так, чтобы тебе было как можно лучше».
Чекмарёв пишет: «Всё это так. Но из этого совсем не следует, что нужно скорее утащить краюху у другого или всякими правдами-неправдами приобрести побольше денег и каждый день устраивать турне по ресторанам. При подобном образе действий человек сам себя обкрадывает, обрекая на жалкое, по сути дела, существование. Разве развлекательная жизнь, наполненная гулянками, бездельем или сытым обывательским довольством, может доставить человеку сильные переживания? Разве такое употребление времени обеспечивает наиболее полное использование этой нашей единственной жизни? Разве мало примеров, когда такая жизнь в конечном счёте опустошает человека... Все средства развлечения хороши только начале, а при повторениях становятся однообразными, как степная дорога. Я не за аскетизм, развлечениями нельзя пренебрегать, это всё хорошо, но нельзя, чтобы это было основным содержанием жизни. Пусть это будет, когда возможно, дополнительным её украшением.
Мы живём только раз и нужно прожить жизнь наиболее счастливо. Но что такое счастье? Оно не существует само по себе. Для самого личного счастья человека необходима горячая привязанность его к какому-то делу, к какой-то идее. В самом деле, когда человек счастлив? Когда он достигает того, чего хочет. Когда очень счастлив? Когда достигает того, чего очень хочет. Сила переживания зависит от силы желания. И если человек страстно желает достигнуть какой-то цели, если это желание не даёт ему покоя, если он ночи не спит с этой страстью, - тогда удовлетворение желания приносит ему такое счастье, что весь мир кажется ему сияющим, земля поёт под ним».
Среди снежинок шелковых,
В нагроможденье скал,
Я только здесь нашел себе,
Чего всю жизнь искал...
По «точкам» путешествовать,
Не брезговать помоями,
С директорами ссориться,
С кобылами дружить –
Не знаю, как по-твоему,
Но, Тонечка, по-моему,
Все это, вместе взятое,
И означает жить.
Тонечка — это любимая Сергея Чекмарёва, его первая и последняя, единственная любовь. Но это уже следующая история...
|
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.