Начало здесь

Из воспоминаний о Татьяне Галушко

Александр Городницкий:

Трагически сложилась судьба талантливой Татьяны Галушко, умершей в самом расцвете творческих сил от рака, в 1988 году. Последние годы она работала в Пушкинском музее и музее Некрасова. Темпераментная, нетерпимая ко всяческой фальши, с пышными черными волосами и низким сильным голосом, она всегда поражала своей энергией и жизнерадостностью. Когда читаешь ее последние стихи, становится горько от несправедливости судьбы, отнявшей у нее возможность жить и писать. Примерно за год до смерти, уже зная безысходность своего диагноза, она написала в поэме "За все заплачено - не забудь":

Теперь, когда смертный объявлен час,
Меня не догнать никому из вас,
Начальники жизни, политруки, --
Теперь это даже вам не с руки.

Миша Лют:

Татьяна Галушко... Сейчас мало кто вспоминает это имя. А жаль. Это был смелый, душевный человек, с огромным талантом, поэт, пушкинист, переводчик. В 1967 году я впервые услышал её на поэтическом вечере в ДК имени С.М. Кирова в Ленинграде. Она читала тогда именно это стихотворение (тогда, разумеется, не печатавшееся). Боже мой, как она читала! Думаю, что для нашего сообщества это как нельзя более подходящие стихи!

О иностранцы, как вам повезло!
Вы в переводах гениальны дважды:
Нам открывало вас не ремесло,
Но истины преследуемой жажда.

Благословляю этот плагиат,
Когда, прибегнув к родине инакой,
Из Гете, как из гетто, говорят
Обугленные губы Пастернака.

Когда дыханья не перевести
От мерзостей стоактного Макбета,
Что оставалось русскому поэту?
- Раскрыть Шекспира и перевести

В сердца живущих трубы тех аорт.
Ведь крови цвет сейчас всё тот же, - красный,
Но авторство, поскольку автор мёртв,
Верховным беззаконьям не подвластно.

Ахматова! Вся в переводы, в глубь,
На тысячи подземных рек и речек,
Чтоб снова, с неба, облаком - на луч,
На лес стремиться собственною речью.

Ушло. И вновь возвращены сиять
Те огненные облака над миром.
Пускай Шекспир останется Шекспиром,
И будем соплеменников читать.

Александр Кушнер:

«Творческая личность Татьяны сейчас отражается в зеркалах ее стихов. Поэт, прозаик, пушкинист, она была одним из тех людей, благодаря которым жизнь в шестидесятые — восьмидесятые оказалась более осмысленной и легче переносимой, нежели могла быть… вот такой преданности поэзии сегодня, пожалуй, и не встретишь».

«Есть этот город...»

Татьяна Галушко была поэтом, научным сотрудником Музея-квартиры А.С. Пушкина на Мойке и матерью троих детей. Вся её сознательная жизнь была связана с Петербургом, который был для неё больше, чем город.

Есть этот город. Вот чего
не отряхнуть. Есть этот город.
Его бездушное чело
в моем окне. Он слишком горек

моим губам — чтобы забыть,
моим глазам — он слишком солон.
Он мне рожденьем адресован
и волен потому — убить.

Была я дочка. И жена.
И стала матерью. И стала
вдовой. И думать перестала,
что быть счастливою должна.

Я на краю. Мой город — край
из неба, и воды, и глины.
Мой свет, мой мрак сошелся клином,
и нету жеста — «выбирай».

Есть этот город. Из ладьи,
поставленной волне навстречу.
Мне больно: так он безупречен,
как будто создан не людьми.

Как будто их преодолел,
впитал в себя их, как бумага.
А нас одолевает тяга
к нему, в его плескучий плен.

Его покинуть? Но куда
подамся? Смилуйся, не смейся:
все в имени — Адмиралтейство —
моя гордыня и беда,

и безымянный голос мой,
усвоенный высоким сводом,
и очищенье, и свобода,
и мой кораблик золотой.

Все площади замешаны в родстве,
все улицы уличены в потворстве.
На шпиле остром и на камне чёрством
следы от губ — как почки на ростке.

Я город исцелованный ношу
в груди. Он изнутри палит мне губы.
Тепло без дома, горячо без шубы.
Я ничего, ты слышишь, не прошу!

И без плеча могу, и без луча:
не прирастает снег к стремнине красной...
Но ты постой. Побудь. Пускай погаснет
на пять минут настольная свеча.

И Пушкин был для неё больше, чем просто поэт, чем просто объект её научных статей и музейных лекций:

Я видела его во сне.
Он шёл по набережной к дому,
а я за шторою в окне
стояла, рот зажав ладонью.

Он шёл, ссутулясь, весь в снегу,
а шарф болтался нерадиво.
И боль родства, как резь в боку
меня прожгла и разбудила...

Ах, он понятья не имел,
что, вызванный тоской подспудной,
зимой, по Мойке малолюдной
спешил ко мне. И не успел.

Её девизом была чеканная пушкинская формула: «... не завидовать ни богатству плута, ни чинам негодяя, ни известности шарлатана» (из антибулгаринской статьи 1830 года).
Впрочем, следовать этой формуле в жизни было вовсе не трудно, тем более, что эти качества обычно уживались в одних и тех же особях и зависти не вызывали. Сама же Татьяна любое проявление конформизма со стороны творческой личности воспринимала предательством, гибельным для «человека с пером» (название одной из её поэм).

«Душа меняла имена...»

После школы Татьяна Галушко поступила в Педагогический институт им. Герцена.

Одновременно работала в больнице санитаркой — тяжело болела мать, надо было зарабатывать. На истфаке познакомилась и влюбилась в юного поэта Рюрика Шабалина.

Ладонями к твоим хочу лепиться
наперекор друзьям моим — врагам.
Напрасно им не пьётся и не спится -
все улицы ведут к твоим губам.

На перекрёсток тот, на перерыв
дыханий захлебнувшихся, на волю
моей души. Всё небо оперив,
там облака сверкают, как от боли.

И вместе с нами падают в траву,
и вместе с нами реют над мостами.
Мы там лишь существуем наяву,
когда с мечтой меняемся местами.

Они вместе ходили в знаменитое ленинградское литобъединение, которым руководил Глеб Семенов. Там можно было услышать будущих знаменитых поэтов – Александра Кушнера, Иосифа Бродского, Евгения Рейна, Якова Гордина, Виктора Соснору…
Первым стихи Татьяны напечатал Сергей Довлатов, работавший в многотиражке завода «Красный треугольник».

Когда Галушко была на третьем курсе, умерла её мать, последние годы прикованная к постели. Для Тани это был страшный удар. Она оказалась совсем одна. Но мать незримо оставалась с ней всю жизнь, присутствовала в её стихах и размышлениях.

День твоего рожденья тот же,
снега топлёные черны,
а в нас с тобой — всё больше тождеств,
всё повторимее — черты.

За гробом не стареют люди,
и мне уже не странно, мать,
что мы ровесницами будем,
когда мне стукнет сорок пять.

Жизнь продолжалась. Рядом был Рюрик, в 1959 году они поженились. А в 1963 он внезапно умирает от разрыва сердца.

Грохнулась я наземь,
на гору твою, на семь
пядей твоего лба.
А он — нелюдимей льда.

Жить не опасно ракушкам,
овцам, камням, каргам...
Дитёныш мой, плакса, лапушка,
тесен двоим курган.

Зарёванными цветами
тебе услужу лИ?
Чтоб лица твои витали
и после — поверх земли;

Носить мне тебя, вынашивать
с годами — всё тяжелей...
Просить мне тебя, упрашивать:
прости меня, пожалей...

Таня осталась вдовой.

Это вовсе не портрет, -
просто в зеркале остался
тот, кто рядом столько лет
то сердился, то смеялся...

(«Речь овдовевшей Музы»)

К счастью, на этот раз не одна — с ней была её трёхлетняя дочка Лена.

Лишь девочка. И вдруг — невеста.
И долго — целый миг! - жена...
Молниеносно и безвестно
душа меняла имена.

Всё вдоволь. Правда? Всласть? - всё мало.
Едва взгляну, вздохну едва...
Ох, доченька, тверди мне - «мама»,
ведь люди шепчутся - «вдова».

Дочь Татьяна воспитывала без отца, как когда-то мать воспитывала её. Безумно её любила.

Я жадная. Мне мало, мало
сознания родства. Ловлю,
как складываешь губы в «мама»,
и это слаще, чем «люблю».

Вот что вспоминает о ней Геннадий Трифонов:

«Таня жила с маленькой Леной в пятиметровой комнатке, одной стенкой выходившей на вечно холодную лестницу. Окно выходило во двор, и солнце как-то так его огибало, что в комнатку не попадало. Наше поколение сплошь вырастало и взрослело в ленинградских коммуналках, ютилось в наспех и искусственно перегороженных углах, тесно соседствуя с увядающими родителями, с братьями и сестрами, с их женами и мужьями, с их, вопреки всему, появляющимися младенцами, с часто тут же умирающими бабушками и дедушками».

Позже советская власть — не без нажима и хождения по инстанциям - «улучшила» жилищные условия поэтессы с ребёнком: Таня получила 10-метровую комнату в полуподвале дома, выходившего одновременно на Думскую улицу и набережную канала Грибоедова, с видом из окна на высоченную мрачную стену.

Вдовье одиночество настигло Татьяну в двадцать шесть лет, и казалось, навсегда:

Была я дочка. И жена.
И стала матерью. И стала
вдовой. И думать перестала,
что быть счастливою должна.

Отдушиной для неё было творчество и работа в Музее-квартире А.С.Пушкина.

Она писала стихи, прозу о Пушкине и его времени, читала лекции и стихи на литературных вечерах, делала экспозиции музеев и выставок в разных городах.
И собирала вокруг себя друзей. Они набивались в её крохотное жилище, спорили, читали стихи, пили чай с хлебом.

Из воспоминаний А. Кушнера:

И её стихи, и её поведение, импульсивное, нерасчётливое, порывистое, бескорыстное, - привлекали к ней сердца. Вот кто умел радоваться чужим стихам, вот кто обладал поэтическим слухом!

… Я их беру. Как воду. Ртом. Беру
и в сладком воровстве своём не каюсь.
Я лепечу, кричу их и ору.
Я этими словами задыхаюсь.

Так она сказала о стихах одного из своих друзей, - и с полным правом могла рассчитывать на ответную любовь:

И ты, я знаю, так же, как и я!
В твоём хорее, расходясь кругами,
многоголосая душа моя
раскачивает медными серьгами.

«Я лепечу, кричу их и ору...» Она действительно не умела говорить тихо, понижать голос до шёпота, когда её что-нибудь волновало, радовало или возмущало, и помню, как в гостиной Дома писателей я говорил ей: «Танька, не ори!», а она, ничуть не смущаясь присутствием чужих нам людей, во всеуслышание заявляла по поводу очередной мерзости: «Сволочи! Что они делают!» Или, в связи с чем-нибудь, приведшим её в восторг: «Господи, какое счастье!»
«Так начинают жить стихом...» Она принадлежала к поколению, жившему стихом с детских лет, спасавшемуся стихом — в самых трагических обстоятельствах, и её жизнерадостность казалась даже не столько свойством её открытого, щедрого характера, сколько врождённым, подспудным и неистребимым свойством самой поэзии.
Не было презентаций, номинаций, премий и банкетов, вместо всего этого читали друг другу стихи по телефону!»

Татьяна, отличавшаяся во всех своих человеческих привязанностях цветаевской «безмерностью в мире мер», и в поэтическом творчестве была так же щедра.
В стихотворении «Прощание с другом», адресованном Иосифу Бродскому, писала:

Прощай. Мы не расстанемся уже.
Теперь твой жребий принял вид канона.
Как стих. Как Летний сад, вечнозелёный,
с классической решёткой — на душе.

Теперь могу с тобой не второпях,
не на углу Литейного (о если б!),
стоять во всех прошедших временах,
в любом стихе, как на любой из лестниц,

болтая и куря, и на одну
минуту, прислонясь плечом друг к другу,
следить, как по немытому окну
скребёт когтями мартовская вьюга.

Прощай. Просторно памяти вдвойне
Во мраке той площадки поднебесной,
Где ты, картавый, юный и безвестный
Пил из бутылки черный каберне.

Не рвется время, как его ни рви.
Как ни кромсай — всегда одна анкета
у каждого действительно поэта:
проклятый вирус совести в крови,

друзья, тюрьма, сживание со света,
друзья, изнанье, прах чужой любви...

Она теряла друзей: были смерти, были отъезды, были предательства. Но сама оставалась идеалисткой-черноглазкой, только глаза сильней и сильней отдавали трауром.

Отлюбленные, все они во мне,
все в храме, отлучённые от храма.
На множестве я вся, наедине
их ревности, защиты и охраны.

Как будто я беременна людьми,
угасшими для сердца. Постоянно
шевелятся они во мне. Ладьи
всё растворяющего океана.

«Метёт моя любовь, как новогодний снег...»

Лишь в 1967 году пришла к Татьяне новая любовь. Осенью она поехала в Армению и в Доме композиторов, в Дилижане встретила Каро Санасаряна (это её вторая фамилия), своего будущего мужа.
Она великолепно описала зарождение этого чувства в своих «Новогодних стансах Каро»:

Я вышла наугад:
пурга вилась кругом,
как дикий виноград
охлёстывая дом.

В последние часы,
не по-ночному храбр,
высокие Весы
выравнивал декабрь.

Год прожитый — как час.
Наш голод — словно пир.
Двух колыбельных чаш
колеблющийся мир.

Всё, что кричит во мгле,
всё, что молчит во рту,
на меховой земле,
на кружевном верху, -

не взять и не отнять.
Декабрь шептал: позволь,
я лишь хочу обнять
воспоминаньем боль.

Я лишь хочу помочь,
хочу смягчить сердца...
Я закричала: «Прочь!» -
и спрыгнула с крыльца

в метельную спираль,
во тьму, в собачий лай,
не то в былой февраль,
не то в грядущий май.

И колотьём в боку,
и серебром в глазу
я знала на бегу,
что тяжело — внизу

(не перевесит Бог,
не облегчит успех).
Метёт моя любовь,
как новогодний снег.

Они понимали друг друга с полуслова. Впрочем, в любви не нужны слова...

Хочу не понимать. Что словари!
Хочу освобождения от смысла.
Острее, чем впервой хлебнуть кумыса,
язык чужой услышать. Говори.

Как хорошо! Ещё, ещё, продли
присутствие моё в иной природе,
где у земли нет имени земли,
где вещи и понятья происходят
из губ твоих...

Таня родила от Каро двух мальчиков и стала матерью уже трех детей. Для них она теперь и жила.

А вот какие стихи написал о Татьяне Галушко Евгений Евтушенко:

В пятиметровой комнатенке,
где, будто горя ком на терке,
им горло кашель раздирал,
мать с дочкой жили не тужили.
Казалось, что они двужильны –
их Бог у смерти отобрал.

Их даже солнце огибало,
но все-таки не погибало
иное солнышко – внутри.
Лет в пятьдесят – полустарушка
и полудевочка – Галушко
звалась и Танька, и Танюшка.
Бывало так – одна подушка,
ну а голов дитячьих три.

Четвертый был ребенок – Пушкин,
и очень-очень уж Галушкин,
когда, по-пушкински смела,
как будто им самим ведома,
в покинутые стены дома
она его опять ввела.

Я потерял ее и многих
средь закутков почти берлогьих,
и бойлерных, и чердаков,
подвалов, где шалили крысы,
куда однажды Пушкин скрылся,
рукой махнул – и был таков!
С ним пил портвейн Олег Целков.
Всех «Вдов Клико» за тот «Агдам»
незамедлительно отдам!

Шестидесятники – не только
та «огоньковская» четверка
на переделкинском снегу.
Без Рейна, вольного в неволе,
без Беллы, Бешенковской Оли,
без Юннина остроуголья,
без Тани с троицей в подоле,
без интеллектуальной голи,
без всех, достойных лучшей доли,
я нас представить не могу.

И Рона – Танина подруга,
красавица Санкт-Петербурга,
запрятанного в Ленинград, –
хоть книгой Таню воскресила,
и вновь теперь на всю Россию
чернучие, безвозрастные
глаза Галушкины горят!

Все выросли мы в комнатенках,
но высветили мы в потемках
своих ровесников сердца.
А ваша доля, молодые,
не в тьму пихнуть опять Россию,
а распотёмить до конца!

«Скорбные стихи» и любовь к «сомнительным поэтам

Свои свободолюбивые стихи 60-х годов Татьяна Галушко громко читала с подмостков залов, трещавших по швам от напора молодёжи. И находила сочувственный отклик у слушателей.

Но чем дышать? Куда глядеть?
Как петь надорванными горлами?
Всё небо занято горгонами.
Но мне нельзя окаменеть.

Вскоре на неё обратили нездоровое внимание соответствующие органы.

Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»:

Вот выдержка из заурядного доноса. Год, которым он датируется, не лучший в нашей истории – 1968-й. «Не раз уже читала со сцены Дома писателей свои скорбные и злобные стихи «об изгоях» Татьяна Галушко…» Объявив стихи одновременно «скорбными и злобными», авторы выдают себя с головой. Ведь слово «скорбь» звучит настолько по-реквиемному возвышенно, что «злобность» рядом с ним невозможна. Вывод напрашивается: на Татьяну Галушко просто-напросто клевещут. Это тут же и подтверждается выдумками о «сионистской направленности ее творчества». Заодно достается и Осипу Мандельштаму. Он, конечно, и сам по себе не устраивает клеветников как «еврей по происхождению», но вдобавок выясняется, что Татьяна Галушко ценит его, и, чтобы уязвить их обоих разом, Мандельштам объявлен еще и «сомнительным поэтом».

«сомнительный поэт» Мандельштам

Но обратимся к тем, кто оболгал ее когда-то в своем доносе. Это – руководитель литературной секции ленинградского клуба «Россия» при обкоме ВЛКСМ В. Н. Щербаков и члены литсекции В. Смирнов и Н. Утехин. Интересно, как они сейчас поживают, что поделывают? Может быть, еще держатся на какой-нибудь ответственной работе или уже стали заслуженными пенсионерами? В том, что их пальцем не тронули, я не сомневаюсь. У нас самое гуманное к доносчикам государство. И что же они, раскаялись? Или по-прежнему считают, что были правы, и надеются, что еще не всё для них потеряно?

Стихотворение Вадима Халуповича, посвящённое Татьяне Галушко, в какой-то степени затрагивает эту тему:

Живём в такие времена,
в такие здравствуем мгновенья,
что даже наши имена
кому-то — камни преткновенья.

Для торжествующих на миг,
достойных нашего презренья,
что есть страшнее наших книг
и душ, взыскующих прозренья?

Им бы с лица земли стереть,
с лица эпохи наше слово...
Но мы его напишем снова.
Нам не писать — что умереть.

При жизни у Татьяны Галушко вышло четыре сборника: «Монолог» (1966), «Равноденствие» (1971), «Образ» (1981) и «Древо времени» (1988). В 2003 году в Санкт-Петербурге в издательстве журнала «Звезда» вышла книга «Жизнь. Поэзия. Пушкин», составленную её близким другом Роной Зеленовой, написавшей предисловие к ней.

Эта мемориальная книга Татьяны Галушко (1937-1988) - поэта, прозаика, пушкиниста - отличается от всех, изданных ею при жизни. Здесь ее проза и поэзия окружены многослойным контекстом: воспоминаниями, стихами, отрывками из писем ее друзей. Её можно приобрести в Интернете.

«Спаси меня не знаю кто!..»

Татьяна Галушко очень любила жизнь. Все её чувства имели яркую окраску и превосходную степень выражения. Она впадала в безудержные радость или ярость; если любила, то страстно, если страдала, то как Медея, если не любила, то обдавала холодным презрением.
Тем страшнее были её трагедийные предвидения в стихах, предчувствие ранней кончины. И они, действительно, оправдались: её жизнь оборвалась в 51 год, когда жизнь, талант шли на взлёт и вдруг пресеклись невидимой силой.

Спаси меня не знаю кто!
Людей таких не существует.
Утешь, угрей, накинь пальто,
мне отовсюду смертью дует.

Прекрасна тьма, небес волшба,
в сугробе яркая лачуга.
А гибель – жёсткий контур чуда,
та дверь – в которую вошла.

Нет, только умирать не на виду,
Не посреди детей своих кричащих.
Бежать, бежать к неуязвимой чаще…
Как зверь, беды к норе не приведу.

Свой безвозвратный отыскать овраг
С навесом хвои и высоким склоном,
Ну, не овраг, так мост, или чердак,
Или вагонный тамбур, или… словом,

Любое место, нужное как раз,
Да и не место даже – про-ме-жуток
Мгновенный, где неощутимей раз-
рыв меня со мною и – не жуток.

Ни детских глаз – нет, ни за что! – ни стен,
Всё, что угодно, но не стен, в которых,
Былая жизнь, как бабочкина тень,
Под абажуром бьётся и на шторах.

Она примеряла на себя «Смерть Сенеки», написав стихи с таким названием:

  Жак Луи Давид. Смерть Сенеки.

«Самоубись», - приказывает царь.
«Перенесись», - поводит бровью Клио,
как ласточка крылом — на календарь,
не начатый, и потому — счастливый.

И старец соглашается. Ему
Понятен смысл для всех незримой воли:
Раз тело превращается в тюрьму,
В нём незачем задерживаться доле.

А страхи – те же стражники. В окне
Стрижи к дождю заклёпывают гнёзда,
И тень от кипариса на стене
Заметно вздрагивает, но не гнётся.

Конечно, эта комната тесна,
но в небесах по-прежнему просторно,
и там гроза дала прочесть и стёрла
мгновенные, как счастье, письмена.

Владыка лжёт. Судьи в помине нет,
А летописцы рабствуют в ярёме,
И вся надежда на тебя, поэт, –
Единственный несмертный в мёртвом доме.

«Одиночество слуха и речи»

Татьяну похоронили в Пушкине на Казанском кладбище, недалеко от входа, справа, среди старых надгробий девятнадцатого века с серыми массивными гранитными крестами и золочеными "ятями" на полустертых надписях, занесенных в осеннюю пору опавшей листвой.

Утешает в тоске об исходе
С облетающим лесом родство.
Пусть уйду, когда в щедрой природе
Гибель выглядит как торжество.

Не во мрак, а в листву, что алея,
Осыпается с крон и крылец,
Перельюсь я, дитя Водолея,
Словно дождь, мой холодный близнец...

Ты мне даришь, кленовая чаща,
Шелестение света в руках,
Но уже опрокинута чаша
И сгущается плач в облаках.

Стихи о посмертной славе

Я вымру, как эллинский город,
разрушусь на щебень цитат,
чей звук запылившийся горек,
но старчески молодцеват.

Я вымру от хищного корма,
от нежного ветра молвы,
от той популярности горной,
где всем не сносить головы.

Страниц совместив перепонки,
как бабочку — в лупу, в упор,
разглядывать станут потомки
судьбы крылоглазый узор.

Всё вроде на месте, всё цело,
но жизни подённая рвань
вдруг блеск обретёт драгоценный:
весёлых зрачков не порань!

От слёз моих тёмных, от крика,
от боли, сплошной, как январь,
откупится глянец открыток,
кино полотняный букварь.

Ну? Как тебе нравится это?
Сынок, я шутила, не плачь!
Не вышло из мамы поэта,
тащи сюда кеды и мяч.

Играй... Пошутила я, милый.
Не вышло. Мы все спасены.
Нам сбудется тайна могилы
и вечная память сосны.

Александр Городницкий «Памяти Галушко»: http://www.youtube.com/watch?v=nZ_CpFiXQnI
Фрагмент из фильма-воспоминания «Атланты держат небо».

Из статьи А. Кушнера «Так начинают жить стихом...»:

«Не знаю, как долго суждено жить стихам Татьяны Галушко. Сегодня, когда мы завалены, затоплены, засыпаны сотнями, если не тысячами самодеятельных книжек, кажется, что спастись не дано никому. Ну и что же? Так ли это важно? «Река времён в своём стремленье уносит все дела людей...» Пора научиться понимать эти державинские строки буквально.
Зато стихи помогали не потерять душу, обрести, пусть ненадолго, смысл жизни — и, кто знает, может быть, для кого-то в будущем он вспыхнет ещё раз, - благодаря ей».

Мне хочется закончить этим стихотворением Татьяны Галушко, которое звучит сегодня как мудрое примирение с жизнью и одновременно как укор ей, как обращение ко всем нам:

Я уже не имею в виду
напечататься в толстом журнале.
Может быть, в девяностом году
выйдет книжка, а впрочем, едва ли.

И по общему мнению тех,
кто пророчил мне в юности славу,
я на громкую роль и успех
безвозвратно утратила право.

Пожимают плечами друзья,
если кто-нибудь, неосторожный,
спросит, как я, пишу ли? - Семья, -
отвечают они односложно.

Но усмешка, порхнув по чертам,
точно птица по зимним деревьям,
задевает незажитый шрам
боли, бывшей когда-то доверьем.

Не одна я для вас не сбылась:
вы во мне для себя не свершились,
ибо в стае важнейшее — связь,
если небо редеет, всё ширясь.

Я не каюсь, и не за что мне
извиняться. Всё вышло как надо.
Как посеяно там, в вышине,
улетевшего к прадедам сада.

Как ночное растенье в росе,
я в слезах на земле пировала,
и, как все существуя, как все,
обделённой ни в чём не бывала.

Зря, друзья, ваши лица судей
леденеют в безмолвном допросе.
В безымянной общине людей
вы меня не узнаете вовсе.

Я живу, распахнув календарь
предрешённому часу навстречу.
Впереди у меня только даль,
одиночество слуха и речи.

 Ещё чуть-чуть...

Ещё несколько моих любимых строк Тани Галушко, которые помню наизусть:

***
Белый свет, какой ты белый,
снежный свет, метельный мир.
Были беды, будут беды -
всё равно ты будешь мил.

Ослепительным и длинным
представляешься путём,
а в ночи сойдёшься клином
под высоким фонарём...

Август

Его не выпросишь: пожалуйста -
не припугнёшь: явись добром...
Как часто, не достигнув августа,
июль кончает сентябрём.

Гниеньем пламенным изглодан,
дождями выхолощен в прах,
без урожая, без приплода,
без певчей преданности птах.

О как мы созреваем тягостно,
как долго ждём самих себя!
Не удостоенные августа,
кружимся в рощах сентября...

***
Полночь. Я прислушиваюсь. Дождь.
Он нетороплив, как голос друга.
В свете из окна — вся блеск и дрожь -
вишня ветки вскинула упруго.

Я метафор больше не хочу.
Дождь похож на дождь и тем прекрасен.
Есть ручей — я кланяюсь ручью.
Ясень есть — я обнимаю ясень...

***
А ну придвинься, это мой секрет:
вблизи глаза становятся родными
и добрыми, они соединимы
в движении, как бег блескучих рек.

За полшага — за тридевять земель,
а так мы — одинакового роста.
Так обморок взаимный. Или хмель.
Или, пожалуй, общее сиротство.

И нежность вновь сжимает мне виски
венцом остроконечным и мгновенным.
А можно оградить себя так верно:
всего лишь взгляд от взгляда отвести.

Продолжение: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post258578424/