Ника Черкашина

    

Солдата звали Евдокимов Яков Харитонович. Выговорить ни одно из этих слов по отдельности в полтора года мне не удавалось, и все три каким-то неведомым образом слипались в одно: Якимоха. Так его потом все и называли в нашем военном городке, где прошло мое раннее детство.

Яков Евдокимов был моим любимым солдатом. Может потому, что он, возвращаясь из лесу с учений, всегда высыпал в кармашек моего платья горсть земляники, зеленого горошка или паслена. А может потому, что в детстве напрямую общаются с родственными душами. Возможно, если верить ученым, какие-то кармические связи, действительно, тянутся из прошлых жизней и в какой-то момент совпадают во времени и в пространстве. Или есть какое-то другое, совершенно простое объяснение.

Может быть, я полюбила этого солдата потому, что он единственный приставил меня к «настоящему делу». Дело было «чрезвычайной важности и секретности». Я стала его личным и полномочным послом по урегулированию отношений с Зиной, раздатчицей в офицерской столовой. Мне приходилось чуть ли не каждый день носить этой «задаваке» записки. Я даже песню о ней знала: «адавака пелвый олт, куа песся а куолт апоска с абонсиком оски под агонсиком!»* Это была еще та песня!.. Но меня все понимали, и всем нравилось, как я пою. Даже потом, когда я к пяти годам выговорилась, меня все равно просили ее петь.

Наш танкодром только с большой натяжкой можно было называть городком. Он состоял из облезлой и, когда-то, видно, серебристой водонапорной башни, двух деревянных казарм, где жили рядовые солдаты, двух двухэтажных зданий из красного кирпича и огромного плаца, за которым зеленело футбольное поле. Ремонтные мастерские и танки находились в лесу.

В одной «кирпичке» располагался медпункт, штаб и квартиры для женатых и холостых офицеров. Во второй весь первый этаж занимали кухня, солдатская столовая и продуктовый склад. На втором этаже располагались учебные классы и другие службы. Здесь же была и офицерская столовая, в которой царила черноглазая раздатчица Зина. Она умела такое творить своими черными глазами, что только вскинет бровь – и все были тайно в нее влюблены. Не только солдаты, но и многие женатые и неженатые офицеры.

Самым настойчивым из ее воздыхателей оказался смертельно влюбленный Яков Евдокимов. Но его шансы при такой конкуренции оценивались всеми в городке ниже нуля. Он был невысокого роста, имел ярко-рыжий ежик волос и лицо, разукрашенное конопушками. Имелись у него и другие недостатки, которые тогда мне казались совершенно несущественными. В моих глазах Якимоха был самым красивым, самым добрым и самым лучшим на свете после папы и его друга полковника Орешечникова.

Со своей трудной миссией я обычно появлялась в уже опустевшей столовой. Зина в своем накрахмаленном кокошнике высовывалась из раздаточного окошка, как принцесса из фанерного синего дворца, и язвила: «Посмотрите, люди добрые, кто к нам пришел! Сам Махно нас удостоили! Что, опять послание принесли? Или петь свою дурацкую песню будете?»

«Люди добрые» — это две поварихи, да несколько посудомоек и официанток. Они были первыми слушательницами всех записок Якова. «Махно» – это мое негласное прозвище, присвоенное мне Зиной… Наверное, из-за белокурой шапки буйных волос или моего, ни кем неуправляемого нрава.

Зина, громко прочитав записку, комкала ее и швыряла мне обратно с какими-нибудь злыми словами: «Передай своему Якимохе: пусть сначала подрастет немного, а потом уже в любви объясняется!» Или: «…пусть сначала хоть сержантом станет…»

Самым непереносимым и непосильным для моего любящего сердца было передавать такой ответ. Однажды, не в силах нести Якимохе Зинин издевательский ответ, я, поскитавшись по задворкам, пошла в штаб. Столкнувшись со мной в коридоре, полковник Алексей  Орешечников, которого с подачи моего неумелого языка все в городке называли Олесик, присел передо мной на корточки:

— Лада, детка, ты  заблудилась или папу ищешь?

— Нет, я к тебе по важному делу.

— Ко мне по важному делу? – удивился он и, поднявшись, взял меня за руку.– Ну, пойдем, коли так, в мой кабинет. В коридоре важные дела не решаются.

В кабинете он усадил меня на кожаный огромный диван с высокой спинкой и двумя валиками-подлокотниками. Сам сел на стул напротив.

— Слушаю тебя. Я – весь внимание.

— Ты мог бы,- сползла я с дивана, поскольку солнце светило мне прямо в глаза, —  назначить Якимоху сержантом?

Орешечников, гася улыбку, молча некоторое время смотрел на меня веселыми глазами. Я держалась за его коленки и также молча, снизу вверх, смотрела ему в усатое лицо. Правый ус был почему-то длиннее левого. На «ты» я называла его потому, что… так называла всех.

— Ты считаешь, он достоин?- продолжил разговор полковник.

— Очень достоин, иначе эта задавака Зинка не женится на нем.

— Очень и очень существенный аргумент! — он усадил меня уже в другой угол дивана и сел рядом. – Ты то, как об этом узнала?

— А ты секреты хранить умеешь?

— Конечно, умею, иначе твой папа не дружил бы со мной.

— Я ношу Зинке записки от Якимохи, а она  бросает мне все обратно и говорит о нем плохие слова.

— Понятно. Дело, у тебя, действительно, серьезное. Давай договоримся так: я запрошу на него характеристику у его непосредственного командира, присмотрюсь к нему сам, а потом решим. Хорошо?

— Но решай быстрее – у нее много женихов!

Через некоторое время Евдокимов Яков Харитонович, действительно, стал младшим сержантом. И он тут же послал меня с запиской к Зине.

Она встретила меня также язвительно, как и всегда. Записку прочла вслух, тут же выбросила и заявила:

— Передай своему Якимохе: прежде, чем свататься, пусть сначала зубы себе нормальные вставит – хоть железные, но не сикось-накось!

Зубы железные и красивые Якимохе вскоре и вправду поставили. Но на очередную его записку Зина, ответила:

— Пусть сначала ноги свои кривые выпрямит. Хоть железные пусть приставит, но чтоб — не колесом, как у него!

— Дура — ты! — сказала я. – Железные ноги ставят, когда на войне свои теряют, и у кого совсем никаких нет, а у него свои есть!

Я не понимала, как она могла быть такой слепой и не видеть, каким красивым был Якимоха! Играя в футбол, он в красной майке стремительно летел по зеленому полю, как выпущенный огненный шар, обгоняя по пути всех защитников и ведя мяч к воротам. Он весь светился, всегда был веселым, как солнышко. Его любили все… кроме Зины, конечно…

Территория нашего городка была огорожена колючей проволокой и одной стороной выходила на пустырь, который спускался с возвышенности, где мы обитали, и переходил в обширный луг. За лугом серело  болотце из сточных вод и большой поселок за ним.

Солдатам строго запрещалось выходить на пустырь. На нем всегда, и через два с половиной десятка лет после войны, и после каждого трагического случая, саперы металлоискателями находили и находили неразорвавшиеся ржавые мины, бомбы или снаряды.

Однако весной, когда пустырь превращался в огромный разноцветный и душистый ковер, солдат так и тянуло туда проникнуть, чтобы собрать букет для какой-нибудь официантки или медсестры. Или просто полежать там на свободе, и посмотреть в небо, где носились ласточки… А, может, не спеша подумать о чем-нибудь хорошем или почитать письмо из дома. Для этой цели один из деревянных  столбиков, державших проволоку, солдаты подломили и, приподнимая, пролезали в душистое царство разнотравья.

Этот лаз знали и цыгане, табор которых был разбит на лугу у подножия нашей горы. Они постоянно крутились у забора, чтобы  выменять что-нибудь  у солдат в ответ на свои гадания. Брали всё — мыло, сигареты, сапоги и ботинки, пилотки, бушлаты и даже хлеб.

Однажды пожилая цыганка поймала и Якимоху, вылезшего набрать для Зины букет маков. С ним была только пачка сигарет да я, увязавшаяся следом. Ворожка, сверкая кольцами, взяла его руку, долго молчала, а потом вдруг показала пальцем в мою сторону и сказала: «Держись от этой девочки и белого козла подальше – от них  идет к тебе смерть!»

«Бред какой-то!»– пробурчал мой опекун и отдал старухе все сигареты. Не только белого, но вообще никакого козла в городке не было.  Каково же было удивление всех его обитателей, когда однажды они увидели белого козла, который бесцельно бродил с внешней стороны забора. За ним тянулась длинная веревка. Как он попал сюда, никто понятия не имел. Мог, конечно, подняться по пустырю из цыганского табора, но цыгане вечно кружили вокруг городка. Они бы его тут же и настигли. Ближайший поселок был от нас за лесом — не ближе, чем в сорока километрах.

Козла привязали к забору со стороны леса. Если он заблудился, то тот, кто будет его искать, сразу же и увидит. Я несколько дней через колючую проволоку поила его водой из бутылочки с соской и кормила хлебом. А потом он неведомыми путями оказался внутри. Его выдворяли, но он упорно возвращался. Так повторялось до тех пор, пока его перестали прогонять, а привязывали к забору, чтобы не путался под ногами.

…Папа, полковник Олесик, почти все солдаты и Якимоха уехали на учения. Я осталась без всякого дела, и только козел скрашивал мое одиночество. Мама работала в госпитале в ближайшем городе и уезжала очень рано. Её и еще двух девочек – школьниц возили в город и обратно военным бобиком. Все оставшиеся  были заняты своим делом.

За мной присматривала медсестра Александра Ивановна — жена Александра Ивановича Александрова. Ее я называла «Асановна», а его – «Асанович». Она работала в нашем медпункте. По утрам, если я не успевала убежать, она насильно умывала и причесывала меня. Вечерами, если родители задерживались, она укладывала меня спать. Днём же она всегда была занята. Так что, мы с козлом были предоставлены сами себе. Я отвязывала его, и мы гонялись друг за другом. Козел настолько привык ко мне, что ходил за мной даже в столовую, таская за собой свою веревку. На ночь его привязывали, а рано утром он, самоотвязавшись, уже мэкал у меня под окном, вызывая на прогулку.

Учения закончились благополучно. Все прибыли и стали день и ночь готовиться к смотру. Полковник Орешечников, большинство солдат и офицеров являлись домой только на ужин. В остальное время урчали своими танками где-то в лесу. В городке же, на плацу кипела работа – лейтенант Александр Иванович Александров или Асанович и уже старший сержант Евдокимов, то есть Якимоха, обучали прибывших в часть новобранцев маршировать, ложиться, вставать, ползать и преодолевать высокую дощатую стенку на краю плаца. Ждали приезда  какой-то инспекции. Серебрянкой покрасили даже водонапорную башню, и она сияла под солнцем, как новая.

Папа был начальником штаба, уходил на работу до восхода солнца и возвращался почти ночью. Однажды я услышала, как он говорил маме: «Мы на учениях были лучшими, но этот козел генерал отдал первое место части, где сам когда-то служил. Алексей подозревает, что комиссия едет не случайно – наверняка, нас опять перебросят на новое место, а сюда, раз мы тут все по-человечески устроили, этот козел своих сунет».

Я поделилась горестной новостью с Якимохой: «Этот козел генерал хочет нас отсюда выгнать и заселить тут своих знакомых». Яков посмеялся, но, видно, рассказал о нашем разговоре кому-то еще. Словом, через несколько дней у нашего козла появилось имя. Он стал  «Генералом» и притчей во языцах. Отовсюду только и слышалось: «Этот придурок Генерал опять нагадил у нас в казарме!…Этот козел Генерал совсем рассобачился – забрался в медпункт. Медсестра стала его выгонять, так он ее чуть не забодал!.. Сегодня Генерал в офицерскую столовую ходил, солдатский харч ему, видите ли, не подходит!»

Наблюдая, как Якимоха муштрует солдат, я стала обучать  разным фокусам и козла. «Генерал, ложись!» — приказывала преданному животному. Козел послушно ложился рядом со мной… «Генерал, дай лапу!» Козел протягивал мне ногу…  «Генерал, есть будешь?» Козел согласно кивал  рогатой головой. Наверное, родись я в семье артистов цирка, обязательно бы стала дрессировщиком. Не только солдаты, но и многие офицеры, и даже полковник Олесик, встречая меня, интересовались: «Ну, как, Лада, Генерал слушается тебя?» Козел, когда хотел,  слушался меня охотно.

Но больше ему, конечно, нравилось гоняться за мной по всему городку, а мне убегать от него и прятаться в солдатских казармах, где было много кроватей и тумбочек. Он находил меня всюду. За ним вечно тянулась его замызганная веревка… Мне не раз показывали, как надо крест-накрест закручивать ее вокруг рогов. Но у меня была своя тактика. Верёвка, которой он зацеплялся за все, что встречалось по пути, меня и выручала: в любую минуту я могла от него удрать и спрятаться…

В один из дней, спасаясь от него, я пролезла на пустырь через известный мне лаз. Козел носился вдоль забора, не в силах преодолеть его, громко и беспокойно мэкал. Я срывала цветы и не обращала на него внимания. Один куст ромашки вырвался прямо с корнем. В образовавшейся лунке лежала ржавая граната. Я стряхнула с нее песок и положила к себе в подол. С букетом ромашек и со своей ношей в подоле выбралась обратно. Козел тут же бросился к моему букету.

Убегая от него, я с разгона влетела в солдатскую казарму. Козел, конечно, за мной. В проходе вдоль своих кроватей стояли ровной шпалерой, вытянувшись в струнку, солдаты, а в центре прохода, ближе всех ко мне стоял очень рослый и незнакомый военный. Справа от него — несколько наших и чужих офицеров. Я, спасаясь от козла, подскочила к незнакомцу и стала бегать вокруг него, опыляя ромашковой пыльцой его штаны с красными лампасами.

— Чей ребенок? – спросил незнакомец и поднял меня. Все замерли в оцепенении. Я увидела побледневшее лицо своего отца и веселые глаза полковника Орешечникова.

— А я – ничья! – сказала я весело и той рукой, которой держала в подоле гранату, обняла генерала за шею. Граната легла ему как раз на золотой погон.

— Чей ребенок? – еще более грозно спросил он и попытался осторожно отобрать у меня гранату.

— Это не тебе! — сказала я и сильнее прижала свою ржавую находку к его погону. Не отобрали ее у меня ни отец, ни полковник Орешечников, тут же подскочившие к нам.

— Товарищ генерал, разрешите? – спросил оказавшийся вдруг рядом Якимоха, — она мне принесла.

Он осторожно разжал мою одеревеневшую руку, взял у меня гранату и покатился к выходу… Неподалеку от входа дефилировал, ожидая меня, изгнанный из казармы козел. За ним, как всегда, тянулась его веревка… Мой дорогой, мой любимый Якимоха, зацепившись за нее, рухнул, как подкошенный, и накрыл собой гранату. Раздался оглушительный взрыв.

…Несколько месяцев я находилась между жизнью и смертью, а потом еще с полгода не могла говорить. Я не видела, как хоронили Якова Харитоновича  Евдокимова… Поэтому он и сейчас из дальних — предальних небесных своих далей часто приходит ко мне во снах. Я бросаюсь к нему, а он, помахав мне рукой и забрав козла, за которым тянется его веревка, уходит и уходит от меня за горизонт… Мое красное солнышко, моя первая неземная любовь и первая в жизни трагедия…